— Маргарита Алексеевна! Вы ведь на самом деле не хотите…
Не слышит.
— Не хотите умирать, правда?
— …Из-под завалов дома, — донеслось с кухни, — спасатели извлекли еще одного человека. Ему чудом удалось выжить…
— Вот, слышите? Человек выжил! А вы чем хуже?
Не слышит.
— Вы же пишете: «Я хочу жить». Вы пишете, а читать забываете. Я пришел вам напомнить: вы хотите жить!
Глупо. Наивно. Не слышит.
— Следующий вопрос, — откликнулся телевизор в гостиной, соревнуясь со мной в глупости. — Каким костюмам отдают предпочтение украинцы во время эротических ролевых игр?
Зря я, наверное, пришел.
— Зря я пришел, — вслух повторил я. — Не в смысле «зря пришел», а в смысле, что именно я. Надо было Наташу попросить или Тамару Петровну. Женщинам легче найти общий язык. Или Эсфирь Лазаревну — она все-таки врач, вы бы врача быстрее услышали…
В голове мутилось. Очертания матери и дочери плыли перед глазами, растворялись в ливне перхоти, в клубах дыма, в темной мгле поземки. Казалось, эта стерва заполнила собой уже всю спальню, из непонятного, невозможного существа превратившись в невозможное пространство.
Еще шаг — вязкий, тягучий. Длиной в целую жизнь.
— Вы угорите, Маргарита Алексеевна. Вы и ваша мама. Вы не понимаете, на что согласились. Я полицейский, я видел. Мы на вызов приехали: жена позвонила, говорит, муж закрылся в гараже, завел автомобиль и не выходит. С нами еще бригада службы спасения была. Дверь вскрывали, петли «болгаркой» срезали. Внутрь зашли, а он лежит на земле у водительской дверцы. Полз к выходу из гаража, не дополз. Наверное, опомнился, передумал, только поздно было…
Как бы самому не угореть. Ноги не держат.
Я потянулся к ней рукой:
— Мы с напарницей его наружу вытащили. Начали сердечно-легочную реанимацию: «качали» до приезда медиков. Без толку, врачи через пару минут констатировали смерть. Отравление угарным газом от работающего двигателя. Вы же не хотите — так?
— Четыреста тридцать шесть человек, — подхватил телевизор в кухне, — эвакуировали за неделю после объявления обязательной эвакуации из пятидесяти трех населенных пунктов Купянского района…
Я тянул и тянул к ней руку. Прорывался, как тот самоубийца из гаража, сквозь облако угарного дыма.
— Внимание, вопрос: какой запах у большинства украинцев ассоциируется с детством?
Дотянулся. Ну, почти.
— Он не смог, а вы сможете. Маргарита Алексеевна, я вас прошу. Просто скажите: нет! Слышите? Просто скажите…
— Запах котлетки?
— Нет!
Моя рука коснулась ее плеча в то самое мгновение, когда из телевизора в гостиной прозвучал возглас ведущего: «Нет!»
Женщина вздрогнула. Медленно, как во сне, всем телом, словно у нее шея закостенела, Маргарита Гальцева начала поворачиваться ко мне. Старуха на кровати издала долгий хриплый вздох. По грузному телу прошла волна мелкой дрожи — рябь по стоячей воде пруда.
С пола взметнулся яростный черный смерч.
Кулак дымной гари врезался в меня.
Я инстинктивно вскинул руки, прикрываясь, как от прямого в голову. Не помогло — стая колючих песчинок ударила, оглушила, ослепила. Ворвалась в меня, пронзила насквозь. Закружила, завертела, оплела чадным коконом.
Бесплотный змей душил жертву изнутри и снаружи.
Я заорал. В горло набилась наждачная крошка. Задохнувшись, я не услышал собственного крика. Как пловец в водовороте, пытающийся вырваться к пенному краю и дальше, на тихую воду, я отчаянно замахал руками, и — чудо, не иначе! — мне удалось разорвать круговерть угольной пыли.
Поземка отпрянула.
Тарзан. Мертвый пес Тарзан. Поземка, он рвал тебя в клочья. Ты бежала от него. Мне бы собачьи клыки! Мне бы тигриные когти…
Что у меня есть, кроме меня?!
Растопырив скрюченные пальцы, я бросился на поземку. Кажется, даже удалось вырвать из нее пару клочьев. А потом черный смерч вновь завертел меня по спальне, забил легкие гарью, ударил об стену. Я падал, падал — и все никак не мог упасть.
Время встало на низком старте.
Сквозь гибельную муть я разглядел кровать со старухой — мертвой или умирающей. Я падал на нее, продавливая кисель воздуха. Пространство между мной и старухой уплотнялось, его пронзили знакомые белесые нити паутины, рассекая тьму поземки и соединяя нас друг с другом.
Оплели. Притянули. Ближе, ближе…
Грянул стартовый пистолет. Время рвануло по беговой дорожке, наверстывая упущенное, — и я выпал на лестницу.
Мы выпали.
Щербатый камень ступеней. Груды перхоти по краям.
Шевеление мглы.
Внизу лестницы мгла сгущалась, делаясь непроглядной через пять-шесть ступенек. Выше она редела, превращаясь в серую муть. Я успел сделать лишь один шаг наверх, когда меня схватили мосластые лапы и потащили вниз. Я заорал, отмахнулся наугад, не глядя.
Кулак угодил во что-то плотное, упругое.
Живое?!
