И опять с начала, закольцевав старт и финал:
— Это черная поземка, бег по зыбкому асфальту
От аптеки до котельной, от котельной до угла,
Где-то там поля, проселки, интернеты, фейки, факты,
Где-то вьюга мягко стелет, здесь лишь пепел и зола…
«На Гагарина в районе Одесской произошло сильное ДТП с участием "скорой" — она упала и лежит на боку. По предварительным данным, тяжелых травм никто не получил, "скорая" также была пустой. Обошлись испугом…»
Видел, знаю.
Я пронесся сквозь упавшую «скорую», не сбавляя скорости. Даже не остановился, чтобы выяснить: кто жив, кто мертв, чем дело кончилось. Позже прочитал в чате.
Куда я спешил? Зачем?
Что-то заканчивалось, а я хотел успеть.
Не могу объяснить. Не получается.
«В пригороде с севера вражеский БПЛА. Тип неизвестный».
— Это черная поземка, мертвые зола и пепел,
Логика ракетных залпов, объясненье в нелюбви,
Память, выдох невеселый, вдох, похожий на хрипенье,
Хрип, похожий на ворота — открываются, лови!
Перекресток Театрального и Садовой.
Желтый высотный дом.
Не знаю, почему дядя Миша назвал его желтым. Мне он виделся серым, со вставками — как они называются? — более светлого оттенка. Мы меняемся, видим по-разному, и я не хочу об этом думать. С какой целью я приехал сюда, на то место, где дядя Миша увидел жильца с пишущей машинкой? Не знаю.
Тут больше некого искать, не о ком заботиться.
Раннее утро, еще темно. Погода испортилась, небо обложили сплошные тучи. Намечается дождь. В редких окнах горит свет, кто-то поднялся ни свет ни заря. А может, и не ложился, мается бессонницей. Сейчас все плохо спят.
Я сбавил ход.
«Сегодня утром враг совершил два ракетных удара по городу, предварительно ракетами типа "Искандер". Одна из ракет попала в проезжую часть, в соседних домах выбиты окна…»
— И хвостом от чернобурки по тропе обледенелой,
Под ногами привидений и ботинками живых
Пишутся, вихрятся буквы, тянутся и рвутся нервы,
Сторонятся, плачут дети, скользкий вихрь на мостовых…
Ракета прилетела в меня. В мою машину.
Точно не скажу, прилет мог быть и в паре метров перед машиной. Какая разница, если вначале я вообще ничего не понял? Как будто повторился миг моей смерти: вой, визг — и пауза, бессмысленная и бездумная, по окончании которой я пришел в себя, выяснив, что меня больше нет.
Только эта пауза была иной.
Что чувствует мертвый, оказавшись в эпицентре взрыва? Я не слышал грохота, не видел вспышки, не испытал удара. Просто мир — нет, не мир, а город, к которому я был прикован цепями, город, который назвался миром, встал со всех сторон, выгнулся краями, срастаясь в вышине, заменяя собой небо. Перламутровое дышащее пространство, похожее на зернистую мякоть спелого инжира, насквозь прошили кровеносные сосуды — лестницы, лестницы, лестницы.
Их было больше, чем я увидел в первый раз. Они были повсюду. Внизу и вверху лестницы уходили за очерченные пределы, туда, где я не мог их больше видеть. В местах их проникновения по стенам, полу и потолку бежали едва заметные трещинки, разрушая перламутр, осыпая его искристым дождем.
Неужели и я однажды, вырвавшись отсюда, спрошу психоаналитика: «Боже мой, почему я был счастлив там? И почему я несчастлив здесь?»
Действительно почему? Разве я был счастлив?!
Сквозь ажурную канитель лестниц я видел комнату в желтом (сером?!) высотном доме; видел, как окно медленно, ужасающе медленно вспучивается под напором ударной волны, выгибается внутрь, лопается, вместе с рамами вырывается из креплений, разлетается осколками и кусками оплавленного пластика, как другой, уже металлический осколок, прилетев снаружи, врезается в старую пишущую машинку, стоявшую на подоконнике, и древний «Ундервуд» взрывается, в свою очередь превращается в тучу осколков из металла, похожих на буквы, сошедшие с ума, и клочья умирающих слов ранят стены, мебель, двери; к счастью, в комнате нет живых, нет и мертвых, дядя Миша постарался; наверное, я последний, что еще помнит о жильце, цепляющемся за свой «Ундервуд», как за спасательный круг, я и наша бригада, мы помним, а больше никто, жильца вместе с памятью о нем пожрало ничто; мертвые — они есть, только другие мертвые, и не здесь, не в этой комнате, не жильцы, в поисках которых я колесил по городу, жильцов больше нет, поиск утратил смысл — есть только обычные мертвые, которые еще недавно были живыми…
«В результате ракетного удара по центру города погибли двое людей: десятилетний мальчик и его бабушка, женщина шестидесяти семи лет. Пострадали тридцать жителей: двадцать мужчин и девять женщин в возрасте от восемнадцати до восьмидесяти пяти лет и одиннадцатимесячный мальчик, брат погибшего. Состояние большинства раненых…»
— Это черная поземка, порох злобы, пыль заботы,
Горстка ненависти, запах пропотевшего белья,
Будущих конфликтов зёрна, кислый привкус несвободы,
Время, брошенное за борт, высохшей любви бурьян…
Все происходило в оглушительной тишине, в свете, выжигающем зрение до кромешной тьмы. Не хватает слов. Не получается объяснить.
