упы, угрозы – все это не мое, пусть этим занимается Синклит. А я чего хочу? Я хочу одного, думал я – настоящего дела! Если это дело заключается в том, чтобы взбунтовать столичный гарнизон, захватить автократора и отрубить ему голову – это по мне. Но если и плюнуть на все эти дрязги, а просто облачиться в латы, встать во главе легиона и двинуть его, куда повелят – так и это ведь тоже неплохо! Хотя, конечно, лучше двигать легион туда, куда захочешь сам, а не туда, куда тебя направит Тонкорукий. А посему сегодня же, подумал я в тот день, сегодня же я явлюсь к ним и скажу, и выведу на плац, и…
Нет, тут же спохватился я. Я ведь обещал, и всем нашим об этом известно, все они ждут, когда вернется Полиевкт. Я обещал ему! Но зачем я это делал? Ведь никто же не тянул меня за язык, да и что такое данное мной слово, когда на каждом шагу можно убедиться, что никто своему слову не следует, а если и следует, то это всеми признается величайшей глупостью, достойной только варвара, и поэтому вполне возможно, что и сам Полиевкт давно уже нарушил данное мне слово, перекинулся к Тонкорукому и скрылся у варваров только затем, чтобы моей же глупостью связать меня по рукам и ногам, а заговор, – и я в этом почти уверен! – давно уже распался, все меня предали, а верный человек – он никакой не верный, а лазутчик, и все, что от меня услышит, он незамедлительно передает Тонкорукому, и тот смеется надо мной, и Теодора вместе с ним смеется, когда они, муж и жена, лежат в одной постели – в той самой, которая еще не успела остыть от тепла моего тела! Да, именно, от моего! Вот так-то вот, Нечиппа! Нечиппа Бэрд! Нечиппа Бэрд Великолепный! Доколе ты будешь слепым? Прозрей! Иди в казармы, объяви – и выводи, ударь! И – «барра!» прокричат они, «барра!» И ты их поведешь к Наидворцу, и подожжешь его! И он будет пылать! А вы – стоять и убивать всех тех, кто будет выпрыгивать из окон. Всех, без разбору, без пощады!
Я встал, взял меч, опоясался им, и кликнул Кракса, и велел, чтобы он распорядился насчет лодки. Потом я плыл через пролив и думал: решено! А после… После я не знаю! В порту сел в паланкин – и ничего не приказал. Но очутился, как всегда, у Теодоры. Она, как только увидела меня, сразу обеспокоенно спросила:
– Что с тобой?
– Не знаю, – сказал я. – Пустяк. Не обращай внимания.
И она промолчала. Но когда мы, раздевшись, возлегли на ложе и я положил своей меч возле самого изголовья – чтобы, в случае чего, до него можно было сразу дотянуться, – она опять спросила:
– Что с тобой?
А я сказал:
– Любовь моя! – и обнял, и поцеловал ее…
И очень скоро я забыл про меч, про заговор, про автократора – про все!
Как вдруг в дверь постучали! Теодора шепнула:
– Лежи! Я сейчас…
Но это же смешно, гневно подумал я. Да что же это я, как подлый трус, сперва замру, а после буду, как заяц, трусливо прыгать в окно? И побегу, держа в охапке плащ, сапоги, рубаху, меч… Барра! Меч! И я его схватил, встал и строго, по-военному спросил:
– Кто это там?
Мне не ответили. Тогда я снова лег…
А в дверь опять стали стучать – негромко, но настойчиво. Я засмеялся и сказал:
– Я еще не готов. Подождите.
Стук прекратился, стало тихо. Тогда я встал, оделся, подошел к двери и резко распахнул ее…
Вставая и неспешно одеваясь, да и потом, идя к двери, я на Теодору не смотрел. Да и зачем было смотреть? Ведь если смотришь, значит, ждешь. А если ждешь, то услышишь: «Убей его!» Или, что еще хуже: «Ты не посмеешь убивать его!». Но мне хотелось быть совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед ней, и поэтому я, ни разу не оглянувшись на Теодору, подошел к двери, резко распахнул ее…
И увидел Мардония. И этот подлый раб тут же отвесил мне низкий поклон, а после сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мардоний от природы нем, он был приставлен к Тонкорукому еще тогда, когда тот и сам еще не умел разговаривать, и вот с той поры они и понимают один другого без слов. Мардоний верен Тонкорукому как пес, Мардоний – это его тень, Мардоний никогда не улыбается, Мардоний так силен, что может не только согнуть, но и разорвать подкову надвое, и поэтому если Тонкорукому нужно от кого-нибудь избавиться…
Но тем не менее Мардоний сделал знак – и я пошел за ним. Мало того, я даже убрал меч в ножны, ибо Мардоний раб, а я архистратиг, и поэтому даже под страхом смерти я не оскверню свое оружие кровью раба. Но если я – не допусти того, Всевышний! – буду убит рабом Цемиссия, то весь позор тогда падет…
Нет, тотчас же подумал я тогда, вот это уже совсем глупости! Ибо что суждено, того не миновать; люди только сражаются, но судьбу сражения решает Всевышний, и нет владения совершенно надежного, и то, что вверху, абсолютно подобно тому, что внизу, ибо низ – павший верх, а верх…
Ну, и так далее. Ибо о многом я тогда успел подумать, когда мы с ним, в почти кромешной тьме, долго плутали вверх и вниз по лестницам, а лестницы там все узки, а в переходах было очень много поворотов, то есть мы явно шли кружным путем…
Но все равно пришли. Мардоний, отвесив нижайший поклон, широко распахнул передо мной золоченые двери – и я вошел к Цемиссию.
