— Мы, — хрипло произносит старуха.
— Что — мы? — спрашиваю я. — Кто — мы?
— Мы…
— Надо коммуницировать?
— Мы…
Старуха превращается в бурю отдельных пикселей. «Абонент недоступен», — читаю я. Экран темнеет, связь прерывается.
Два клочка — два, точно, третий сгинул в процессе коммуникации — ползут в угол комнаты, под диван. Кажется, они стали меньше. Я провожаю их взглядом. На полу лежит мелкий обломок «Ундервуда», я подбираю его и прячу в карман.
Да, подбираю и прячу. На память.
Не думаю, что это настоящий, материальный обломок, забытый после уборки. А может быть, он и есть самый настоящий.
Тамару Петровну я услышал из прихожей.
— Я же ничего такого не делала! Не тащила ее ни вверх, ни вниз! Я только хотела помочь…
— Помогли?
Это Наташа.
— Ученица моей ученицы. Совсем девочка, шестнадцать лет. Вторая Листа, очень сложное произведение…
Ага, Вторая Листа. У Тамары Петровны на ней пунктик.
— Я только вышла на ее лестницу, и всё. Вышла, и девочку за собой вывела…
— Выдернула.
Это дядя Миша.
— Ну хорошо, выдернула. Я показала ей, как играть. Она слушала, вы не подумайте! Слушала и кивала. Она все поняла, я же видела, что она понимает…
— И что? Заиграла, как Горовиц?
Это Эсфирь Лазаревна.
— Я быстренько, показала и отпустила. Я думала…
Тамара Петровна надолго замолчала.
— Она переиграла руки, — чужим, ломким голосом произнесла учительница музыки. — Я позже справлялась… В смысле, слушала разговоры преподавателей. Хорошо, подслушивала! Она бы играла двадцать четыре часа в сутки, если бы родители не оттаскивали ее от инструмента. Полчаса, час без пианино, и у девочки начиналась истерика. Вы знаете, что это такое: переиграть руки?!
— Нет.
Это дядя Миша.
— Да, — это Эсфирь Лазаревна. — Тендовагинит, воспаление сухожилий и их оболочек.
— Она не может играть. Очень больно. Компрессы, мази… И постоянная истерика, потому что она хочет играть. Я не знаю, что делать. Если я попробую все исправить — там, на лестнице! — я боюсь, что станет только хуже.
— Все станет только хуже, — повторил я вслух.
И вошел в гостиную.
— Вас долго не было, Роман, — встретила меня хозяйка квартиры. — Мы уже стали волноваться. Где вы пропадали?
— Поземка умирает, — невпопад откликнулся я. — Думаю, скоро конец.
— От чего? — удивился дядя Миша. — От цирроза печени?
— От голода.
— Мы… — начала было Эсфирь Лазаревна.
И осеклась.
— Мы… — подхватила Тамара Петровна.
— Мы…
Это Наташа и дядя Миша. Вместе.
От общего «мы» меня передернуло. Я тоже входил в число этого «мы».
— Мы не знали, — Эсфирь Лазаревна с трудом закончила фразу. — Даже не надеялись. Умирает? От голода?!
— Жильцов больше нет, — сказал я. — Старых нет, новые не появляются. Мы… Я должен был понять это раньше, когда искал и не находил. Короче, так…
И пересказал им все, что знал, о чем догадывался, что предполагал.
— Жильцы закончились, — когда я замолчал, дядя Миша первым попробовал эту мысль, что называется, на зуб. — Поземка сдохла. Ну подыхает, какая разница? Это же хорошо, а? Ромка, ты чего такой кислый? Это же хорошо, это полный вперед!
Я молчал.
— Это хорошо, — неуверенно поддержала Наташа.
Тамара Петровна и Эсфирь Лазаревна переглянулись. Они первыми поняли, что значат мои слова.
— Это хорошо, — повторила Наташа. — Нет, это нехорошо.
И снова:
— Нет, это хорошо. Раз жильцов больше нет и поземки скоро не будет… Значит, мы свободны. Мы безработные. Можем спокойно уходить. Нам здесь больше делать нечего.
— Война, — напомнил дядя Миша.
— С войной нам ничего не поделать, — вздохнула Эсфирь Лазаревна. — Мы не можем совладать с войной, но мы хотим что-то сделать. Мы не удержимся, мы будем выдергивать на лестницы то одного, то другого…
Мы, услышал я. Мы хотим, мы будем. Я знал, что это означает.
— Будем помогать, объяснять, лечить. Лезть к живым, чтобы почувствовать себя тоже живыми. Так, Роман? И все будет заканчиваться одинаково. Во что мы превратимся? В кого?!
Мы, подсказало эхо.
— Она переиграла руки, — выдохнула Тамара Петровна.
И заплакала.
— Валерка, — напомнил дядя Миша. — Повидаться, а? Напоследок?
И сам себе возразил:
— Нельзя. Я тогда точно не уйду. Если пацан — раковина, я останусь. Я себя знаю, я запойный. В смысле, был.
— Нельзя, — согласился я. — Мне даже думать про уход тяжко, едва я вспоминаю о парне. Кажется, будто я его бросаю. Увижу его — и найду тысячу причин, чтобы остаться.
— Надо уходить, — подвела итог Наташа. — Роман прав, нам пора. Мы и так задержались сверх меры. Ну что, по чашечке? Напоследок?
Дядя Миша засмеялся:
— На посошок!
И тут я всех разочаровал. Да, я такой.
