Куда я тащу его? Куда он тащит меня?!
Метет черная поземка: снаружи, внутри.
…сбежали, бросили, жируют в кофейнях…
…жилец, сволочь. Упирается. Врешь, сломаю…
…все негодяи!.. жиды, грузины…
…все!.. я бы остался жив…
— Дядя Рома! Отпустите его!
Хватают. Тащат.
Упираюсь.
Не хочу наружу! Хочу здесь, навсегда.
— Дядя Рома! Дядя Рома! Да что же вы…
Тащат.
Это Валерка. Его голос. Его руки.
— Вы тяжелый. Я сам не справлюсь…
Я тяжелый. Он сам не справится. Надо помочь.
— Оставьте его!
Отпускаю жильца. Больно, больно, больно. Как зуб сам себе выдрал. Рывок, боль взлетает до небес, рушится вниз. И вот уже Валерка тянет меня к дверям. Пыхтит, задыхается, как если бы я был живым, раненым, которого кровь из носу надо вынести с поля боя. Ну да, мальчишка прет на себе здоровенного мужика, пусть даже и мертвого, какая разница…
Стыдоба, позор.
Помогаю, как могу. Встаю на четвереньки, поднимаюсь на ноги. Повисаю на Валерке: сперва безвольным тюком, дальше — лучше, спина и ноги вспоминают, что это значит: «держать».
Где мы? В коридоре.
— Дядя Рома, идемте на лестницу.
— Какая лестница? Обстрел, беги в убежище…
— Идемте, не спорьте…
— Домой иди, дурак! Сядь хотя бы тут, в коридоре!
— В подъезд, на лестницу!
— Садись! Здесь окон нет, осколками не посечет…
— Идемте же! Вот беда…
Висят ленты обоев. Хочется стать мухой, приклеиться, повиснуть и не шевелиться, забыть обо всем. На полу пузыри линолеума. Забиться в пузырь на веки вечные, и пусть хоть наступают, хоть мимо идут.
Хочется вернуться в спальню. Доделать дело, выволочь профессора из закутка между батареей и стеной, выбросить вон — убирайся куда подальше! — и самому забиться в освободившуюся щель на веки вечные.
Выхожу. Выходим. Вместе.
— Подъезд. Лестница. Ты доволен?
— Во двор, дядя Рома. Лучше во двор…
— Какой двор? Обстрел…
Лучше во двор. Во двор нельзя. Мне можно, мне теперь все можно; ему нельзя. Нет сил спорить. Нет сил вернуться. Ни на что нет сил. Тащусь по ступенькам. Вываливаюсь на улицу. Над улицей, городом притихшим клубком человеческих жизней катится заливистый вой волчьей стаи, идущей по следу добычи: сирены воздушной тревоги. «Все негодяи, все, — бормочет кто-то, вытекая из меня по капле. Вторит сиренам, подвывает: — Бросили, я один; не пойду, никуда не пойду, страшно, сами эвакуируйтесь, мне страшно…»
Бормочет, затихает, умолкает.
Мы свернули под арку: я и Валерка. Трудно было понять, кто сейчас кого тащит. Что-то он хлипкий, совсем выдохся. Ну я тоже хорош. Убрав руку с его плеча, я плюхнулся в подтаявший снег на детской площадке. Хотел сесть на край песочницы, не дошел.
— Дядя Рома! Ну куда же вы в мокрое…
— Ерунда.
Застудить почки? Это меня сейчас беспокоило меньше всего. Это меня вообще не беспокоило. Дядя Рома? Не припомню, чтобы я говорил ему, как меня зовут. Ладно, неважно.
— Жулька!
Кого ты зовешь, Валерка? Какая еще Жулька?
Рыжая собака неохотно тащилась к нам от дверей, ведущих в подвал на «рамку». Хвост поджала, смотрела в сторону. Вот-вот сорвется и умотает к чертям собачьим. Я тебя помню, подруга. Ты лежала у шлагбаума, на въезде к дому, где мы познакомились с чудесным парнем Валерием Чаленко.
