— Ни хера я ему не простил!
— Простили. Вы просто еще не знаете, что простили, — в голосе хозяйки лязгнул металл. — Когда узнаете, вам будет стыдно за ваш нервный срыв. Вам уже стыдно, правда?
Дядя Миша уставился в стенку. Эсфирь Лазаревна ждала.
— Помираю от стыда, — буркнул дядя Миша, подавившись долгой паузой. — Во второй раз. Лечь — не встать.
— Вот и хорошо, — Эсфирь Лазаревна засмеялась, давая понять, что конфликт исчерпан. — Вот и славно. Роман больше не будет, уверяю вас.
— Не буду, — согласился я. — Мне этого раза за глаза хватило.
Эсфирь Лазаревна жестом одобрила мое покаяние.
— Важно другое, — продолжила она. — Мальчик не видит черную поземку. У нас нет оснований не доверять…
— Я ее тоже не вижу, — вмешалась Наташа. — То есть не видела. Ни сейчас, ни раньше. Никогда.
Пышная, коротко стриженная блондинка сорока лет, Наташа работала парикмахершей в салоне «Звездная арка». Они с дочерью погибли под завалом, когда ракета, промахнувшись по трамвайному депо, объявленному во вражеских новостях базой целого батальона нацистов, снесла три верхних этажа в подъезде их семиэтажки.
Неделю спустя Наташа вышла на нашу компанию: одна, без дочки.
На собраниях она обычно молчала. Зато в работе с жильцами, верней, с жиличками щебетала без умолку. «Каза̀ла-маза̀ла», — говорила Эсфирь Лазаревна, описывая Наташин метод. Полчаса, сорок минут щебета ни о чем, о натуральных пустяках вроде модной стрижки или секрета хрустящей квашеной капусты — и жилички шли за Наташей, а потом и дальше, куда положено в таких случаях, без споров и раздумий, как цыплята за курицей.
Чутье намекало мне, что Наташина дочка стала жиличкой и что Наташа справилась с этой бедой самостоятельно, еще до того, как пришла к нам. Но чутье — штука темная, спорная, а задать Наташе прямой вопрос не решился бы и самый бестактный человек в мире.
— И я, — доложил дядя Миша. — А я, между прочим, не слепой.
— Никто из нас не видел, — согласилась Эсфирь Лазаревна. — Никто, кроме Романа. Но, как я уже сказала, у нас нет оснований не доверять его словам. И что же? — она воздела палец, копируя дядю Мишу: — Мы не видели, потому что не сталкивались раньше с этим явлением. Мальчик не видел, потому что столкнулся и не смог увидеть. Допустим, он в принципе лишен возможности видеть черную поземку. Также можно предположить, что перед приходом мальчика поземка сбежала. Если бы Роман не устроил эту безобразную драку…
— Мы его уже простили, — буркнул злопамятный дядя Миша. — Простили, закопали и надпись написали. Рома, ты говорил про перхоть?
— Думаю, она так кормится, — сказал я.
— Кто?!
— Поземка. А то, что не доест, достается людям. Ну, живым, которые рядом. Дым, помните? Перхоть сыплется, сгорает; дым всасывается, но не весь. Люди им дышат, этим дымом. Вроде как травятся, что ли? Типа угарного газа?
Наташа поежилась:
— Гадость какая! Рома, а ты сам-то не надышался?
Я пожал плечами:
— Я вообще не дышу. Хотя…
— Наверное, да, — сказала Эсфирь Лазаревна.
— Наверное, да, — вздохнул я. — Угорел, это точно. Иначе с чего бы я в драку полез? Я же не конченый, а?
Все молчали. Отводили взгляды.
— Ладно, я пошел, — бросил я, не дождавшись поддержки. — У меня еще дело есть. Мне Жульку домой отвозить, в подвал. У нее там одеяло.
— Кого? — выдохнула бригада.
Когда я садился в машину, где на заднем сиденье дрыхла рыжая Жулька, все стояли у окна и смотрели на нас. То, что собака умудрилась залезть ко мне в машину, наших не удивило. В прошлый раз я им рассказывал, как подвозил Валерку, и про «встань и иди!» тоже говорил. Сопоставить одно с другим — проще простого.
Нет, наши не удивлялись. Они завидовали.
Они сгорали от зависти, потому что у меня была собака. Да, чужая, да, у собаки где-то был подвал и одеяло. У собаки был Валерка, которого Жулька нашла, прибежав с другого конца города, а может, с другого конца жизни. Но сейчас, в этот малопрекрасный день этой проклятой зимы, растянувшейся на целый год и не собиравшейся заканчиваться, собака была у меня.
Настоящая живая собака. А значит, и я был пусть чуточку, но живой.
Попробую как-нибудь завести Жульку в квартиру Эсфири Лазаревны. Вдруг пойдет, не сбежит? Колбасы я ей дать не смогу, придется брать лаской.
Вот нашим счастье будет.
Март 2023
История третьяДесять на тринадцать
— Дядь Миша, ты чего?
Он не ответил. Шмыгнул носом, отвернулся. Дядя Миша плачет? Быть того не может! Если бы не видел своими глазами, в жизни не поверил бы.
В жизни бы не поверил. А сейчас верю.
— Да что случилось-то? Умер кто-то?
Здравствуй, друг мой, длинный язык. Ты, как обычно, опять успел вперед мозгов. Ну да, Ромка Голосий — сама деликатность, дело известное. Прав дядя Миша, через слово поминая мою бесчувственную «ментовскую натуру».
— Родился, — он всхлипнул по-детски.
У меня аж в носу защипало от жалости.
— Не умер, Рома. Родился.
— Кто?
— Внучка. Внучка у меня родилась.
— Чего же вы плачете? Радоваться надо!
