– Оролам, – выдохнула Каррис. – Да тут сотен пять извлекателей.
Значит, я считать не умею, и что?
Но даже бравада Кипа улетучилась, когда они подошли ближе. Конвоиры втолкнули Кипа и Каррис в толпу, и первый, на кого они налетели, уставился на них дикими зелеными глазами. Его ореол потрескался, змейки зеленого извивались в белках его глаз. Кип чувствовал себя как в зверинце. Почти у всех, достаточно светлокожих, чтобы это видеть, кожа была напитала люксином. Зеленый, синий, красный, желтый, оранжевый, даже пурпурный. Когда он смотрел в ультрафиолетовом, суперфиолетовые извлекатели светились как маяки. Они встраивали узоры в свою одежду, броню, даже кожу – невидимые никому, кроме ультрафиолетов. Присмотревшись, Кип увидел, что субкрасные делали так же, вплетая в одежду драконов, фениксов, вихри и языки пламени. Синие носили на предплечьях шипы, закруглявшиеся, как бараньи рога, или острые, как ножи. Они прошли мимо оранжевого. Он казался нормальным, не считая того, что он умастил волосы оранжевым люксином словно маслом, и глаза его были полностью оранжевыми, радужки и белки слились и лишь крохотные черные точки зрачков нарушали этот совершенный цвет. На них зашипела зеленая, облаченная лишь в листву, затем рассмеялась. Воистину зверинец, только Кип был в одной клетке со зверьми.
Их вывели в передний ряд. Толпа выстроилась перед камнем, выходящим из земли, отглаженным дождями и ветрами, но достаточно высоким, чтобы служить трибуной. Когда Кип и Каррис прибыли, на камень поднялся какой-то человек в плаще с капюшоном.
Он поднялся на вершину камня, сбросил капюшон, затем сорвал плащ и отбросил его в сторону, словно тот был ему противен.
Все тело его пылало в сгущающейся тьме. Он стоял, молчаливый, дерзкий, крепко расставив ноги. Он простер руку к толпе, и через каждые пять шагов волной вспыхнули факелы, заливая пространство светом. Последними загорелись факелы, окружавшие камень, и Кип увидел, что этот человек был полностью сделан из люксина. И светился люксином изнутри.
Вокруг люди опускались на колени перед владыкой Омнихромом. Но не все. Стоявшие выглядели неловко, полные внутреннего конфликта. Ибо те, кто склонился, не просто склонялись, а вжимались лицом в землю. Это было чистое религиозное поклонение.
– Не склоняйся, – шепнула Каррис. – Он не бог.
– Так кто он? – прошептал Кип.
– Мой брат.
Владыка Омнихром раскинул руки.
– Нет. Братья, сестры, встаньте. Стойте, как и я. Мы достаточно простирались перед простым человеком.
Оранжевый извлекатель, художник Ахейяд, простерся перед Гэвином. Он должен был стать первым в эту ночь. Это было почетным, и Ахейяд заслужил эту честь. Настоящую честь, не эту пародию. Но выхода не было. Никогда не было.
Гэвин шагнул вперед.
– Встань, дитя мое, – сказал он. Обычно это «дитя мое» ощущалось саркастически. Но Ахейяд действительно был дитя или, по крайней мере, едва мужчиной.
Ахейяд встал. Он посмотрел в глаза Гэвину, затем быстро отвел взгляд.
– Если ты что-то хочешь сказать, – проговорил Гэвин, – то сейчас самое время. – Некоторые извлекатели ощущали необходимость высказать свои грехи или тайны. У некоторых были просьбы. Некоторые просто хотели выразить свое разочарование, страх, сомнение. В зависимости от количества извлекателей, которых надо было Освободить до рассвета, каждый год Гэвин посвящал каждому столько времени, сколько мог.
– Я подвел вас, владыка Призма, – сказал Ахейяд. – Подвел мою семью. Мне всегда говорили, что я сын, который мог бы стать великим. А я оказался пустышкой. Люксоманом. Я тот одаренный, кто не сумел справиться с даром Оролама. – Горькие слезы покатились по его щекам. Он по-прежнему не мог смотреть в глаза Гэвину.
– Посмотри на меня, – сказал Гэвин. Он взял в руки лицо юноши. – Ты помог мне в величайшей моей работе. Ты сделал то, чего я, Призма, сделать не смог. Любой, кто видел закат, знает, что Оролам ценит красоту. Ты сделал эту стену прекрасной и грозной, как сам Оролам. Созданное тобой простоит тысячи лет.
– Но мы проиграли!
– Да, – признал Гэвин. – Но это мое поражение, не твое. Царства приходят и уходят, но эта стена защитит тысячи еще не рожденных. И вдохновит еще сотни тысяч. Я бы такого не смог. Только ты смог. Ты, Ахейяд, сотворил красоту. Оролам дал тебе дар, а ты создал дар миру. Это мне не кажется поражением. Твоя семья будет гордиться тобой. Я горжусь тобой, Ахейяд. Я никогда не забуду тебя. Ты вдохновил меня.
По лицу юноши скользнула улыбка.
– Правда ведь, шедевр?
– Неплохо для первой попытки, – сказал Гэвин.
Ахейяд рассмеялся, все его поведение изменилось. Он был воистину светом. Даром миру, прекрасным и полным пламени жизни.
– Готов ли ты, сын? – спросил Гэвин.
– Гэвин Гайл, – сказал юноша. – Мой Владыка Призма. Вы – великий человек и великий Призма. Благодарю вас. Я готов.
