Еще бы знать, при чем тут потоп!
— Она мутирует, — сказала Эсфирь Лазаревна. — Изменяется.
— Да неужели? — с непередаваемым сарказмом бросил дядя Миша. — Фира, ты уверена?
Значения слова «сарказм» он не знал, я проверял. Это у дяди Миши природное.
— Она мутирует, — повторила Эсфирь Лазаревна, пропустив шпильку мимо ушей. — Раньше поземка объедала мертвых. И то не всех, иначе жила бы на кладбище или вообще в другом… Не знаю, как объяснить. В другом пласте реальности? В аду, если угодно? Она объедала жильцов, мертвецов, в ком сохранилось некое подобие жизни. Жизни обыденной, здешней. Затем черная поземка начала подбираться к живым, обычным живым людям.
— Кормовая база, — вздохнул я. — Она стала расширять базу.
— Да, Роман. Кормиться с живых для нее было не просто, она нуждалась в связи с нами. Вами, Наташей, дядей Мишей.
Дядя Миша вскинулся, хотел возразить — и промолчал.
— Для этого она и подсунула нам приманку чужой памяти. Мы служили ей пуповиной, связующим звеном. Мы ведь тоже не вполне мертвые, как и жильцы. Впрочем, это мы уже обсуждали. Она попробовала, мы согласились, потом отказались. Наташа, мы отказались?
— Да, — твердо ответила Наташа. — Отказались.
— Роман?
— Отказался, — кивнул я.
Эсфирь Лазаревна знала, что я отказался. Еще после первого раза — наотрез. Она спрашивала, чтобы не обидеть Наташу. И не спросила дядю Мишу, чтобы не обидеть его. Если что, он бы сам признался.
— У поземки осталось два выхода. Искать таких, как мы, которые согласятся — например, жильцов, способных на осознанный контакт, — или искать новую пуповину. Совсем новую, качественно другую.
— Живую, — буркнул дядя Миша. — Качественно, мать ее, живую. Чтобы жрать с живых, она нашла живую пуповину.
Хозяйка квартиры кивнула.
— Вы правы, Михаил Яковлевич. Но как? Как она нашла подход к живой женщине, каким образом создала устойчивый контакт? Мы не знаем, что она такое — черная поземка. Не знаем, как возникла, к чему стремится, почему именует себя во множественном числе. Все, что приходит мне на ум, извините, крайне антинаучно.
Она вымученно рассмеялась:
— «Имя нам — Легион»? Ну, знаете ли…
— Легион? — заинтересовалась Наташа. — Это из фильма? Про гладиаторов?
— Восстание Спартака! — блеснул эрудицией дядя Миша. — «Спартак» — чемпион!
Я молчал. Я не знал, о чем говорит Эсфирь Лазаревна. Знала, судя по тому, как она вздрогнула, Тамара Петровна, но ни учительница музыки, ни врач-психиатр не собирались развивать эту тему дальше.
Тамара Петровна просто перекрестилась, и всё.
— Записки, — обратилась ко мне Эсфирь Лазаревна после долгого, тягостного молчания. — Роман, вы говорили про записки. «Я хочу жить», да? И кругом бантики, цветочки. Глубокая депрессия, боязнь тишины?
Я вспомнил женщину в гостиной и орущий телевизор.
— Глубокая, — подтвердил я. — Глубже не бывает.
Эсфирь Лазаревна встала:
— Наш клиент, наш. Ладно, пойду, попробую выяснить.
— Наш? — дядя Миша тоже встал. — Фира, ты думаешь, она жиличка? Ромка сказал: живая… Ромка, балбес, ты что, жиличку проморгал?!
— Ничего я не проморгал, — огрызнулся я. — Не веришь, сам сходи, посмотри.
— И посмотрю! У меня глаз — алмаз!
— Мой клиент, — уточнила Эсфирь Лазаревна, гася ссору в зародыше. — Не наш, а мой. Я все-таки врач, Михаил Яковлевич. Роман, у вас сохранился доступ к вашим базам? К полицейским?
Я кивнул. Я сегодня все время кивал, как дурак.
— Это хорошо. Вероятно, у меня тоже кое-что сохранилось. Я имею в виду, в клинике.
И Эсфирь Лазаревна шагнула к дверям.
— Ждите, — велела она. — Я постараюсь недолго.
— Пешком? — встал и я. — Недолго? Сомневаюсь.
Я уже понимал, куда она собралась.
— Ой, Роман, вы совершенно правы. Вы меня подвезете?
А я что? Конечно, подвез. Улица Академика Павлова, 46, возле метро «Защитников Украины». Областная клиническая психиатрическая больница № 3.
Подвез и честно ждал, пока она не вернулась.
Всю обратную дорогу мы молчали. Я понимал, что Эсфирь Лазаревна просто не хочет повторять одно и то же два раза. Но молчание давалось ей с большим трудом. Наша баба Стура сияла начищенной монетой и была довольна, как кошка, объевшаяся краденой сметаной.
Но молчала, да. Железная леди, ей-богу.
— Суицидентка, — выпалила она, едва зайдя в комнату. — Я так и думала: натуральная суицидентка, — и мурлыкнула: — Суициденточка!
— Фира! — укоризненно заметил дядя Миша. — Ты же приличная женщина! Как у тебя язык повернулся?
Он весь извелся от ожидания, а тут такое!
— Самоубийца, — исправилась Эсфирь Лазаревна. — Извините, я должна была выражаться понятнее.
— Выражаться! — дядя Миша все не мог успокоиться. — Выражаться она должна! Да уж выразилась…
— Самоубийца? — перебила его Тамара Петровна. — Значит, все-таки мертвая? Рома, как же вы недоглядели?