Это не я. Это Наташа меня опередила.
— Я радуюсь…
— Видим мы, Михаил Яковлевич, как вы радуетесь, — ну, это уже Эсфирь Лазаревна. — Рассказывайте, в чем проблема. Мы здесь все не чужие люди. Поможем, чем сможем.
Дядя Миша еще раз всхлипнул, утер слезы кулачищем. Глаза у него были красные и блестели, как у больного в лихорадке.
— Вот, чаю попейте — и рассказывайте.
Эсфирь Лазаревна пододвинула дяде Мише его любимую фаянсовую чашку, расписанную сиреневыми цветочками, — самую большую из всех, имевшихся в наличии. Дядя Миша уставился в чашку, словно сомневался в ее содержимом. Поборов сомнения, шумно отхлебнул.
— Валюха, дочка моя… Родила вчера.
— Кого? — с интересом спросила Эсфирь Лазаревна.
Психиатра включила. Умеет. Будто не слышала про внучку!
— Девочку.
— Вес?
— Три семьсот.
— Рост?
— Полметра.
— Хорошая девка, не сглазить бы. Откуда узнали?
— У нас чат семейный. Я туда заглядываю.
— С дочкой, внучкой все в порядке?
— В порядке…
Дядя Миша подозрительно хлюпнул носом — и вновь припал к чашке. Типа, это он чаем булькает. Эсфирь Лазаревна молчала, не торопила. Мы с Наташей тоже молчали. Молчание сгущалось, делалось осязаемым, требовательным, и дядя Миша не выдержал:
— Увидеть я ее хочу!
— Кого?
Это уже я. Со свойственной мне тактичностью. Не выйдет из меня психиатра.
— Внучку! И Валюху, само собой. Мусю еще, супружницу мою. И Кольку, зятя, хрен с ним, окаянным. Всех хочу…
— И что тебе мешает…
Я поперхнулся, не закончив вопроса. Дядя Миша так на меня зыркнул, что я чуть со стула не сверзился.
— Увижу внучку — уйду. Понял, Рома? Уйду насовсем.
— Откуда знаешь?
— Чую. Душа подсказывает. А мне нельзя уходить! У нас работы — вагон и маленькая тележка…
— Вы уверены? — мягко спросила Эсфирь Лазаревна.
Спроси я то же самое, дядя Миша на меня б точно вызверился. А ей — ничего, нормально ответил, даже спокойно.
— Уверен.
— Значит, так и есть.
— Угу…
Он выхлебал залпом все, что оставалось в чашке. Крякнул, словно пил самогон. Глаза дяди Миши заблестели, но уже не так, как у больного, иначе.
— Подарок! — выпалил он.
— Что — подарок?
— Хочу им подарок сделать! Валюхе, внучке, зятю.
И привстал, навис над столом:
— Не увижу — уважу. Хоть так…
— Хорошая мысль, — одобрила Эсфирь Лазаревна.
Мы с Наташей переглянулись. Подарок? Какой подарок мертвые могут сделать живым? Мы и в руки-то ничего взять не сумеем. Материального, в смысле. Вещественного. Чашки-чайники Эсфири Лазаревны, смартфоны, моя машина — это другое. Это как бы часть нас самих. Говорят: «С собой на тот свет не заберешь!» Нет, забрали кое-что.
Хотя мы еще не на том, мы на этом свете. А, все едино. То, что мы себе оставили, родственникам не подаришь. Впрочем…
— Валерка! Было бы что, а он передаст. Попрошу — не откажет.
— Верно мыслите, Роман, — согласилась хозяйка квартиры. — Осталось выбрать подарок. Михаил Яковлевич, у вас есть идеи?
Дядя Миша растерянно заморгал.
— Вот же ж блин…
— Ну? — поддержал его я. — Думай!
— У меня и нету-то ничего. Мы все вместе жили, в одной квартире. Как я помер — всё им осталось. Мусе и Валюхе с Колькой. Оно теперь и так ихнее…
— Не раскисаем! — скомандовала Эсфирь Лазаревна. — Поищем у меня, что-нибудь да найдем. Мне оно теперь все равно без надобности.
Мы с Наташей, не сговариваясь, зашарили взглядами по сторонам.
Круглый стол под вышитой скатертью, кружевные салфетки. Чашки, блюдца, сахарница с колотым рафинадом. Четыре полукресла с вытертой обивкой зеленого атласа. Два жестких «венских» стула. Древний — как бы не позапрошлого века! — сервант; шкаф-монстр из карельской березы с зеркалом на центральной створке. Еще один шкаф, поновее — поздних советских времен…
— Эсфирь Лазаревна, можно?
— Конечно, Наташа, смотрите. Жаль, детских вещей у меня нет. Пригодились бы…
Я остался на месте. Вспомнил, как участвовал в обысках у подозреваемых, — и меня передернуло. Это значит, я у Эсфири Лазаревны обыск проводить буду?! И не надо мне песни петь: это, мол, другое! Сам знаю, что другое. А память, зараза, те обыски подсовывает. Один у педофила, чтоб ему черти в аду узлом завязали, другой у барыги-наркодилера.
Прав дядя Миша насчет «ментуры». Ладно, без меня справятся.
— О, еще один сервиз! Новенький, запакованный.
— Немецкий. Это мне на юбилей коллеги подарили. На восьмидесятилетие. Я и не открывала его ни разу…
— Михаил Яковлевич, как думаете?
— На кой хрен им сервиз?! Война, младенец — гостей, что ли, назовут?!
В подтверждение его слов вдалеке глухо ахнуло. И еще раз. Я достал смартфон, сунулся в городской Телеграм-канал. Ничего. А, нет, тревогу объявили. Пишут, в район ХТЗ прилетело.