– Ахейяд Световодный, Оролам дал тебе дар, – начал Гэвин. Прозвание он придумал в последний момент. В Парии имя и прозвание имели лишь великие люди и порой их дети. По внезапным слезам, набежавшим на глаза Ахейяда, и глубокому вздоху гордости Гэвин понял, что сказал правильные слова. – И ты хорошо распорядился этим даром. Пора сложить свое бремя, Ахейяд Световодный. Ты отдавал полной мерой. Твое служение не будет забыто, но твои проступки отныне стерты, забыты, выжжены. Ты хорошо потрудился, верный и преданный служитель. Ты выполнил Пакт.
– Они говорят, что мы заключили Пакт! Дали клятву! И этой клятвой они связывают нас, хоронят нас, – сказал владыка Омнихром.
Лив осторожно пробиралась сквозь толпу вперед. Она была готова поклясться, что видела, как сюда привели Кипа с черными очками на глазах. Но внимание всех остальных было приковано к уроду впереди, так что она не могла пробираться слишком быстро. Ей приходилось делать вид, что она тоже слушает, и продвигаться медленно.
– Как это, – сказал владыка Омнихром, указывая на округлый камень, на котором он стоял. – Это все, что осталось от некогда великой цивилизации. Вы видели эти останки, разбросанные по здешней земле. Статуи великих людей, разбитые пришедшими им на смену пигмеями. – Лив насторожила уши. В Ректоне была разбитая статуя, в апельсиновой роще. Никто не говорил, откуда она взялась. Она думала потому, что никто не знает.
– Вам эти статуи кажутся таинственными? – спросил владыка Омнихром. – Тут нет тайны. Думаете, то, что Война Призм кончилась здесь, в Тирее, – совпадение? Думаете, Гайлы просто бродили по Семи Сатрапиям, пока их армии не нашли друг друга? И просто так случилось, что это свершилось здесь? Позвольте мне рассказать вам нечто, о чем вы все уже знаете, во что вы все верили, но не осмеливались сказать вслух: Войну Призм выиграл не тот Гайл. Дазен Гайл пытался изменить существующий порядок вещей, и за это его убили. Хромерия убила Дазена Гайла. Они убили его, поскольку боялись, что он все изменит. Они боялись его, поскольку Дазен Гайл хотел Освободить нас. – Последняя фраза вызвала некий страх в толпе. Все они знали, что сейчас за день и что Призма в Гарристоне меньше чем в лиге от них совершает Освобождение прямо сейчас.
– Видите? – воскликнул владыка Омнихром. – Ощущаете эту тревогу? Все потому, что Хромерия исказила сам смысл слов. Дазен хотел Освободить нас. Дазен знал, что свет нельзя сковать.
– Свет нельзя сковать, – эхом отозвались некоторые извлекатели. Это был почти религиозный повтор.
– Они называют это Освобождением. Сложите свое бремя, говорит Призма. Я даю вам отпущение и свободу, говорит он. Вы знаете, что он дает нам? Знаете?!
– Ныне отпускаю тебя, – сказал Гэвин. Горло его перехватило, когда Ахейяд опустился на колени у его ног, подняв взгляд и положив правую руку на бедро Гэвина. – Даю тебе свободу. Да благословит тебя Оролам и да примет в руки свои. – Он достал нож и погрузил его в грудь Ахейяда. Прямо в сердце. Он извлек нож. Совершенный удар. Но у него была большая практика.
Он не смотрел на рану, на кровь, расплывающуюся на рубашке Ахейяда. Он смотрел в глаза юноше, пока жизнь покидала его. А когда жизнь ушла, Гэвин сказал:
– Пожалуйста, прости меня. Прости меня.
Гэвин убрал кинжал в ножны и вытер руки о тряпку для крови, которую принес с собой, хотя они были чисты. Он остановился.
– Они убивают вас! – вскричал владыка Омнихром. – Они пыряют вас ножом и смотрят, как вы умираете. Пока вы умоляете, они смотрят – и говорят, что их бог улыбается этому! Скажите мне, разве так надо обращаться со старшими? Под властью Хромерии у нас и старших-то почти нет. Они убили их всех. Да, кроме Белой. Кроме Андросса Гайла и его жены. Законы не для них, но для нас с вами, наших отцов и матерей – мы должны быть убиты. Они говорят, что это воля Оролама. Что таков Пакт. Будто клятва, которую мы даем будучи еще ничего не понимающими детьми, оправдывает убийство ими наших родителей. Что же это за безумие? Женщина служит Семи Сатрапиям всю свою жизнь, и в награду ее убивают? Это свобода? Это они называют Освобождением?
Лив заметила Кипа, но больше не протискивалась к нему.
– Вы понимаете, что это неправильно. Я понимаю, что это неправильно. Они знают, что это неправильно. Вот почему они говорят о нас вполголоса и иносказательно. Это несправедливо. Это не Освобождение, это убийство, скажем откровенно. И им даже не хватает достоинства передать ваше тело вашей семье. Вместо этого они используют его для каких-то темных ритуалов. Это ли награда нашим отцам за долгую службу? Это справедливо? Хромерия оскверняет все, к чему прикасается. И вы думаете, что все «Освобожденные» пошли на это добровольно?
Владыка Омнихром презрительно рассмеялся.
Когда черные гвардейцы вынесли тело Ахейяда из комнаты, стараясь не пролить ни капли крови, в дверь постучали. Один-единственный удар. Гэвин не сразу вспомнил, что Баз Простец не понимал смысла «постучать».
– Заходи, Баз, – сказал Гэвин. Дети и идиоты. Вот кого я убиваю. Я купаюсь в невинной крови.