— Подожди, — вмешался я, — я тебя обратно подвезу.
— Спасибо, не надо. Тут маршрутка ходит.
Похоже, на кладбище ему было не по себе.
— Ну бывай, — я решил не настаивать. — Заходи в гости, ключи у тебя есть.
— Ага!
Его куртка мелькнула среди могил, исчезла.
— Идут! Мои идут!
Дядя Миша торопливо отошел шагов на двадцать от могилы; отвернулся. Мы тоже отошли, но не так далеко. Я видел, чувствовал: дядю Мишу подмывает повернуться, взглянуть, но он держится.
Так, вот и родичи.
Молодая женщина в пуховике, с младенцем на руках. Валя, дочь. Младенец был тщательно упакован в «конверт»; молчал, должно быть, спал. Долговязый парень в черной куртке с оттопыренными карманами — надо понимать, зять Коля. Пожилая женщина в пальто и вязаном берете. Лицо строгое, глаза сухие: жена. Язык не поворачивался сказать: вдова. Какой-то невзрачный субъект во всем сером: пальто, брюки, шляпа…
Ага, шляпу снял. Молодец.
— Мама, что это?
Валя отдала ребенка матери. Шагнула к могильной плите, присела, взяла то, что Валерка положил на плиту. Конверт с фиолетовой надписью «$600» был придавлен гаечным ключом. Обычным гаечным ключом десять на тринадцать, ходовым инструментом у автомобилистов. Старым, потертым…
С той стороны, где у ключа «тринадцать», была выцарапана буква «М». Миша, значит. Чтобы не упёрли — ну и чтобы с чужим не перепутать.
— Папа! — ахнула Валя. — Папа, родной!
И дядя Миша не выдержал: обернулся.
Отвернись, едва не заорал я. Что ты делаешь, дурак?! Слова застряли в глотке. Наташа сорвалась было с места — броситься вперед, заслонить, встать между дядей Мишей и его семьей! — но Эсфирь Лазаревна крепко взяла ее под руку, не позволив.
Валя плакала и смеялась. Коля обнял жену одной рукой, а другой взял под локоток тещу — чтобы не упала, если что. Это он зря, с младенцем в обнимку бабушка не упала бы и в лютый ураган. Они стояли, смотрели на опустевшую плиту, на конверт, гаечный ключ; позади сиротливо горбился родственник в сером…
Дядя Миша тоже смотрел на них. Не знаю только, видел или нет. На скулах его вспухли желваки; по лбу, по щекам катились крупные капли пота. Дядя Миша держался, как мог, упирался, дрался насмерть, из последних сил с тем, что тащило его прочь отсюда, в даль далекую. Я чуял, какой дикой, неукротимой волной накрывает его, влечет на глубину, на дно, или в небо, или еще куда — какая разница, все туда уйдем, тогда и узнаем.
Кажется, Валя что-то сказала — я не разобрал. Зять смахнул с плиты мелкий сор, положил букет желтых тюльпанов. Я и не увидел цветы поначалу, а они у них были. Валя неловко смахнула слезы, едва не оцарапалась ключом: буква «М», десять на тринадцать. Конверт обронила, не заметила, а в ключ вцепилась, как я не знаю во что.
Родственник подобрал конверт, сунул ей в карман пуховика.
Мы провожали их взглядами до кладбищенских ворот. И лишь потом рискнули посмотреть на дядю Мишу. Он стоял под голым, черным от влаги деревом. Тяжело отдуваясь, переводил дух, утирал пот со лба. Таким живым я его еще никогда не видел.
— Врёшь, не возьмёшь! — выдохнул он, ухмыляясь. — Думали, ушел Михаил Яковлевич? Бросил вас, бедолаг, на произвол судьбы? Никуда Михаил Яковлевич не ушел, не дождетесь! У нас работы — вагон и маленькая тележка…
К нам бежал зять Коля. Ну не к нам, к могиле.
— Тормоз! — бормотал он на ходу. — Чуть не забыл…
Из правого кармана зять извлек чекушку водки, из левого — граненый стакан и ломоть черного хлеба, завернутый в белую тряпицу. Скрутил пробку, набулькал полстакана, поставил на плиту. Накрыл хлебом. Хотел отхлебнуть из початой чекушки; передумал. Поставил бутылку рядом со стаканом — и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.
Нет, оглянулся все-таки. Нас, что ли, увидел?
…Всё, ушёл.
На негнущихся ногах дядя Миша приблизился к могиле. К своей могиле. Взял стакан — взял! — и, не веря, долго на него смотрел. Снял хлеб, понюхал водку. И еще раз, широко раздувая крылья пористого носа. Изменился в лице, задрожал всем телом.
Выдохнул, готовясь осушить стакан до дна. Замер, не донеся его до губ.
Обернулся к нам:
— Фира, Наташа, стакан вам. А мы с Ромкой по-простому, из горла̀.
Он взял чекушку:
— Ну что, будем?
Март 2023
История четвертаяДжульетта
Взрывы были едва слышны.
Окажись шум города самую чуточку громче, насыщенней и прожорливей, он съел бы эти далекие взрывы без остатка. Да и так никто не обращал на подозрительный шум внимания, торопясь по делам или гуляя с детьми. Каналы и чаты уже отзвонились успокоительным благовестом:
«Друзья, в области начались тренировки, без паники! Сегодня наши воины оттачивают умения стрельбы из тяжелого и стрелкового оружия. Эхо с полигонов может доноситься в город, поэтому если вы слышите какие-то бахи, не паникуйте, всё под контролем. В случае какой-либо опасности мы сообщим.