И снова он был не один. Абва Гликериус, тот самый подлый мошенник, о коем я уже упоминал, сидел в дальнем углу и якобы сосредоточенно, не поднимая глаз, перебирал четки. Цемиссий же стоял возле окна и смотрел на меня. На этот раз он был одет вполне прилично: и при мече, и в красных сапогах. Я поприветствовал его, он мне вполне доброжелательно ответил и указал, где сесть, и сел сам, и уже только после этого сказал:
– Весьма нерадостное известие заставило меня искать с тобой встречи.
Я выжидающе молчал. Тогда Цемиссий пояснил:
– Думный советник, простратиг, старший постельничий… ну, одним словом, Полиевкт… убит.
– Когда? – довольно-таки громко спросил я.
– Сегодня ночью.
– Где?!
– В Ерлполе.
В Ерлполе! Мне стало смешно! Ибо, подумал я, да откуда это он может знать, что сегодня случилось в Ерлполе? Это наглая ложь! И я с гневом сказал:
– Весьма! Весьма печальные известия! Так, может, ты меня еще и вином угостишь? Чтобы все было совсем, как в прошлый раз!
– Нечиппа! – сказал он. – Но это в самом деле так. Всего какой-то час тому назад достойный Полиевкт скончался. Он принял яд.
– Ого! – воскликнул я. – Какие у тебя подробности. Он сам тебе об этом рассказал?
– Нет, – печально ответил Цемиссий. – Не он. А вот он! – и тут он кивнул на мошенника.
Вот оно что, гневно подумал я. Значит, эта лысая обезьяна в верблюжьей власянице, под которую, как говорят, она надевает железные цепи, уже насытилась добыванием из свинца золота и утолила жажду Абсолютным Эликсиром – и сразу же взялась за ясновидение. Славно! И я насмешливо сказал:
– Почтенный абва!.. Как тебя?
– Гликериус.
Я повторил:
– Гликериус! – и продолжал: – Итак, почтенный абва Гликериус, ты утверждаешь, что будто бы сегодня ночью чрезвычайный и поверенный посол Руммалийской Державы был насильно отравлен в Ерлполе, то бишь в столичном стойбище презренных северных варваров. Так?
– Не совсем, – ничуть не смутившись, ответил Гликериус и, продолжая вертеть в руках четки, стал объяснять мне, словно малому: – Достойный Полиевкт сам избрал себе столь верную и легкую смерть, ибо, в противном случае, он подвергся бы жесточайшим пыткам. И вот потому-то, дабы лишить варваров столь сладостного развлечения, каковым является для них наблюдение за муками человека разумного, достойный Полиевкт и принял яд.
– А после было что?
Старый мошенник наигранно вздохнул и сказал:
– Люди, которые сопровождали достойного Полиевкта, мне были плохо знакомы, и поэтому я от них почти ничего не узнал. Единственно, что мне стало известно, так это то, что их бросили псам.
– Прелюбопытно! – сказал я. – А что Старый Колдун?
– А регент Хальдер, надо полагать, уже перешел в мир иной, ибо когда архонт спустился в пиршественную залу, то он был вооружен мечом регента. А регент, был бы он живым, разве позволил бы кому бы то ни было не то что взять в руки, но пускай даже просто дотронуться до своего меча? Ведь этот его меч, как говорят…
– Довольно! – сказал я. – Теперь ты лучше расскажи, как ты узнал обо всем этом.
– Услышал, о наидостойнейший. Мне дано слышать души умерших.
– Так вот бы и послушал регента. Тогда бы мы точно знали, жив он или нет.
– Но регент, о наидостойнейший, принадлежал не нашей вере, его душа ушла к его богам, а посему я не могу его услышать. Вот если бы умер, скажем, ты…
Но, вовремя опомнившись, мошенник тут же замолчал. А я, сглотнув слюну, сказал:
– Если ты, старая и грязная обезьяна, думаешь меня чем-то запугать, то напрасно на это надеешься. А ты, мой брат, – и тут я повернулся к Тонкорукому, – а тебя я вообще не понимаю! Как ты можешь доверять россказням этого лживого наглеца? Однажды он уже пообещал тебе, будто он завалит нас дешевым золотом, потом плел какие-то несусветные басни про Абсолютный Эликсир, а вот теперь новый вздор!
– Э, погоди, о наидостойнейший! – дерзко, ни у кого не спросившись, встрял в нашу беседу абва. И так же дерзко продолжал: – Никакой это не вздор! А про Источник я и сейчас, повторю: Источник есть! Мало того, достойный Полиевкт сегодня утром самолично видел магические письмена на ножнах меча Хальдера, и он даже кое-что успел запомнить. Вот, посмотри!
И с этими словами абва встал и подал мне листок пергамента, на котором были изображены какие-то диковинные варварские значки. И это доказательство?! Да попроси меня, и я таких крючков намалюю вам столько, сколько угодно! Подумав так, я даже и говорить ничего не стал, а только презрительно хмыкнул.
Но Тонкорукий важно заявил:
– Да, брат. Все это так. Когда я был у Хальдера в шатре, я тоже видел эти ножны. И видел на них письмена. Примерно такие же. Но, конечно, насколько точно они здесь отображены, я сказать не могу. Мне сейчас трудно их вспомнить. Но я все-таки, если хотите, попробую.