Мысль о том, что жильцы могли кончиться, больно резанула меня. С чего бы это? Пусть поземка на этот счет переживает, а нам вроде бы бояться нечего. Или есть?!
Я встал:
— Пойду, еще поезжу. Меня и старая работа устраивает.
Это было самое неприятное Безумное Чаепитие в моей жизни. Нет, в моей смерти.
Две недели.
Эти две чертовых недели.
Я дневал и ночевал в машине. Я сросся с ней. Мотался по городу, нырял в переулки, выныривал на проспекты. Крутил руль с таким остервенением, словно от этого зависело вращение Земли. Открыл в салоне все окна, чтобы не пропустить даже намек на знакомую затхлость.
На чаепитие если и забегал, то на минуту, чисто отметиться. Наши молчали, кивали. Они сейчас почти все время молчали: каждый был погружен в свои мысли и сомнения. К Валерке я тоже не заезжал: не в том я настроении, чтобы с ним видеться. Только расстрою парня, и всё.
Асфальт. Дорога. Центр. Окраины.
Поворот налево. Направо.
И я, как фильтр, процеживаю воздух города.
«Если слышите взрывы, не паникуйте, на территории Балаклеевской общины проводится разминирование. Работают саперы. Также с 10:00 до 12:00 будет проводиться плановое уничтожение взрывоопасных предметов вблизи с. Шевелиевка…»
Да, я слышал отдаленные взрывы: глухие, нестрашные, похожие на жиденькие аплодисменты. Сообщение в чате Телеграма я прочитал позже, когда ненадолго припарковался у обочины, на краю парка «Зеленый гай».
Взрывы меня не заинтересовали.
Меня интересовали жильцы.
Я включил радио на смартфоне. По всем каналам, на всех станциях мела пурга помех. А, вот что-то есть. Гитара соло; звуки нейлоновых струн падали, как после дождя с листьев падают в лужу редкие капли. Кажется, вступление. Секундная пауза, и вступил негромкий хриплый баритон:
— Это черная поземка, бег по зыбкому асфальту
От аптеки до котельной, от котельной до угла,
Где-то там поля, проселки, интернеты, фейки, факты,
Где-то вьюга мягко стелет, здесь лишь пепел и зола…
«Баллада, — подумал я, не зная, почему это слово вынырнуло из глубин памяти. — Баллада черной поземки».
И содрогнулся.
— Это черная поземка, мертвые зола и пепел,
Логика ракетных залпов, объясненье в нелюбви,
Память, выдох невеселый, вдох, похожий на хрипенье,
Хрип, похожий на ворота — открываются, лови!
«…трагедия произошла ночью, во время комендантского часа.
Находясь на улице Семафорной, мужчина подорвался на неустановленном взрывном устройстве. Вероятно, это была ручная граната. Вследствие взрыва, как информирует пресс-служба ГУ ГСЧС, он погиб на месте…»
И этот взрыв я слышал. Ехал неподалеку.
Нет, не остановился. Не свернул посмотреть.
Зачем? Не мое дело.
Вру. Хотел.
Хотел свернуть. Хотел увидеть. Собирался ли помочь? Нет. Не знаю. Словно какой-то сигнал загорелся во мне, взвыла сирена тревоги: человек погиб. Вот он, уже мертвый, но по инерции считающий себя живым, стоит на своей собственной лестнице. Вот он озирается, бледный от неожиданности, испуга, бог знает чего еще. Сейчас он сделает первый шаг — вверх? вниз? Спустится в раковину, превращаясь в жильца? Начнет подъем, растворяясь в жемчужном мерцании? Это случится, обязательно случится, потому что нельзя оставаться на ступеньке вечно. Но пока он стоит без движения. Значит, я, Роман Голосий, тоже могу встать над трупом, сделать шаг — и оказаться на чужой лестнице, присвоив ее на время. Мы встанем рядом, я подскажу ему, что вниз идти не надо, это неправильно, он выслушает, кивнет, согласится…
Ведь доброе дело, да? Доброе?!
Снова вру. И кому же? Самому себе.
Доброе дело или нет, а надо честно признаться, что я тоскую по тем странным, чудовищным, нечеловеческим ощущениям, которые испытал, сделав шаг и встав на лестнице рядом с Фитнесом. Наверное, так наркоман в завязке тоскует по яду в своих венах. Жирная копоть, которую я впитывал всей душой; шершавое пламя, которое рождало черные нити у меня под кожей; сладость вязкой смолы, прежний смысл, ускользающий из знакомых слов, превращающий их в незнакомцев; дождь из пепла, багряный вкус, терпкость терпения; чувство силы, нет, могущества, вседозволенности — поглощаю, перевариваю, отрыгиваю, извергаю; помню, да, помню, хочу снова…
Я встряхнулся.
Пинком захлопнул опасную дверь, открывшуюся во мне.
Тронулся с места.
«…На привокзальной площади пожар в здании Укрпочты. Прилетов по городу не было. Службы выехали на ликвидацию.
UPD: Горели киоски, которые стоят вплотную к зданию Укрпочты. Информации о травмированных нет. Спасатели не дали огню перекинуться на здание Укрпочты…»
Я искал жильцов.
Вместо них мне подсовывали взрывы, пожары, убийства — или самоубийства, черт их разберет! — одно за другим. Я уже понимал: это что-то да значит. Я только не понимал, что именно.
И продолжал мотаться по городу.