P.S. Также возможны работы саперов (учения)».
Весна, невпопад подумал я. Перезимовали.
В ноябре, помню, все боялись подступающей зимы. Я говорю о гражданских, мирняке, кто не уехал за кордон; фронт — дело особое. Одни бодрились, другие впадали в депрессию, третьи кипели от безвыходной ненависти. То, чего боялись, сбылось — массированные ракетные удары по ТЭЦ и объектам инфраструктуры, долгие часы, а случалось, что и дни без света, тепла и воды, пока коммунальщики, эти ангелы-хранители города, без отдыха и сна ремонтировали и восстанавливали разрушенное. И вот зима прошла и сгинула, а живые огляделись, выдохнули и сказали себе с некоторой долей облегчения:
«Мы живы!»
Сейчас все ждали нашего весеннего контрнаступления. Истомились в ожидании, вымотали нервы себе и окружающим. Виртуальные скандалы затевались на пустом месте, из-за ломаного гроша и выеденного яйца. Размокшая земля была еще не в состоянии нести тяжелую бронетехнику, чего не скажешь об интернете — тут проходимость всегда была на должном уровне. Граждане понимали, что занимаются бессмысленным самоедством, что сроки стратегических операций зависят от сотни вводных и тысячи параметров, что такие вещи всегда скрыты от любопытных «туманом войны», — и тем не менее криком кричали, требовали: сегодня и сейчас! Сетевое казачество собиралось на круг: второй, третий, триста третий. Избирало атамана за атаманом, вручало булаву, возносило на вершину славы, чтобы минутой позже низвергнуть в пучину позора. Требовало немедленной публикации сокровенных планов Генштаба с пояснениями для чайников.
Народ должен знать правду!
Устали. Очень устали. Напряжение требовало выхода, а значит, действий. Какие тут действия? — слова, фото, гифки. Посты, комментарии. Они заболачивали интернет, чмокали, всасывали, тянули на дно каждого, кто имел неосторожность зайти в голодную трясину. Живые? Нервы — они, знаете ли, не только у живых. Я и сам ловил себя на желании не покидать эту бурлящую, фыркающую пузырями среду — остаться здесь навсегда, не живым и даже не мертвым, а каким-то жильцом, что ли?
Настроение ни к черту. Жалуюсь, самому противно.
Чтобы не смотреть на экран, я стал смотреть на дом. Он стоял через дорогу от меня — матерый старикан дореволюционной постройки. Эсфирь Лазаревна рассказывала, что в таких домах жили профессора вроде того, из фильма «Собачье сердце», потом настал период коммуналок, по три-четыре семьи на квартиру, а позже те, у кого завелись деньги, расселили коммуналки, сделали ремонт и заселились сами. В цокольных этажах и полуподвалах обустроились самые неожиданные постояльцы, например мастерские художников.
Чтобы войти в подъезд дома, надо было не просто открыть дверь и даже не подняться по двум-трем чахлым ступенькам, а взойти по самой настоящей лестнице в два внушительных пролета.
Впервые такое вижу, честное слово.
Рядом со входом припарковался красавец «Субару». Хлопнула дверца, из машины выбралась женщина — немолодая, лет пятидесяти, но броская, ухоженная. Вероятно, бизнес-леди. Одежда с виду простая, без купеческих излишеств, но уверен, на каждой тряпке нашелся бы ярлычок с логотипом крутой фирмы.
Поставив машину на сигнализацию, бизнес-леди шагнула к лестнице.
— Здрасте, дядя Рома!
В открытое окно сунулся Валерка. Протянул мне айфон:
— Вот, почитайте!
— Лезь в салон, — велел я, беря гаджет. — Нечего людей пугать!
Он вечно забывал, а я-то хорошо представлял, как это выглядит со стороны: мальчишка разговаривает с пустым местом! Разумеется, в наше время любое сумасшествие можно списать на блютуз и «ракушку» в ухе, но береженого бог бережет. Когда парень сидит в моей машине, его никто не видит, как и меня. Тоже, значит, пустое место.
Так безопаснее. Ну, наверное.
Чуть ли не весь март я, когда не мотался по работе, парковался на Валеркиной улице. Даже чай у Эсфири Лазаревны пил редко. Вначале делал вид, что просто стою здесь от нечего делать — какая разница где? Ставил машину не прямо у него под окнами, чтобы не быть назойливым, вроде бдительного папаши, а дальше, метрах в пятидесяти. Глупости, конечно, глупости и бессмыслица — Валерка все понимал, махал мне из окна рукой, проходя мимо, здоровался. С разговорами лез нечасто — видимо, тоже старался не выглядеть малолетним надоедой.
— Что тут у тебя? — спросил я, когда он устроился рядом.
— Друг прислал. Да вы читайте, там интересно…
Я опустил взгляд на айфон.
«…у меня есть собака по имени Гуч. Это американский булли, большой, сильный и страшный на вид. Но это только на первый взгляд. Гуч добрый и любит всех людей. Когда он бежит к кому-нибудь, не каждый понимает, что это он хочет любви и будет лизаться, чтобы его погладили.
Когда началась война, Гуч очень нервничал. Если где-то падали бомбы или ракеты, он страшно боялся взрывов. Не мог понять, что это за ужасные звуки. Мы тогда все жили в одной квартире: я с родителями, дедушка с бабушкой и Гуч. Гуч ходил за людьми, следил, чтобы его не бросили одного в беде. Он не знал, что мы его ни за что не бросим…»