Встань и иди, да?
Сирены в последний раз взвыли и стихли.
— Увязалась, — объяснил Валерка, как будто это что-то значило в сложившейся ситуации. — Нашла меня, прибежала. Я ей колбасы дал, вареной. Хотел домой взять, так мама не разрешила. У мамы аллергия, и вообще…
— Мама, — повторил я. — Не разрешила.
— Я Жульке в подвале старое одеяло бросил. Там окно разбито, она залезает и спит. Поесть выношу, воды тоже. Вы не думайте, там тепло, там трубы. Не замерзнет. Жулька, вредина, да иди же ты сюда!
— Не подойдет. Брось, не надо.
— Почему?
— Они таких, как я, боятся. Коты вообще деру дают, только завидят. Один, помню, на дерево залез. Потом спуститься не мог, орал как резаный.
— Сняли?
— Хозяйка вышла, ствол валерьянкой помазала. Слез, красавчик. Птичкой слетел. Я издалека смотрел, чтобы не пугать. Не зови, не мучь собаку.
— Жулька!
Подошла. Язык вывалила, ждет.
— Дядя Рома, обнимите ее за шею.
— Зачем?
— Поможет. Обнимайте!
Я обнял Жульку за шею. В полной уверенности, что обниму пустое место — и только рыжий вихрь вылетит из арки прочь. Жулька была теплая, пахла мокрой псиной. Дрожала, не убегала.
— Вот, хорошо, — командовал Валерка. — Погладьте, она любит…
Ну погладил. Не знаю, что там она любит, только меня малость попустило. Погладил еще, почесал между ушами, прижался теснее. Жулька терпела. Это чудо, что она терпит, не убегает. Может быть, это потому, что она тоже немного мертвая? Ну, была мертвая?
Не знаю, как объяснить. Не хочу об этом думать.
Жулька лизнула меня в щеку.
— Так всегда, — ворчал Валерка, любуясь нами. — Сначала прилет, потом сирена. Ну скажите мне, дядя Рома, зачем нужна сирена, если прилет уже был?
— Из Белгорода подлетное время мизерное. Раз, и прилет. Сирены не успевают, они уже потом.
— Да знаю я!
— А если знаешь, почему спрашиваешь?
— Раздражает.
— Понимаю. Ты мне другое скажи: ты же профессора чуял, да? Не мог не чуять? Если ты по Салтовке шастаешь, жильцов выводишь, так у себя в подъезде точно мимо бы не прошел. А ты прошел. Как же так, а?
Он потупился:
— Петр Алексеевич, он неплохой был. Просто замкнутый, людей не любил. Он у мамы преподавал, в Политехническом, когда мама училась. Я подумал: пусть сидит, прячется. Ну вроде как я его из собственной квартиры выгоняю, нехорошо. Типа исключение из правил.
— А других выгонять хорошо?
Валерка засопел, отвернулся. Было видно, что история с профессором рвет его надвое, по живому.
— Там жена его спала. Ты знаешь, что он с ней творит? Видел?
— Она двери перестала запирать, — невпопад откликнулся Валерка. — Забывает. Мама ей: «Неля, вы осторожней! Вдруг кто в квартиру залезет!» Она благодарит, а потом опять забывает. Было бы заперто, я бы не смог войти.
Я мысленно поблагодарил Нелю за забывчивость. Что, Валерка? Похоже, ты не раз, не два открывал незапертую дверь, входил в квартиру очкастого Петра Алексеевича, который когда-то читал лекции твоей маме, смотрел на жильца, забившегося в угол, на Нелю, забывшуюся дурным тревожным сном, понимал, что надо выводить профессора отсюда, гнать или уговаривать — уж не знаю, как ты это делаешь! — понимал, собирался с духом и не мог решиться.