— Уходить надо, не спорю, — я обвел всех тяжелым взглядом. — Необходимо. Когда нас в последний раз накрывало?
И увидел, как бригада становится мрачнее тучи.
— Давно, очень давно. Уже и не вспомнить. Кто-то видит свою лестницу? Не чужую, а свою собственную?
Тишина.
Значит, никто. Я так и думал. Никто, и я тоже.
— Если мы не видим своих лестниц, — я налил себе чаю и выпил залпом, не чувствуя вкуса. — Если нас больше не накрывает… Как мы тогда уйдем? По каким ступенькам?!
Наташа наклонилась вперед:
— Валерка? Попросим, пусть он нас выведет?
— Пацана не трожь, — насупился дядя Миша. — Если пацан нас выведет, я от стыда сгорю. Сами разберемся, без детворы. У нас детский труд запрещен.
— Тогда кто же? — упорствовала Наташа. — Кто нас выведет? Мы вон сколько народу понавывели, а нас вывести некому! Сапожники без сапог!
— Сами разберемся, — повторил дядя Миша. — Что-нибудь придумаем. Эй, Фира, ты куда?
Эсфирь Лазаревна встала:
— Вы правы, Михаил Яковлевич. Сами разберемся. Тамара Петровна, вы не уделите мне немного времени?
В этой комнате я раньше не бывал. Думал, тут спальня, неловко лезть без спросу. Да и никто, по-моему, не бывал.
Эсфирь Лазаревна вошла первой. За ней вошла Тамара Петровна — и сразу заахала, захлопала в ладоши, будто чудо Господне узрела.
Мы повалили следом.
В комнате стояло пианино. Старинное, орехового цвета, с парой бронзовых канделябров для свечей, закрепленных на передней стенке. Не спрашивая разрешения, Тамара Петровна кинулась, села, нет, упала на вертящийся стул, откинула крышку, пробежалась пальцами по клавишам: раз, другой, третий.
— Ой, извините! — опомнилась она.
— Ничего, ничего, — улыбнулась хозяйка.
— Немного расстроенное. Вы что, играете?
— Нет.
— Кто-то в семье играл?
— Тоже нет. Мой отец считал, что в порядочном доме должен быть инструмент. Дети должны учиться музыке, говорил он. У нас никто не играл и не собирался, но он так говорил.
— Ваш отец был мудрым человеком.
— Это да, — Эсфирь Лазаревна снова улыбнулась. — И отличным стоматологом. К нему записывались в очередь.
— Такое сокровище, — в глазах Тамары Петровны блестели слезы. — И вы молчали? Не сказали мне?!
— Забыла, Томочка. Совсем забыла, извините. Я в этой комнате умерла, на кушетке. С тех пор и не заглядывала, и не вспоминала. Извините, пожалуйста.
— Нет, это вы меня извините…
— Томочка, вы мне сыграете? Из «Шербурских зонтиков», помните? Тема прощания?
— Конечно, сыграю. Может, и не так, как играл Легран, но я постараюсь.
— Вы постарайтесь, — странным тоном произнесла Эсфирь Лазаревна. — Вы уж постарайтесь, я вас очень прошу. И, главное, не останавливайтесь. Хорошо?
Вместо ответа Тамара Петровна кивнула и села к инструменту. А мы гуськом потянулись в коридор. Я вышел последним и закрыл за собой дверь.
Сперва не было ничего. Потом родилась мелодия.
Тихая и грустная, она шла по осенней улице в сторону парка, укрываясь от дождя ярким зонтиком. Я не знал, что это за зонтик и почему он шербурский, не знал, почему Эсфирь Лазаревна вспомнила именно эту музыку, а не какую-нибудь другую, но мелодия все шла и шла, а дождь стучал по зонту. Улица, парк, город вокруг музыки — все дышало безопасностью, что не исключало беды, где-то выруливал самолет на взлетную полосу, а значит, была жизнь, но была и смерть, радость, горе, встреча, прощание, восторг, тоска, любовь — все было, и этого уже не отменить, не зачеркнуть, о чем ясно говорила дробь капель по цветастой материи, туго натянутой на спицы…
Я не сразу понял, что Тамара Петровна играет, что называется, по кругу — закончив, она начинала снова. А потом она запела слабым, но верным голосом:
— Уезжаешь, милый, — вспоминай меня,
Пролетят столетья вроде птичьих стай,
Пролетят столетья — вспоминай меня,
Где бы ни был ты, я тебя жду…
Я слушал. Мне казалось, что я тоже иду — не по улице, так по лестнице.
— Легче ждать столетья, чем четыре дня,
Вдруг в минуты эти ты забыл меня…
Тамара Петровна замолчала. Пианино еще звучало некоторое время, но вскоре смолк и инструмент.
— Роман! — позвала Тамара Петровна. — Можно вас на минуточку?
Я вошел в комнату.
Я один, кроме меня, никто не пошел.
Тамара Петровна сидела за пианино, усталая и опустошенная. Эсфири Лазаревны в комнате больше не было. Я не спрашивал, куда делась хозяйка квартиры. Что тут спрашивать, и так все ясно.
— Роман, — спросила Тамара Петровна. — Вы можете меня поднять?
— Да, конечно.
Я шагнул к ней.
— Нет, погодите. Я неправильно выразилась. Вы можете меня взять? Ой, что я говорю, совсем не соображаю! Ну помните, когда вы пришли вывести меня? Я сидела у себя в раковине, а вы пришли и взяли меня вот так…
Она показала как.
— Я идти не могла, вы меня тащили. Вы еще сказали: «Что нам эта лестница?» Можете?