Сказать по совести, Старый Колдун не представлялся мне серьезным оппонентом, и потому в своем близком успехе я не сомневался. Мало того: мне думалось, что самое большее, на что наши враги могут рассчитывать, так это на сожжение предместий столицы (что они уже и сделали) и на некоторое ублажение своих варварских амбиций в виде шумного, но абсолютно безрезультатного штурма. И потому я не спешил, наши дневные переходы по своей длительности не превышали обычных, регламентированных походным уставом. А принимая гонцов, прибывавших из окрестностей осажденного Наиполя, я даже позволял себе шутить.
Но когда через несколько дней мне стало известно, чего сумел достичь Старый Колдун в результате своего первого штурма, я уже кое о чем пожалел, но все же сохранил спокойствие и не стал удлинять переходы, ибо, как сказал я тогда на совете, воин хорош, пока он свеж, сыт и весел, а когда он изможден и загнан, как ломовая лошадь, то уже никуда не годится и дрогнет перед первым встречным варваром.
Однако скорое известие о втором варварском штурме заставило меня окончательно изменить свое мнение о Старом Колдуне. Да он, тогда подумал я, весьма сметлив в ратном искусстве! И, кроме того, в моей голове роилось еще множество прочих, весьма противоречивых мыслей. А посему, дабы дать этим мыслям улечься, я приказал войску остановиться. Стояли мы три дня. За это время в моей палатке – кроме, конечно, тех, о ком даже сейчас не стоит упоминать – перебывало немало лазутчиков, каждый из которых приносил все более и более страшные (как им казалось) вести о том, что творилось вокруг столицы, а также и в ней самой. Да-да, и в ней самой, ибо за эти дни я дважды принимал посланцев и от самого Тонкорукого. Этим счастливцам удалось пробраться незамеченными через вражеский лагерь. В своих слезных посланиях Цемиссий заклинал меня Всевышним немедленно ударить по врагу и клятвенно уверял меня в том, что и он тогда тоже ударит. Жалкий, трусливый глупец, думал я, читая его такие же жалкие послания, о чем он говорит, время давно упущено! Ведь это если раньше мы и действительно могли совместными усилиями разбить варваров в поле, то теперь, когда Старый Колдун отравил все колодцы и наипольский гарнизон лишился кавалерии, в открытом поле нам успеха уже не добиться. Поэтому я начал разрабатывать – и достаточно быстро разработал совершенно иной план наших дальнейших действий.
План этот, сразу сказжуу, был достаточно необычен, поэтому я еще некоторое время его пересматривал и уточнял, и уже только после этого я отправил Тонкорукому шифрованную депешу. В ней было сказано: «Открой ворота, я закрою». Вы, кажется, не поняли? Тогда я объясню. План был таков: пусть варвары потешатся, поверят в то, что их третий штурм приносит им успех – и входят в Наиполь, и начинают грабить, пьянствовать и прочее, то есть стремительно терять свою боеспособность… И вот тут-то явлюсь я и заблокирую их в городе, и начну отсекать, разрезать по кварталам, и выжигать, загонять в катакомбы, топить – и ни один из них не скроется, все лягут, до единого! Вы скажете: «Но город! Но мирные жители…» Но, простите мне мою прямолинейность, всё это сплошные эмоции, а я привык смотреть на подобные вещи несколько иначе. Например, так: да, Наиполь, конечно, сильно пострадает, а то и вовсе будет полностью уничтожен. Однако даже в этом нет ничего ужасного, ибо Держава от этого не рухнет – Держава держится не на столице, а на мечах. А посему доколе у Державы есть мечи, дотоле всегда можно будет набрать нужное число добросовестных и умелых строителей и с их помощью, на том же месте, возвести еще более прекрасный и величественный город, чем прежде. И этот новый город, как это ни удивительно, тут же наполнится новыми, невесть откуда взявшимися государственными мужами, которые будут ничуть не менее чванливы и лживы, чем прежние. А что касается судьбы самого Тонкорукого, то, думаю, и тут найдется немало желающих примерить оставшиеся без хозяина красные сапоги. А так как сапоги, в отличие от сандалий, обувь, более приличествующая человеку военному, нежели гражданскому, то надо думать, что…
Однако я отвлекся. Итак, собрав Большой Совет, я обсказал им свой план, потом зачитал депешу, потом призвал гонца, при всех напутствовал его – ибо, увы, я знаю Тонкорукого, – потом гонец ушел. Мы ждали, приведя войско в готовность. Ночью гонец вернулся и сказал, что уже утром, по всей видимости, варвары начнут штурм – и тогда с нашей стороны, то есть со стороны осажденных, все будет сделано так, как я того хотел. Вот и прекрасно, думал я. И мы двинулись. На пятый час движения я приказал вдвое ускорить шаг, а когда на горизонте показалась полуобгоревшая кровля Влакернской Башни, я велел трубить в трубы, бить в тимпаны и бряцать в кимвалы. Подобный шум обычно поднимается непосредственно перед атакой, но тем не менее я нисколько не нарушил боевого устава, ибо намеревался не прекращать движения колонн до той поры, пока мы не войдем в действенное соприкосновение с противником. План был хорош. И все в нем было рассчитано до самых мелочей.