Поземка была здесь. На лестнице она обрела плоть — приземистая тварь, похожая на огромную жабу. Шкура жабы вздымалась, опадала, бугрилась. Пузыри лопались с едва слышным звуком, выплевывали облачка гари, и гарь тут же оседала, втягивалась обратно в шкуру. От жабы несло горелой тухлятиной, но это можно было терпеть. Угарный дым отрыжки сводил меня с ума, а тут — вонь и вонь, наплевать.
На круглом выросте, заменявшем твари голову, проступило лицо. Я с трудом узнал блондинку из смартфона: утратив все краски, кроме черной, блондинка превратилась в африканку. Красотка издевательски ухмыльнулась, широко, по-жабьи, растянув губы. Черты лица поплыли, смазались, из них вылепился профессор, девочка…
Они гримасничали и молчали. Ни звука. Никаких попыток коммуницировать. Поземка тянула меня вниз, и все дела.
Рывок.
Потеряв равновесие, я упал, больно ударился о шершавый камень. Пнул поземку ногой, попытался разорвать мертвую хватку — как бы не так! Тварь гирей висела на мне. Она была сильнее, тяжелее, упорнее.
Долго я не продержусь.
Лестница! С лестницы все началось: там, в разрушенном доме, где я познакомился с Валеркой. «Вы бы не могли подать мне руку?» — попросил меня он. Кто бы подал руку мне?!
С лестницы началось, лестницей и закончится.
— Дядя Рома, вы на море были?
Я до отказа вывернул шею, озираясь в отчаянной надежде. Нет, Валерки на лестнице не было. Но справа и чуть выше, на краю ступенек и подступающей мглы, возник кусок перил. Метра полтора, не больше. Две металлические стойки с облупившейся зеленой краской; деревянная накладка, изрезанная перочинными ножами.
Извернувшись, преодолевая сопротивление поземки, я вытянул руку — до боли, до хруста, едва не вывихнув плечо, — и ухватился за перила. Подтянулся, таща за собой неподъемную тварь. Вцепился в перила обеими руками, перехватил выше.
Ступенька, другая, третья.
Перила закончились.
— Ромка, братан! Верно говоришь!
По другую сторону лестницы возник еще метр перил — железных, слегка тронутых ржавчиной. Как на пожарной лестнице.
Дядя Миша?
Рывком я перебросил тело на тот край. Ухватился, перевел дух. Подтянулся. Сколько осталось до верха? Не видать. Ступеньки по-прежнему терялись в серой мгле. Так ли это было или я выдавал желаемое за действительное, но мгла стала чуточку светлее.
— А вы, Роман… Удачи вам!
Третий фрагмент перил. Серебристый металл, накладка из полупрозрачного пластика. Эсфирь Лазаревна?
Жабьи лапы конвульсивно дернулись, хватка на миг ослабла. Я кинулся вперед. Нет, не вырвался, но теперь я тянул тварь наверх, а не она меня — вниз. Я тянул, а снизу поземку кто-то толкал. Ей-богу, толкал!
Я вгляделся через плечо, едва не сорвавшись из-за этого с лестницы. И скорее угадал, чем увидел позади жабы массивную женскую фигуру. Я бы и не разобрал, кто там, но «газовые конфорки» старухи, давно не покидавшей постель, горели сейчас, что называется, на полную. Окутанная голубоватым свечением старуха ползла, наступала, подпирала тварь сзади. Поземка задергалась, силясь отстраниться от упрямой покойницы — тщетно. Старуха продолжала движение, а обойти эту громадину на узкой лестнице не было никакой возможности.
Старуха толкала, я тянул.
— Поехали, а? Поехали домой.
Еще кусок перил: чугунная ковка, завитки.
Да, Наташа, поехали! Домой, конечно, домой…
Посветлело. Реально посветлело! Мои надежды и воображение были тут ни при чем.
— Вы за мной не ходите. Вам нельзя. Вы отдохните…
Мореный дуб, отполированный тысячами рук. Фигурные балясины. Спасибо, Тамара Петровна! Извините, отдыхать некогда — надо тащить, тянуть, подниматься. Ага, в ритме вальса! Ничего, выберусь, тогда и отдохну.
Лестница, ты когда-нибудь кончишься?!
Перхоть по краям исчезла. Мгла еще кое-где сохранялась, но пролетом выше разливалось мягкое жемчужное сияние. Делалось ярче, слепило глаза, не давая разглядеть уходящие ввысь ступеньки.
Поземка завизжала от невыносимой боли. Извернулась, выскользнула, теряя форму. Каким-то чудом прошмыгнула мимо старухи, рухнула вниз, метнулась в сторону…
Исчезла.
Мы стояли на лестнице. Я и старуха. Стояли, молчали. Ну хорошо, я сидел. Вот, встал. Нехорошо сидеть, когда женщина стоит, стыдно. Сияние манило, звало. «Все будет хорошо, — говорило оно. — Поднимайся. Не оглядывайся, не надо. Все будет хорошо…»
На негнущихся ногах я прошел мимо старухи и начал спуск обратно. Обернулся на ходу. Екатерина Черемизова, вспомнил я. Она шла по лестнице вверх. Делала то, что уже давно было ей недоступно: шла своими ногами, шаг за шагом.
Я помахал ей рукой.
— …Не знаю точно. Зашел, а она уже…
Сутулый мужчина в семейных трусах и майке часто-часто моргал. Глаза его были сухими и красными. Рука с телефоном дрожала.
— Восемьдесят четыре года. У вас должны быть записи. Так вы пришлете машину? Спасибо. Я буду ждать. Адрес…