Баллада черной поземки ехала рядом со мной. Единственная работающая станция: она замолкала, стоило мне отвлечься, и продолжала с того места, где остановилась, едва я вспоминал про нее.
— И хвостом от чернобурки по тропе обледенелой,
Под ногами привидений и ботинками живых
Пишутся, вихрятся буквы, тянутся и рвутся нервы,
Сторонятся, плачут дети, скользкий вихрь на мостовых…
«Взрыв! Еще один взрыв! Оставайтесь в укрытиях! Две стены от окна. Не пугайтесь автоматных очередей — наши дрон-разведку сбивают.
Два неизвестных беспилотника входят в воздушное пространство.
Обстановка в регионе спокойная, "шахеды" отходят в сторону Полтавской области. Оставайтесь в укрытии до отбоя…»
Война и город. Город и война.
Не так давно, в минуты судорожного просветления, я отмечал, что все это утратило для меня решающее значение. Потеряло резкость и контраст, превратилось в блеклый, мало что значащий фон. Остались жильцы, Валерка и черная поземка — раковина, в которой я укрылся от мира? Сейчас город и война вернулись, взяли в кольцо, напомнили о себе с ужасающей четкостью.
Они пришли за мной.
Время от времени мне мерещился сухой хруст. Когда я думал, что это, возможно, по раковине бегут трещины, я задыхался от страха.
Я несся по городу в поисках жильцов, как в свое время неслась — помню! — черная поземка. Та, что говорила про себя: мы.
— Это черная поземка, порох злобы, пыль заботы,
Горстка ненависти, запах пропотевшего белья,
Будущих конфликтов зерна, кислый привкус несвободы,
Время, брошенное за борт, высохшей любви бурьян.
— Мне не следовало этого делать, — сказала Эсфирь Лазаревна.
И повторила звенящим голосом:
— Я не имела права это делать!
Еще из прихожей я услышал, что все наши молчат. Не знаю, как можно услышать молчание, но мне удалось. Я даже задержался в прихожей, постоял минуту-другую, чтобы убедиться: молчат. Неужели такое бывает?
Похоже, Эсфирь Лазаревна ждала меня, чтобы открыть рот.
Я прошел в комнату, сел к столу. Налил себе чаю, сделал глоток, не чувствуя вкуса. Больше всего мне хотелось вернуться в машину. За столом, если честно, было неуютно. Наташа и Тамара Петровна буравили взглядами столешницу. Дядя Миша оплыл на стуле глыбой ноздреватого снега, нет, какого там снега — чугуна, вывалил перед собой заскорузлые кулаки. Не уверен, что он вообще слышал хозяйку дома.
Поминки и те веселей.
— Что? — спросил я. — О чем, собственно, речь?
И тут бабу Стуру прорвало.
Выяснилось, что талант не пропьешь, а профессию не сменишь. Уже давно — в смысле, более полугода — Эсфирь Лазаревна по собственной инициативе посещала приемы своей коллеги — более молодой, работающей по специальности и, естественно, живой. Кем там конкретно была коллега, я не очень-то понял. Психоаналитик или психотерапевт, разницы не знаю, а как это произнести в женском роде, вообще не представляю. Розы-морозы, психозы-неврозы, ПТСР, панические атаки, биполярка (надо в Гугле глянуть, что за зверь!) — уж в чем-чем, а в этих сомнительных радостях жизни сейчас недостатка не было. Короче, Эсфирь Лазаревна сидела на подоконнике (да, представьте себе, на подоконнике!) во время приема больных, выслушивала их сбивчивые монологи, ставила диагнозы и озвучивала вслух никому, кроме нее, не слышные, целиком и полностью бесполезные рекомендации.
Чтобы хватку не потерять, объяснила она.
Дня три назад на прием явилась женщина лет пятидесяти, тоже врач, только лор, в смысле, ухо-горло-нос. С виду совершенно нормальная, по поведению, манере речи, жестикуляции — тоже. Это сразу навело Эсфирь Лазаревну на неприятные подозрения, которые вскоре оправдались по полной.
«Доктор, — спросила ухо-горло-нос после десятиминутного разговора ни о чем, — почему я там была счастлива? Вот скажите мне почему?!»
«Где?» — поинтересовалась коллега бабы Стуры.
«В подвале», — прозвучал ответ.
Услышав это, Эсфирь Лазаревна сразу сделала стойку, как охотничья собака, почуявшая запах добычи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что ухо-горло-нос около двух месяцев, начиная с первого ракетного обстрела города, практически безвылазно провела в подвале дома. Ничего особенного, тогда многие так поступали. И еще полтора месяца после жила «на две квартиры» — в своей на третьем этаже и в заветном подвале.
Летом ухо-горло-нос бегать в подвал перестала. Даже когда сирены воздушной тревоги заводили гулкую песню — нет, все, хватит.
— Да, — вздохнула Тамара Петровна. — Я вот тоже…
И невпопад закончила:
— Только я умерла.
Мы сделали вид, что не слышим.
По словам Эсфири Лазаревны, объяснить, почему ухо-горло-нос была счастлива в подвале, а покинув его, окунувшись в обычную жизнь, круто присоленную войной, утратила это счастье, было несложно. Коллега хозяйки квартиры так и сделала, причем в высшей степени профессионально. Чувство защищенности, снятие с себя ответственности, закукливание, самоизоляция, отсутствие необходимости принимать решения…