— Живая, — успокоила ее хозяйка квартиры. — Роман не ошибся: живая. Гальцева Маргарита Алексеевна, домохозяйка, шестьдесят три года. Две попытки суицида: резала вены, глотала таблетки. Оба раза спасли, откачали. Третья попытка не подтверждена: вроде бы пыталась перерезать горло…
— В смысле? — не понял я. — Так резала или нет?
— В личном деле записана симуляция. Хотела вернуться в клинику, в стационар. У нее «качели»: дома она хочет в клинику, в клинике — домой. Сын, Гальцев Максим Игоревич, не в состоянии оплачивать длительное нахождение матери в клинике. На него оформлена опека над матерью и бабушкой, поэтому военкомат им не интересуется. Роман, сына вы видели в мансарде. В спальне вы видели его бабушку, мать нашей суицидентки — Черемизову Екатерину Петровну, восьмидесяти четырех лет от роду.
— Самоубийца, — прошептала Тамара Петровна, бледная как стенка. — Смертный грех. И депрессия, то есть уныние. Еще один смертный грех. Отец Павел, мой духовник, говорил, что уныние ближе всего к отчаянию и самоубийству. Это духовная смерть, говорил он. Уныние и желание наложить на себя руки. А мы, безмозглые, ломаем головы, как поземка создала пуповину с живой женщиной…
Она встряхнулась, попыталась успокоиться:
— Эсфирь Лазаревна, так что там с ее матерью?
— Мать лежачая. Слегла за шесть месяцев до войны, до того как-то ходила. По дому, вероятно, не дальше. Там кроме лишнего веса целый букет заболеваний, не буду перечислять. В мае этого года — инсульт. От госпитализации отказалась.
— Отказалась? — ахнул дядя Миша. — Вот дурища!
— Ну, там своеобразная история. Приехала «скорая»; сносить больную вниз, во двор к машине, не захотели. Сказали, не поднимут такую махину. А поднимут, так уронят на лестнице. Сказали, их же потом внук и засудит, если больная после падения умрет.
— И что внучок? Родная, чтоб его, кровь?
— Просил, предлагал деньги. Уверял, что без претензий, если что. Нет, не взялись. Сказали, пусть кого-то нанимает, кто согласится. Там были полицейские, они тоже не захотели. Я их понимаю, сейчас и не по такому поводу судятся… Короче, внук подписал отказ.
— Сука! — с чувством произнес дядя Миша. — Вот же сучий потрох! Бабка его, засранца, нянчила, на горшок сажала! Да я бы сам на руках вынес! До больницы бы пёр своим ходом…
— Я его не осуждаю, — пожала плечами Эсфирь Лазаревна. — Все были уверены, что она долго не протянет. День-два, ну неделя. А вынести тело — не проблема. Тут роняй, не роняй, никаких претензий. Кто ж мог знать, что она три месяца протянет? С ее-то букетом?! Кстати, симуляцию с горлом дочка устроила в июне. Видимо, хотела сбежать от умирающей матери в стационар…
Черная перхоть, вспомнил я. Черная перхоть, тягучая, как смола.
Черная поземка.
— …Десять человек, среди которых подросток, получили ранения в результате российских обстрелов Харьковской области…
Телевизор я услышал еще на лестнице, поднимаясь в кухню. Здесь ничего не изменилось, разве что в мойке добавилась стопка грязных тарелок. Не задерживаясь, я вышел в коридор и увидел, что дверь в спальню открыта. Там они, там, вся троица: мать, дочь и поземка. Гарью несет так, что не ошибешься.
Банкет в самом разгаре.
Зачем я вернулся? На что рассчитываю? Черные нити на руках, ногах, шее женщины. Поземка, ты до нее достучалась, да? Вряд ли через QR-код, но это не важно. Ты достучалась, что-то предложила — и Маргарита Гальцева сказала «да».
Если она скажет «нет» — связь разорвется.
Так себе предположение. Но даже если я прав — как убедить женщину сказать «нет»? Как докричаться? Я мертвый, она живая. Она меня не услышит.
Суицидентка. Дважды пыталась свести счеты с жизнью. Была на половине пути туда. А вдруг дорожка осталась? Мостик? Черная, ты же смогла наладить с ней связь? Если смогла ты, почему не смогу я?!
Надеяться на чудо — последнее дело.
— …Внимание, вопрос! Как этот замечательный человек называет за глаза свою родную и любимую тещу?
Телевизор в гостиной. Очередное шоу.
Я зашел в спальню.
Маргарита Гальцева стояла на прежнем месте, безвольно уронив руки и уставясь в стену пустым взглядом. Словно и не уходила со вчера! Черный половичок протянулся от ее ног к кровати. Поземка жрала в три, тридцать три горла — пировала сразу на двух столах, отданных в ее распоряжение.
Урчала от удовольствия, сыто отрыгивала угарным дымом.
Старуха была совсем плоха. Она и раньше-то на ладан дышала, а сегодня к хрипам добавилось бульканье в груди. Вдохи прерывистые, натужные: хрип — бульканье — пауза. Долгая, жуткая. И когда ты уже уверился, что все, конец, — снова надсадный хрип…
Старуха умирала. С этим я ничего не мог поделать. Но я пришел не к ней.
— Маргарита Алексеевна…
Не слышит.
Я шагнул ближе. Запершило в горле, из глаз потекли слезы. Я закашлялся, пытаясь задержать дыхание — мне же вроде дышать не обязательно? Кашель не утихал. Наконец я приноровился: краткие вдохи-выдохи через нос. Осторожно, как по минному полю, придвинулся еще на шажок.