Но Тонкорукий все испортил! Явившись к варвару, он пал перед ним на колени и, как последний раб, облобызал его руку. Что ж, тонкая рука всегда склоняется перед крепкой рукой. Но в этом мало утешения. Когда мы явились под стены Наиполя, нашим взорам предстали лишь догоравшие костры противника, а сам же он, на многочисленных челнах, уже скрывался за горизонтом. И уносил с собой несметную добычу. Я был в гневе! Да и не я один – мы все! А объяснения, которые представил нам спешно прибывший к нам личный посланник Тонкорукого, привели моих храбрецов в еще большее неистовство. «Барра! Предательство! – ревели легионы. – Он предал нас! Он дал варварам уйти! В костер его! Как варвара! Как пса!». А потом они пришли в движение. И я, положившись на волю Всевышнего, не стал их останавливать. Ибо кто я такой, думал я. Пока только архистратиг. А если это так, то моя главная задача состоит в том, чтобы вверенные мне войска не теряли боевого духа, держали строй… Ну, и так далее. А посему я вновь приказал трубить в трубы, бить в тимпаны, бряцать в кимвалы – и направил войско к Красным Воротам. Ворота нам не открывали. Тогда я велел выдвинуть на боевой рубеж все бывшие в нашем распоряжении осадные орудия, что и было незамедлительно сделано. Кроме того, я приказал, чтобы первая когорта славного Девятого легиона срочно выступила в направлении…
Однако этого направления я вам не назову, ибо совсем не исключаю того, что сказанное мной станет каким-то образом известно варварам и тогда они при следующей своей осаде смогут воспользоваться этими знаниями.
И точно также рассудил и Тонкорукий. И повелел немедленно открыть нам Красные Ворота. Так мы вступили в Наиполь. Уже двенадцать раз до этого я приводил войско в столицу. Но я тогда въезжал на золоченой колеснице и в золоченом плаще, голова моя была увенчана золоченым лавровым венком, а следом за мной, в таких же венках, шли мои воины. Народ, стоявший вдоль дороги, ликовал. Ибо тогда, все те двенадцать раз, мы вступали в город победителями, вернувшимися из славного похода. Ну а на этот раз трусливый Тонкорукий вырвал победу из самых наших рук, поэтому я въезжал в город верхом, на мне был черный запыленный плащ. Народ молчал. А мои доблестные воины, полные негодования и праведного гнева, кричали, глядя на толпу:
– Ублюдки! Целовали варварам руки! И это еще хорошо, что они большего с вас не потребовали!
И выли трубы, и гремели тимпаны, визжали кимвалы. Мы шли по улицам, как будто шли в атаку. Тонкорукому некого было нам противопоставить – одним он не доверял, другие полегли в недавних битвах с северными варварами. Так разве это автократор, если он…
Вот потому-то мы и шли! Шли. Шли…
И подошли к Наидворцу. И окружили его со всех сторон. Я вызвал к себе начальника дворцовой стражи и велел, чтобы его люди немедленно покинули здание. И это было неукоснительно и в самый кратчайший срок выполнено.
Когда из дворца вышел последний стражник, я обратился к своим воинам, сказав:
– Божья помощь всегда бывает с теми, кто выступает за правое дело. Вот потому-то мы и пришли сюда, не потеряв ни единого человека. Однако это только начало. Так сказал я, Нечиппа Бэрд!
– Дер-жава! – прокричали воины. – Нечиппа! Автокр-р-ра!..
А я верхом на лошади поднялся по мраморным ступеням дворца, еще раз поприветствовал своих верных соратников, они еще раз громогласно мне ответили – и только уже после этого я сошел с седла и двинулся во внутренние покои дворца. Правда, дворец без стражи – это уже совсем не дворец, а нечто вроде огромной, помпезной, запутанной мышеловки. Бедняжка мышь, пятнадцать лет тому назад попавшая сюда, теперь сидит в своей золоченой каморке на третьем этаже справа по лестнице налево поворот еще налево а потом уже направо, вцепилась в сыр, дрожит и думает о своей близкой и, что для нее еще ужаснее, неотвратимой смерти!
Однако на самом деле Цемиссий был тогда не один – он не спеша расхаживал по кабинету и диктовал писцу какой-то весьма маловажный документ касательно чиновничьих злоупотреблений в Ларкодском феме. То есть он делал вид, будто ему нет совершенно никакого дела до того, что творится в столице, и что его совершенно не впечатляет то, что я привел под его окна легионы, и что я сам, в конце концов, пришел прямо к нему. А он ведь прекрасно знал, зачем я пришел! И тем не менее он лишь рассеяно кивнул мне в знак приветствия, а затем вновь повернулся к писцу и как ни в чем ни бывало продолжил:
– А посему напомните ему, что я, великий и могучий государь, более не стану терпеть подобные нарушения, а собственноручно вычеркну его имя из Второй Почетной Книги, а самого его и всю его родню вплоть до четвертой степени родства повелю уморить посредством посажения на осиновые колья. Кроме того, еще хочу сказать…
– Цемиссий! – сказал я.
Он замолчал. И я продолжил:
– Ты призывал меня, и я пришел.
Он усмехнулся и сказал писцу:
– Ступай, ты пока что свободен.
Писец ушел. Цемиссий же стоял, опершись одной рукой о стол, а вторую держал на поясе – в том самом месте, где у настоящих мужчин крепятся ножны. Однако при тех просторных и бесформенных одеждах, в кои был облачен автократор, ножны смотрелись бы смешно. Да и обут он был не в красные сапоги, а в золоченые сандалии. И волосы у него были подстрижены на женский манер, пальцы до неприличия тонкие, холеные, а бородка очень редкая, как будто кто-то ее выщипал.