Сосед. Не чужой человек.
— Ладушки, — сказал я, закрывая неприятную тему. — Я нашим сообщу, они его выведут. И ему так легче будет, лучше, правильней. Пусть идет, куда положено. А то напустил целое болото яду, сидит, купается. Жену мучит, сам мучится…
— Пусть идет, — с облегчением согласился Валерка.
Он был не против, если профессора освободит кто-то другой.
— А ты беги домой. Мамка борща наварила, сядешь обедать. Отец вернется с работы, даст ремнем по заднице.
— За что?
— За то, что бегаешь целыми днями невесть где. А борщ остыл, понял?
Валерка вздохнул:
— Не даст отец. Ну, ремнем. Нету отца, погиб.
— На фронте?
Я проклял свой длинный язык.
— Давно еще, в четырнадцатом. Под Иловайском. Я и не помню его совсем, маленький был. Фотографии видел, а так не помню. Мама о нем не очень-то рассказывает. А я и не пристаю, я понимаю.
— Все, сворачиваемся, — я отпустил Жульку. — Тебе пора, мне пора. Спасибо, что вытащил. Без тебя я бы там до скончания века борьбой занимался.
Он хихикнул:
— Дзюдо?
— Вольной. Такой, что век воли не видать. Ты к профессору больше не заходи, хорошо? Там черная поземка, видел? Поганая штука, держись от нее подальше. Как заприметил, иди в другую сторону…
— Не видел.
— Что?
— Не видел, — он пожал плечами. — Это вы, дядя Рома, что-то выдумываете. Вам, наверное, померещилось. У вас стресс и это… Состояние аффекта.
— Как не видел? Мы же прямо в ней катались, дрались! Ну черная! Метет, а перхоть с профессора в нее сыплется!
Валерка внимательно смотрел на меня. Так доктор смотрит на больного.
— Не-а, не видел. Не было ничего такого. Перхоть сыпалась, это да. С вас обоих. Дымило еще, аж глаза резать начало. А поземки не было.
Он улыбнулся:
— Черная? Дядя Рома, черных поземок не бывает.
— Идиот, — сказал дядя Миша.
Толстый мосластый палец уперся в меня, чтобы каждому было ясно, о ком речь.
— Дурака кусок. На хера ты полез к профессору? Ты кто? Ты легавый. Твое дело вынюхать, зафиксировать адрес и бегом к нам! Нет же, подраться ему приспичило, кулаки почесать…
— А вы кто? — огрызнулся я.
— Мы специалисты. У нас методы, понял? — палец взлетел вверх, к потолку: — Ме-то-ды!
— Знаю я твои методы. Алкаши за гаражами собираются, у них такие же методы.
С каждым словом я все больше терял лицо. Как мальчишка, ей-богу! Попался на дурацком проступке, нет чтобы повиниться — спорю, лезу на рожон. Только хуже делаю.
— Алкаши?
Дядя Миша грозно привстал:
— Я сажусь рядом с жильцом, наливаю по соточке. В смысле, вспоминаю, как раньше наливал. Я так вспоминаю, что он, считай, и выпил, и крякнул, и огурчиком закусил! Плавленым сырком! Я тру с ним за жизнь! За жизнь тру!
Он с тоской уставился в чашку. Ничего, кроме чая, в квартире Эсфири Лазаревны в чашках непоявлялось. Дядя Миша, помню, поначалу брал рюмки, томясь в пустой надежде, потом нашел стакан, но тщетно — посуда оставалась пустой.
— Ты вообще понимаешь, каково это: мне, мертвому, тереть за жизнь? А я тру, и он слушает. Слышит! Его потом можно брать голыми руками! За ушко да на солнышко! Эх ты, ментура…
— Михаил Яковлевич, не кричите, — попросила Эсфирь Лазаревна. — Роман уже все понял. Он понял, мы его простили.