Винн ходит где-то совсем рядом.
Прислушались. Да, наст похрустывал…
И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал их образумить, а получилось наоборот. Теперь я им кричал:
– Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?
Какое там! Никто меня уже не слушал. Все они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время…
Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново – они даже свое добро бросали. Брали только съестные припасы, теплую одежду и детей – и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил:
– Так лучше?
– Да, – сказала Сьюгред.
Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал:
– Красивый плащ.
– Да уж красивее того, который ты бросил собакам.
– Собаки были очень голодны.
– А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался?
– Чтобы проводить его. Ты поможешь мне?
– Да.
Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнажив головы, и молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и снова молчал. Потом мы его также молча поминали. А наст – мы слышали – поскрипывал, потрескивал…
Сьюгред спросила:
– Ты когда уйдешь?
– Куда? – сердито спросил я.
– Не знаю.
– Вот и я тоже не знаю!
И это была истинная правда. Я не дружинник, но и не раб. Поэтому куда мне было уходить? И с кем? Вот почему я остался. А ей я так сказал:
– Те, кто бежал – это трусливые глупцы! Разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Если захочет, он везде тебя найдет – и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?!
Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил:
– А ты? Что, будешь ждать ярла?
Она кивнула. А я опять спросил:
– А если он придет и скажет: «Ты мне не нужна»?
– Так это же если он придет! – сказала она очень тихо и так же тихо вздохнула.
На том наш разговор закончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст – так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь моя жизнь давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь мне самому в это уже не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны.
А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли – как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнеслась, и скоро все будут знать про Торстайна, и сразу начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, а кому…
Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала:
– Вставай! Небось, проголодался.
– Но я, – ответил я, – не голоден.
– Но ты – мой человек. Велю – и будешь есть все, что тебе подадут!
Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом были еще другие разные дела по хозяйству. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне:
– Пой!
Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике, сорок лет тому назад…
Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил – и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел – и мне казалось: вот я опять молодой, сильный, храбрый, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат – в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: «Господин!» – и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернув голову, вижу в окне…
Ее! О, до чего же она была красивая! И говорит:
– Купи меня! Я стою очень дешево. А еще я умею петь и танцевать, варить, стирать, шить, колдовать…
– И колдовать?!
– Да, господин.
– Как?
– Очень просто. Вот я тебя уже околдовала. Сейчас ты к нам войдешь и будешь говорить с моим хозяином, и сколько он за меня запросит, столько ему ты и заплатишь!
Я засмеялся, но вошел к ним в лавку. Ее хозяин, выслушав меня, сказал:
– Она не продается.
– Как?! – возмутился я. – Такого не бывает! Товар на то создан, чтобы продаваться.
– Но это не товар.
– А что?
– Твоя судьба.
– Ха! – засмеялся я. – Моя! Тогда я вообще не буду платить. Потому что кто же это платит за свое?!
– Тебе видней.
И я – глупец! – платить не стал; взял ее за руку, сказал:
– Пойдем!
И мы пошли. Зашли в ближайшую харчевню, и там я повелел:
– Питья! Еды! И конуру!
И там, в той конуре, нам было хорошо. Она смеялась, то и дело повторяла:
– Мой господин! Мой господин!
А я:
– А ты – моя судьба.
И день прошел, и ночь пришла. Она спросила:
– Хочешь, я спою?
– Конечно! – сказал я.
И она пела – очень хорошо. Я слушал, слушал… и заснул. Когда проснулся, было уже утро. А моя женщина, моя судьба, моя красавица – исчезла. И мой пояс – с диргемами – тоже исчез. Я выбежал на улицу и побежал, внимательно смотрел на все окна, хотя, если честно признаться, совсем не надеялся снова увидеть ее…
Нет, вот она! Сидит возле окна, смотрит на улицу. Увидела меня, нахмурилась, спросила:
– Чего уставился? Что, я тебя обворовала, что ли?
Я онемел от такой дерзости! Я… Нет! Я перевел дыхание и успокоился, и начал так:
– Судьба моя! Я…
А она как засмеется! И все не умолкает и не умолкает! Ее хозяин вышел на крыльцо и, нагло осмотрев меня, сказал:
– Проваливай отсюда, бродяга! Здешний товар не по тебе!
