Гэвин потерял дар речи. В первый год своего маскарада ему пришлось убить троих, чтобы сохранить свое инкогнито, и изгнать несколько десятков. Затем двоих за семь лет. Он никого не убивал хладнокровно с тех пор – до База. Гэвин знал, что мать прикрывает его, но всегда думал, что она делает это, передавая ему собранную ей информацию. Фелия всегда яростно защищала его, но он не представлял, насколько далеко она может зайти. Как далеко он вынудил ее зайти, поскольку вытеснил Дазена.
Оролам благой, как же мне жаль, что я не доверял тебе, чтобы ты могла простить меня за то, что я сделал.
– Каждый раз, – сказала она, – я говорила себе, что служу Ороламу и Семи Сатрапиям, а не только своей семье. Но моя совесть никогда не была чиста.
Потрясенный, он произнес традиционные слова, предлагая ей прощение. Она встала, пристально глядя на него.
– Мой сын, есть несколько моментов, которые ты должен знать прежде, чем я сложу мое бремя. – Она не стала ждать, пока он что-то скажет, что было хорошо, поскольку он не думал, что сумеет. – Ты не злой сын, Дазен. Ты заблудший, но не злой. Ты истинный Призма…
– Заблудший? Я перебил семью Белый Дуб! Я…
– Неужели? – резко перебила его она. Затем, уже мягче, продолжила: – Я видела, как этот яд разъедал твою душу шестнадцать лет. И всегда ты отказывался говорить об этом. Расскажи мне, что случилось. – Его мать была настоящая Гайл, если не по крови, так по духу. Она всегда хотела об этом поговорить.
– Не могу.
– Если не мне, то кому? Если не сейчас, то когда? Дазен. Я твоя мать. Позволь дать тебе это.
Язык его был тяжелым, как свинец, но образы всплыли перед его взором в одно мгновение. Глумливые лица братьев Белый Дуб, приступ парализующего страха. Гэвин облизнул губы, но не мог выдавить ни слова. Он снова ощутил ту ненависть, ярость и несправедливость. Семеро на одного, даже больше. Ложь.
– С Гэвином отношения и так уже были плохи. Синий и зеленый открылись во мне рано, но я начал подозревать, что способен на большее. Я сказал ему. Понимаешь, мы отдалились друг от друга после того, как его объявили Призмой-наследником, а убийство Севастиана каким-то образом только ухудшило все. Я думал, что если скажу ему, что мой дар развивается, то это вернет его. И мы снова станем лучшими друзьями. Но ему это не понравилось. Совсем. – Откуда-то на глаза Гэвина набежали слезы. Он так тосковал по брату, что сердце его разрывалось. – Теперь я понимаю, насколько молодой человек может опасаться утратить то, что делает его особенным. Тогда не понимал. На другой день после того, как я сказал ему, что я полихром, я услышал, как он уговаривает отца сговорить ему Каррис. Это было самое большое предательство, какое я только мог представить. Ее любовь делала меня особенным. Прошло некоторое время, прежде чем я увидел в этом симметрию. Как бы то ни было, я думал, что Каррис любит меня, как я ее. Когда отец объявил о ее помолвке с Гэвином, мы решили бежать вместе. Наверное, она кому-то проболталась. Или это была случайность. Может, Гэвин показался ей лучшей добычей. Мы с Каррис должны были встретиться у особняка ее семьи после полуночи. Ее не было. Ее горничная сказала, что она внутри. Конечно, это была ловушка. Братья Белый Дуб знали, что у меня свидание с Каррис, и они хотели преподать мне урок. Сказали, что я опозорил их, сделал их сестру шлюхой.
Они схватили его, как только он вошел внутрь. Все семеро братьев. Они сорвали с него плащ и отняли его очки и меч. Он помнил большой закрытый двор, высовывающихся из окон и дверей слуг. Во дворе горел большой костер – полно света, но не для сине-зеленого бихрома без очков.
– Они начали избивать меня. Они были пьяны. Некоторые стали тянуть красный. Ситуация вышла из-под контроля. Я думал – до сих пор думаю, – что они хотели убить меня. Я вырвался, но ворота были заперты.
– Они заперли ворота? – спросила Фелия Гайл. Все были уверены, что это сделал Дазен из-за своей жестокости. Отец Каррис знал правду, но не сказал ничего против этой лжи.
– Они не хотели, чтобы я вышел, или чтобы какой-нибудь гвардеец или солдат снаружи смог вмешаться прежде, чем они закончат. – Гэвин замолк. Глянул на мать. Ее лицо было сама нежность. Он отвел взгляд. – В ту ночь я впервые расщепил свет. Это ощущалось… волшебно. Я думал, что мог бы быть суперфиолетово-желтым полихромом, но в ту ночь я извлек красный. Много красного. Наверное, я не был готов к тому, что делает красный, когда он в бешенстве. – Он вспомнил шок на их лицах, когда он начал извлекать. Они знали, что он сине-зеленый. Они знали, что то, что он делает, невозможно. В каждом поколении бывает лишь одна Призма. Воспоминания о слетающих с его окровавленных рук шарах огня и дымящемся черепе Колоса Белого Дуба, все еще стоявшего на ногах, о гвардейцах Белого Дуба, гибнущих десятками, о разлетающихся во все стороны конечностях, о крови повсюду… – Я перебил братьев и всю охрану Белого Дуба. Пожар распространялся. Ворота упали, когда я вышел. Я слышал крики людей. – Он ушел, спотыкаясь, опустошенный, отупевший, искать свою лошадь.
