Нельзя! Неправильно.
Нельзя? Можно. Я хочу.
Нет!
Горящий воздух гаснет с неохотой. Во рту мерзкая кислятина. До чего же трудно ослабить захват! Трудно и противно — как железом по стеклу. Уши рвет пронзительный визг, достает до печенок…
Душить Фитнеса легко. Душить Фитнеса приятно. Совсем другое дело — отпускать.
— Слышишь меня?! Эй, ты!
Фитнес с трудом фокусирует взгляд. Сложный фокус, понимаю.
— С-с-с… Слышу.
Он сипит, натужно кашляет. Изо рта летят бурые комки.
— Если. Ты. Еще раз…
Слова выходят с усилием, лязгают тугими стальными затворами. Тут, на лестнице, есть другие слова, но здешние мне не даются. Приходится пользоваться теми, что есть в запасе. Вспоминаю их с трудом.
Поймет ли?
— Еще раз. Хоть пальцем.
— Д-да. Да!
— Тронешь. Этого.
— Да! Понял!
— Я. Вернусь. За. Тобой.
— Господи! — рыдает Фитнес. — Господи боже мой!
И безнадежный вопль:
— Ну почему и тут менты?! Почему?!
— Потому, — отвечаю я. — Потому что.
Я не смеюсь. Даже не тянет.
— А это чтоб запомнил. Навсегда.
От души — а что у меня еще есть? — засаживаю Фитнесу кулаком под дых. От удара Фитнес сгибается в три погибели. Его ведет вбок на нетвердых ногах; он идет, идет, удаляется прочь, теряет равновесие.
Проклятье! Лестница! У нее нет перил!
Он уже валился в безвидную шевелящуюся мглу, когда я успел его схватить. Мгновение мы балансировали на краю. Я по плечи окунулся в ничто, царящее между лестницами, там, где не было ступенек, ведущих вверх или вниз, а значит, не было спусков и подъемов, путей и дорог. Можно ли убить человека, спросил я у этой хищной паузы. Можно ли убить насовсем? Стереть ластиком вместе с его лестницей? Растворить без остатка, как труп в кислоте, чью-то жизнь, судьбу, душу? Так, чтобы не осталось вообще ничего, ни следа, ни памяти?
Можно, ответило ничто. Не держи его, толкни. Отдай мне.
И будет так.
Я заломил Фитнесу руку за спину, как делал с задержанными, когда не было возможности надеть наручники, и погнал по ступенькам обратно. Чистые рефлексы. Они у меня еще оставались. Простые, знакомые действия. Наверное, они меня и спасли.
Спасли нас обоих.
Лестница. Обычная, бетонная. Пыль на ступеньках.
Перила. Окурок под дверью.
Пластиковая крышечка от кока-колы.
Фитнес.
Он сидел на полу рядом с Валеркой: не человек, а оплывший огарок свечи. Лицо Фитнеса блестело от пота. Тело била мелкая дрожь. На штанах расплылось мокрое пятно.
Резко пахло мочой.
— Гля! Толян обоссался!
Гаваец заржал молодым жеребцом. Подельники Фитнеса были без сумок; Бугай только рюкзак скинуть не успел.
— Ты чё, замочил его?
— Живой, — буркнул Бугай. — Нам только жмура не хватало.
— Телефон!
Гаваец наклонился за Валеркиным айфоном.
— Не тронь!!!
От крика Фитнеса у меня заложило уши. Гаваец дернулся и едва не сверзился этажом ниже.
— Сдурел?!
— Он нас сфоткал, — пояснил Бугай.
— Похрен! Валим!
— Телефон, — упрямо повторил Гаваец.
Фитнес вскочил с небывалой прытью и врезал Гавайцу по роже. Того отбросило на ступеньки, и он с размаху сел на задницу.
— Ах ты падла…
— Валим отсюда! Быстро!!!
Задребезжали уцелевшие стекла.
Бугай внял. Ухватившись за перила, он перемахнул через злого, как сто чертей, Гавайца и ломанулся вниз, громко топоча. Гаваец плюнул с досады, рывком поднялся и без возражений последовал за приятелем. Фитнес искоса глянул на Валерку, содрогнулся и сгинул вместе с подельниками.
Я склонился над парнем. Тронул за плечо:
— Валер, ты как?
Валерка застонал. Шевельнулся — как-то сразу весь: руки, ноги, губы. Выглядело это жутко: части тела двигались вразнобой, сами по себе.
— Валер, ну ты как?
Он открыл глаза. Зажмурился, словно от яркого света. Снова застонал.
— Голова…
— Болит?
— Ага. И кружится.
— Тошнит?
— Немного.
Сотрясение, к доктору не ходи.
— Дядь Ром, а где эти…
— Сбежали.
С улицы донесся звук отъезжающего автомобиля.
— Встать можешь? — спросил я.
— Попробую…
— Айфон только подбери.
Он зашарил взглядом, нашел айфон, поднял.
— Надо же, — удивился парень, — целый!
— Да уж целей тебя будет! Все, подъем.
Я помог ему встать на ноги. Валерку шатало, как пьяного. Он оперся на меня, и мы начали спускаться к выходу из подъезда. К сентябрьскому солнцу, блеклому небу, палым листьям и горькому аромату осени.
— Красиво, — сказал Валерка, когда мы вышли наружу.
Ему было трудно говорить, трудно и больно. Речь звучала невнятно, гундосо, как из глубокого колодца. Разбитый нос заложило, саднила губа. Я знал, как оно бывает. В своей жизни — в своей настоящей жизни — я достаточно получал по морде, и не только в детстве.
— Красиво, — согласился я. — Слов нет.
— Слов всегда не хватает, — он вздохнул. — Ни здесь, ни там.
— Где — там?