А тут еще начали собираться любопытные. И как мне было тогда поступать? Что, рассказывать, как я вчера, не заплатив… И поэтому я плюнул и ушел.
На следующий год мы снова пришли в Йонсвик, и снова я шел по той же самой улице, и снова она меня окликнула из того самого окна:
– Мой господин!
А я спросил:
– Ты меня помнишь?
– Нет.
– А я все помню, – сказал я.
Она смутилась. Или притворилась? Не знаю. И тогда я этого тоже не знал. А просто сказал:
– Мой пояс, как и в прошлый раз, набит диргемами. Только теперь я сразу тебе их отдам, а ты мне за это… ты снова будешь петь мне свои песни.
Она была поражена! Спросила:
– Только и всего?
– Да, – сказал я. – А что?
– Н-не знаю. Как решит хозяин.
Хозяин решил так: я отдаю ему диргемы, все до единого, а он за это позволит мне послушать только одну ее песню, а после я сразу уйду и больше никогда к ним не приду. Я согласился. Сел и слушал. Хозяин подал мне вина. Я выпил… и немедленно заснул.
Проснулся я на пустыре – без плаща, без меча и даже без кольчуги.
На следующий год я снова пришел в Йонсвик. И снова она меня окликнула. Я притворился, будто не расслышал. Зашел в ближайшую харчевню, снял конуру, велел подать мне туда всего, что у них есть… И тут ко мне вошла она! Я встал и закричал:
– Прочь! Я не звал тебя!
– Нет! – со смехом сказала она. – Прежде послушай мои песни. Ведь я – твоя судьба.
Я, скрепя сердце, согласился. Она села напротив меня и запела. Нам принесли еды, питья. Я не притронулся к еде, не пригубил питья. И песен я не слушал – не хотел. А она пела их, пела и пела. Да, песни были очень хороши, но сколько же их можно слушать, думал я. Небось, уже и ночь пришла. Я встал.
– Куда ты? – спросила она.
– Ухожу, – сказал я. – Я спешу.
– Тогда прощай.
– Прощай! – гневно ответил я и, хлопнув дверью, вышел в общий зал. Там почему-то уже никого не было. И вообще, там было очень тихо и очень темно…
И очень холодно! Сразу почувствовав неладное, я отшатнулся, дернул дверь… Но конура уже была закрыта – изнутри. И никого, я это понимал, там уже нет: не зря же она со мной попрощалась! Тогда – на ощупь, то и дело спотыкаясь – я двинулся по залу. Долго я тогда плутал! Потом все же добрался до входных ступенек, взошел по ним, толкнул входную дверь, вышел на улицу…
А там зима! И сумерки. Зимой Йонсвик стоит пустой и, значит, до ближайшего жилья три дня пути. Я постоял, подумал… и пошел! Шел, песни пел. День шел, ночь шел, и снова день, охрип – и петь уже не мог, а только в мыслях повторял и повторял и повторял те сокровенные слова, чтобы их не забыть. Потом упал, заснул… Потом меня нашли чужие люди и принесли к себе домой и там отогрели. Вот как мне тогда посчастливилось! Поэтому я отдал этим людям все мои диргемы. Потом, ранней весной, опять пришел в Йонсвик, искал ее, искал… но не нашел. И через год опять искал. И через два. И через пять…
Зачем? Ведь если не судьба, то, значит, не судьба, тем более, что я сам сказал ей: «Прощай!» Но все равно мне было очень обидно. Вот так теперь и Сьюгред ждет этого странного, чужого ярла. И не дождется, я-то это знаю. Мне очень жаль ее, но мне нечем ей помочь, разве только петь, чтобы она крепче спала. Вот примерно так я тогда думал. Долго думал. А потом и я заснул – возле нее, в ногах. И снилось мне тогда… Нет, не скажу!
А утром Сьюгред сказала:
– Когда придет мой муж, я попрошу, чтобы он взял тебя к себе в дружину.
Я промолчал. А что тут было говорить? А Сьюгред продолжала:
– Ты очень хорошо поешь. И как это я раньше этого не замечала?!