– За боковой дверью была горничная. Та, что заманила меня в ловушку. Она смотрела сквозь решетку и умоляла выпустить ее. Это была та самая дверь, сквозь которую я пытался выйти. Она была заперта изнутри, но у нее не было ключа. Я сказал, чтоб она сгорела, и ушел. Я не понимал – я даже не подумал, что все остальные двери тоже заперты. Я просто хотел уйти. Думаю, они не успели найти ключ вовремя. И этой невольной жестокостью я обрек сотню невинных на смерть. – Как будто лучше умереть виновному, чем невинному остаться в живых.
Смешно, он мог оплакивать утрату дружбы с братом, но у него не нашлось внутри ничего для этих мертвых невинных. Рабов и слуг, не по своему выбору связанных с Белым Дубом.
Дети. Слишком чудовищно.
И большинство людей, вставших позже на сторону Дазена в той войне, ни разу не спросили о том, что случилось в ту ночь. Они были рады сражаться за человека, который, по их мнению, перебил всех людей в особняке – поскольку это означало, что он неуязвим. Как он презирал их.
Мать обняла его. И сейчас он молча плакал. Может, оплакивал тех мертвых. Или себя, поскольку терял ее.
– Дазен, не мне прощать тебя за то, что случилось в ту ночь или во время той войны, которую ты ведешь до сих пор. Но я прощаю тебе все, что могу. Ты не чудовище. Ты истинный Призма, и я люблю тебя. – Она дрожала, слезы текли по ее щекам, но она вся сияла. Она поцеловала Гэвина в губы, она не делала такого с тех пор, как он был ребенком. – Я горжусь тобой, Дазен. Горжусь, что я твоя мать, – сказала она. – Севастиан тоже гордился бы тобой.
Он, плача, обнял ее. Ему не было отпущения грехов. Севастиан был мертв, второй ее сын гнил в аду, созданном для него Гэвином. Этого она ему не простила бы. Но он плакал, и она обнимала его, утешая, как ребенка.
Затем, слишком быстро, она отстранила его.
– Пора, – сказала она. Сделала глубокий вдох. – Это… приемлемо, если я в последний раз извлеку? Я много лет этого не делала.
– Абсолютно, – сказал Гэвин, пытаясь снова взять себя в руки. Он указал на оранжевую панель на стене.
Она извлекла оранжевый люксин. Вздрогнула. Вздохнула.
– Ощущается как жизнь, не так ли? – Она изящно опустилась на колени. – Запомни то, что я сказала.
– До последнего слова, – поклялся он. – Даже если я этому и не верю.
– Все в порядке, – сказала она. – Однажды поверишь.
Он моргнул.
Фелия Гайл хихикнула.
– Ты не унаследовал всей хитрости своего отца, понимаешь ли.
– Я и не сомневался.
Она отбросила волосы на плечи, открывая ему путь к своему сердцу. Положила руку ему на бедро, подняла взгляд. Позволила оранжевому люксину рассеяться.
– Я готова, – сказала она.
– Я люблю тебя, – сказал Гэвин. Сделал глубокий вдох. – Фелия Гайл, ты отдавала полной мерой. Твое служение не будет забыто, но твои проступки ныне стерты, забыты, вымараны. Отпускаю твои грехи. Я даю тебе свободу. Твой труд был славен, добрая и верная служительница.
Он ударил ее в сердце. Затем держал ее, опустившись на колени, целуя ее лицо, пока она умирала. Прошло несколько долгих минут, прежде чем у него нашлись силы встать и призвать черных гвардейцев.
Когда они отворили двери, он увидел в зале около сотни извлекателей, ждавших его. Они не улыбались. Гигант Юсеф Теп, Пурпурный Медведь, выступил вперед.
– Мы не хотели тревожить вас, пока вы были с матерью, но, сударь, нам надо поговорить.
Сударь. Не Владыка Призма. Не Гэвин.
Значит, вот оно – начало конца.
Глава 80
– Кип, что бы ни случилось, держись ближе ко мне, – шепнула Каррис, наклоняясь к нему. Она сказала это так напряженно и настоятельно, что Кип понял – что-то будет. Скоро. Он хотел было расспросить ее, но не стал. Их охрана стояла близко, и хотя всеобщее внимание было привлечено к владыке Радуге и его высерам насчет долга и справедливости, Кип давно перестал слушать его. Он смотрел на девушку менее чем в десяти шагах от себя. На Лив.
Он мог бы поклясться, что некоторое время она пыталась протиснуться поближе к нему и Каррис, но последние десять минут она стояла, словно застыв на месте, слушая Радугу. Толпа между ними шевелилась, и он увидел, что на ней желтые наручи. Лив была желтой.
Это должна быть она.
Кип повертел головой, высматривая Световодную стену.
– Кончай привлекать внимание, – прошипела сквозь зубы Каррис. То есть Кипу вообще никуда не оставалось смотреть. Если он уставится на Лив, это привлечет внимание к ней, от речи его тошнило, он не мог смотреть на стену, а когда он смотрел на Каррис, он невольно замечал ее платье. Каррис была ошеломляюще великолепна, когда Кип увидел ее в тяжелом черном плаще поверх формы черной гвардии. А в этом тонком черном платье она была так красива, что у Кипа дух захватывало, ее красота взламывала ему грудь и зажигала ее огнем. Она стояла царственно-прямо, воплощенное изящество. Никто не дал ей шали, несмотря на холод ночи. В разгорающемся свете Кип увидел гусиную кожу на ее руках.