Иногда я видел себя.
Машина со мной, заключенным внутри, висела над огромной воронкой. Висела так, словно по-прежнему стояла на дороге, которой не было. Вокруг воронки суетились люди, двигаясь как в ускоренной съемке — копошение муравьев. Воронку засыпа̀ли — не знаю чем, должно быть, временем; уплотняли, трамбовали, покрывали новым асфальтом. Выбитые окна домов зарастали бельмами ДСП, я не понимал, сколько мне пришлось висеть тут, стоять тут — да, машина уже стояла, всеми четырьмя колесами опираясь на проезжую часть, возникшую стараниями коммунальщиков.
Я не знал, сколько часов — дней?! — прошло после взрыва. Просто, когда я впервые задумался над этим, я отметил, что тронулся с места и еду к желтому-серому дому, словно ничего не было: ни ракеты, ни разрушений, ни моих видений.
«На месте ракетных ударов завершены спасательные работы. Повреждено восемьдесят восемь зданий, из них шестьдесят одно — жилые многоэтажки, и сорок шесть автомобилей.
У людей взрывные травмы, осколочные ранения лица, рук и ног, гематомы. У двоих пострадавших — острая реакция на стресс…»
— Не пожалуешься маме, не отправишься в погоню,
Горе павшим и спасенным, режет бритва, хлещет плеть,
Меж притихшими домами, между завтра и сегодня
Мчится черная поземка — ни уняться, ни взлететь.
Это одна комната, а я вижу две.
Здесь успели прибраться, а я все равно сквозь хрупкую, чудом восстановленную обыденность вижу комнату, какой она была сразу после прилета. Что-то случилось со временем, а может, со мной, и я все стою, смотрю.
Вижу разное.
В стене напротив окна торчат обломки «Ундервуда». Обломки вынули, в стене остались только дыры и щели. Диван под напором ударной волны съехал на середину комнаты, обивку посекло, испачкало обвалившейся штукатуркой. Диван вернули на прежнее место, штукатурку собрали и выкинули; обивку, увы, заменить нечем. На полу валяется шахматная доска; доску убрали куда-то, ее больше нет. Оконные пролеты бесстыже пусты, карнизы сорваны вместе со шторами, рамы выломаны, торчат углами внутрь. Окна забиты ДСП, в комнате темно; местами есть щели, в них пробивается свет. На полу рамки с фото, сорванные со стен; часть фото вернули на стены, рамки уцелели, но тоже без стекол, как и окна…
Стою, смотрю.
Я уже знаю, зачем приехал.
В сумраке заколоченных окон трудно разглядеть, что там елозит по полу — в недавнем прошлом, полном разрушений от взрыва, и сиюминутном настоящем, приведенном в относительный порядок. Два, нет, три черных клочка — изорванные, дырявые лоскуты. Они пытались собраться воедино, срастись краями, вернуть себе облик шустрого хвоста лисы-чернобурки, и не могли.
Все, что осталось от черной поземки, и взрыв был тут ни при чем.
— Тут пахнет жильцом, — говорю я. — Да?
Поземка не обращает внимания ни на меня, ни на мой вопрос. Собакой с перебитым хребтом она мечется, ползает по комнате. И без ее ответа я знаю, что жильцом больше не пахнет, а если пахло раньше, то очень слабо, так что дядя Миша даже не уловил. Вероятно, на его месте я бы уловил, у меня нюх тоньше.
— Раньше пахло, — исправляюсь я. — Ты до сих пор чуешь?
Мечется. Ищет. Хочет.
— Ты умираешь, да?
Остановилась. Замерла.
— Значит, да. Умираешь от голода. Мертвые есть, только другие мертвые, такие нас с тобой не интересуют. Не жильцы, так?
Я повторяю то, что явилось мне в машине, в эпицентре взрыва. Повторяю, верю, уверен, что это правда.
— Жильцов больше нет, поиск утратил смысл. Здешнего увел у тебя из-под носа дядя Миша. Увел и потратил, как ты полагаешь, зря.
Слушает. Вздрагивает.
— Если где-то и осталось два-три жильца, каких мы с тобой не нашли… Да хоть десять! Это ничего не меняет, правда? Не знаю почему, но жильцы больше не появляются. Редкими случаями можно пренебречь. Их нет, и ты умираешь от голода.
Слушает.
Ненависть? Злорадство? Торжество? Нет, ничего такого я не испытываю. Стыдно признаться, но если что-то и есть, так это жалость.
— Кормовая база иссякла. А питаться живыми ты так и не научилась. Я имею в виду, без посторонней помощи. Ты вообще мало что умеешь без посторонней помощи. Сама по себе ты, извини, недорого стоишь…
Поземка пытается срастись. У нее не получается, и тогда она пробует собрать QR-код из одного-единственного, наиболее подвижного клочка. Тоже выходит не очень, но я достаю смартфон.
Сканирую.
Отклика долго нет. Затем на экране возникает лицо старухи. Его рвут помехи, лицо собирается вновь, распадается, восстанавливается.