— Ну, выше или ниже. Вы знаете где. И здесь тоже. Слов не хватает, иначе стройка давно бы закончилась. А так…
Я не понял, о чем он, но уточнять не стал.
— Тебе надо умыться, — сказал я. — Придешь таким домой, мама в обморок упадет.
— Надо, — согласился Валерка.
И мы пошли искать, где бы ему умыться. К счастью, на углу соседнего дома прямо из стены торчал кран. И вентиль не слишком заржавел, крутнулся как миленький.
Сентябрь 2023
История двенадцатаяТри шага вверх
— Ромка! Друг!
Дядя Миша привстал из-за стола:
— Дай я тебя расцелую!
И расцеловал.
Я еле вырвался. Будь я живой, он бы меня задушил.
— Ромка! Так мы теперь что?
Дядя Миша все не мог успокоиться. Раскраснелся, глаза горят, язык за словами не поспевает. Как соточку на грудь принял, честное слово! Я даже уловил исходящий от него резкий запах спиртного, хотя знал, что дядя Миша не пил ничего крепче чая. Ну, тут уж память моя расстаралась, подкинула из архива запашок. А то я пьяных не нюхал!
— Так мы теперь можем, да? Мы можем?!
— Ну можем, — буркнул я.
Радости, охватившей дядю Мишу, я не испытывал.
И тут я увидел глаза. Сияющие глаза всех наших. Наташа, Тамара Петровна, Эсфирь Лазаревна — они смотрели на меня с восторгом и надеждой. Никогда еще женщины не смотрели на меня так. Да и мужчины тоже, если мерить дядей Мишей.
Только что я закончил рассказ о нашем конфликте с Фитнесом. В третий, между прочим, раз. Воры, Валерка, айфон, удар, кровь из разбитого носа, из разбитого рта, ярость, равной которой я не знал; лестница, одна на двоих, чужая лестница, лестница живого, а не жильца; воспитательный процесс, еще один удар, на этот раз мой, хищное, вечно голодное ничто, ждущее там, где край ступенек без перил обрывался в пропасть…
Единственное, что я опустил, боясь даже вспоминать об этом, — копоть, смола, сладость, странные, нечеловеческие чувства и ощущения, упавшие на меня, как лавина на туристический лагерь в горах, и едва не похоронившие под собой навсегда.
Нет, не хочу. Не могу.
Не буду.
Когда я рассказал все в первый раз, на меня принялись орать. Скомкал, кричали они, упустил самое интересное, из тебя рассказчик — как из дерьма пуля, давай подробности, заново, с самого начала, чего мнешься…
Я дал на бис. А что было делать? Потом дал еще разок, под занавес, не все подряд, а самые ударные эпизоды. И вот, получите и распишитесь:
«Ромка! Друг!..»
Чем дольше я говорил, тем тяжелее становилось у меня на душе. Нет, не тяжелее, это неправильное слово. Сложнее? Смурнее?! С этими словами вечно проблемы. Я знал, что поступил правильно; я знал, что так поступать нельзя; я знал, что, если ситуация повторится, я поступлю точно так же. Я только не знал, как оно уживается во мне — безумный, колючий клубок противоречий.
— Ты чего? — удивился дядя Миша.
Похоже, выражение моего лица сказало ему больше, чем мне бы хотелось.
— Ромка, да ты молоток! Орел! Пацана спас, этому говнюку накидал — будь здоров! Он теперь по ночам в постель ссаться будет…
— Михаил Яковлевич прав, — перебила его Эсфирь Лазаревна. — Я не в смысле постели. Я в том смысле, что раз вы смогли, Роман, то и мы впоследствии сможем. Не с жильцами — с живыми. Вмешаться, спасти, наказать, выручить. Сделать что-то настоящее!
Чашка в ее руках дребезжала, краем стучала о блюдце. У хозяйки дома дрожали руки. Лицо старухи не выражало каких-то особых эмоций, но руки выдавали волнение, охватившее Эсфирь Лазаревну.
Старуха? Это я так сказал про нее? Ну хорошо, не сказал — подумал, и все равно… Происходящее нравилось мне все меньше. Сам я себе и вовсе не нравился.
— Мы меняемся, Роман. Вы меняетесь первым, уж не знаю почему, но и мы следуем за вами. Значит, мы на очереди. Как вы сказали: выход на чужую лестницу?
— И не всегда я первый, — огрызнулся я, не понимая, откуда взялось мое раздражение. — С чужой памятью Наташа была первой. Ну, когда мы дерево гладили, мороженое доедали… Я был вторым.
— Нечего меня попрекать! — взвилась Наташа. — Ну, первая. Что мне теперь, каяться каждый день?
Извиняющимся жестом я поднял руки. Проехали, мол, забыли. Наташа фыркнула и отвернулась: кажется, мои извинения приняты не были. Да и жест был, честно говоря, так себе. Словно в драку готовился кинуться, ей-богу.
— Новых жильцов для нас практически нет, — Эсфирь Лазаревна сделала вид, что не заметила ни Наташиной обиды, ни моего агрессивного отступления. — То ли прячутся лучше, то ли еще что, только мы сидим без работы. Чай этот… видеть его не могу! Ни видеть, ни пить. А так…
Новая работа, звучало в ее словах. Не знаю еще какая, только новая, и мы ее найдем. Выгрызем, из-под земли выкопаем!
Чашка встала на блюдце. Дребезжание прекратилось.
— Я работаю, — вот хотел же я промолчать, правда, хотел — и не смог. Сегодня все были на нервах, кто от радости, кто от раздражения. — Лично я работаю, как подорванный. Мотаюсь по городу, вынюхиваю. Не человек, а нос на колесах! Я же не виноват, что они все попрятались?! Или кончились, не знаю…