В тот же момент возбужденный голос начальника произнес:
– Джентльмены, моя сабля наткнулась на что-то мягкое! Признавайся, маленький негодяй: кто у тебя там?
Сэр, я… – начал было Пеп, но в этот момент раздалось громкое негодующее мяуканье, и черный кот вылез из-под соломы, озираясь по сторонам.
– Ха-ха-ха! – захохотали присутствующие. – Вот на кого наткнулась ваша сабля, Джексон! Тоже черный, но за такими мы не охотимся… Мальчик, зачем взял кота? – обратились они к Пепу.
– Ох, противное животное! – отвечал Пеп, у которого отлегло от сердца. – Всегда дрыхнет в соломе. Верно, забрался, когда я наложил воз, да и проспал до сей поры.
И он принялся нежно гладить Приста.
– Теперь можно ехать, сэр? – спросил он начальника.
– Валяй! – отвечал тот. – Только держи Кота при себе, а то его какой-нибудь патруль обязательно проткнет саблей.
– А много я встречу таких патрулей? – осведомился Пеп.
– Да, по всей хагерстаунской дороге бродят патрули и стоят кордоны, – отвечал начальник. – Слыхал, верно, что было в Харперс-Ферри? Говорят, оттуда сбежало несколько негров, так мы думаем на дороге подстеречь эту дичь.
– Счастливой охоты! – вежливо пожелал Пеп.
Он хлестнул лошадей, помахал в знак приветствия кнутом, и воз загромыхал по дороге. Несколько времени лошади бежали крупной рысью.
Пеп не решался еще заговорить со своими пассажирами. Вдруг сквозь грохот колес ему послышались стоны. Он прислушался: да, он не ошибся, стоны доносились из-под соломы.
Мальчик оглянулся по сторонам. Кругом было пшеничное поле, далеко у леса краснели черепичные кровли селения. Он остановил лошадей.
– Что там у вас? Что случилось? – почти шепотом спросил он, нагибаясь словно для того, чтобы поправить упряжь.
– С девочкой… плохо… – долетел до него отчаянный голос Джен.
Пеп решительно сунул руку под солому, и сразу его рука попала во что-то горячее и влажное. Он быстро выдернул руку обратно и с ужасом увидел на ней кровь.
Мальчик тяжело перевел дух.
– Едем в Вильмингтон, – сказал он вдруг. – Это неподалеку отсюда. Видно, в свободный штат нам не пробраться. Вон сколько шпиков на дороге! Если все они будут шарить саблями в соломе, так я привезу к дяде Траверсу только ваши трупы. А в Вильмингтоне у меня есть приятель, свободный негр. Он вас куда-нибудь запрячет. Да и девочку надо поскорее поглядеть, что она и как…
Никто не возражал. Пеп принял молчание за знак согласия и погнал лошадей в сторону Вильмингтона.
«НЕГРОВ И СОБАК НЕ ВОДИТЬ»
Бабушка встала и, прихрамывая, прошлась перед ребятами.
– С того самого дня я на всю жизнь осталась хромой, – сказала она. – Сабля южанина повредила мне связки на ноге. Звать ко мне белого доктора было опасно, потому что он стал бы допытываться, где и когда меня ранили. Да, кроме того, и денег у нас не было. Поэтому, когда Пеп привез нас в Вильмингтон к своему приятелю, негру Гапкинy, мама Джен кое-как перевязала мне ногу и, чтобы рана не воспалилась, приложила к ней подорожник.
Но усталость и волнения последних дней не прошли для меня даром. Я заболела и провалялись в постели больше месяца.
Первое время я была без сознания. В бреду мне казалось, что я все еще в Харперс-Ферри и что на нас с отцом нападают солдаты. Я боролась с воображаемым врагом, вскакивала с постели и кричала: – Огонь! Стреляй, ребята!
Мама Джен и Гапкин успокаивали меня и силой укладывали под одеяло. Оба они боялись, что мои крики привлекут внимание соседей. Так прошло много дней, и мама часто говорила мне потом, что и только чудом осталась жива.
Когда я пришла в себя, я прежде всего увидела маму, сидящую у меня на постели. Она сильно исхудала за время моей болезни. Мало-помалу я стала возвращаться к жизни. Жар спал, мне захотелось встать с постели, выйти на улицу. Но каково было мое отчаяние, когда я впервые попробовала ходить и увидела, что хромаю! Правая нога у меня была согнута в лодыжке. Никогда, никогда больше не смогу я бегать, как другие дети, не смогу прыгать, танцевать, играть в подвижные игры! Слезы брызнули у меня из глаз. Я снова легла в постель и ни за что не соглашалась ступить на пол. И прошло много дней, прежде чем я примирилась с моим несчастьем и начала ходить.
Мама и Гапкин были очень ласковы со мной. Гапкин когда-то также был невольником, но он внес за себя хозяину большой выкуп и купил себе свободу. Теперь он работал на мельнице и устроил туда же маму Джен.
Он сказал владельцу мельницы, что к нему приехала его сестра-вдова с маленькой дочкой и что он хотел бы достать для сестры работу. С этих пор мама каждый день рано утром уходила на мельницу и шила там мешки для муки. Она и Гапкин возвращались домой только к вечеру, запыленные мукой, усталые и молчаливые.
Еще лежа в постели, больная, я заметила, что не вижу Наполеона. Я спросила о нем маму.
– Ушел, – отвечала мама. – Его ничто не могло остановить. Убедился, что мы в надежном месте, и собрался уходить. «Куда ты, Наполеон? – говорю я ему. – Ведь тебя схватят на первой же миле». Но он и слушать не хотел, все твердил: «Мне надо к капитану, я иду к капитану…» Так и ушел.
И мама грустно задумалась. Мы ничего не знали ни об отце, ни о капитане. Матушка Браун также не давала о себе знать. Мама жила в непрерывном тревожном ожидании, и часто, ложась спать, я слышала, как она шепталась с Гапкиным и повторяла имя отца.
За время болезни я сильно выросла. Теперь я заплетала волосы в две тугие косички. Мне было скучно сидеть дома, и я убегала на улицу, хотя мама очень сердилась на меня: ей казалось, что Паркер ищет нас и непременно найдет. Это было тем более вероятно, что Прист не отходил от меня ни на шаг. Во время моей болезни кот лежал па моей постели, а после сопровождал меня во всех моих прогулках. Все мы очень любили его и звали нашим «спасителем», так как считали, что, выскочив из соломы, он спас нам жизнь.
Вильмингтон был большой портовый город, расположенный на слиянии двух рек, в рабовладельческом штате Делавер. В городе было много мельниц, фабрик и пароходных мастерских, где работали негры и белые.
Я бегала на берег реки или взбиралась на гору, откуда были видны голубая Делаверская бухта и проплывающие пароходы.
В новом городе мне понравился сад. За решеткой сада я увидела большие волосатые пальмы; там росли тюльпанные деревья с крупными, будто восковыми цветами, островерхие тисы; магнолии раскрывали белые чаши, и торчали, похожие на ежей, круглые колючие кактусы. Я впервые увидела бананы и зеленые тонкие бамбуки. Белые леди с зонтиками гуляли по дорожкам.
Я вошла было в ворота, но сторож застучал палкой и грубо закричал на меня:
– Куда лезешь, черная! Не видишь, что ли, что здесь написано?
Он ткнул пальцем в вывеску на решетке. Но это было напрасно: я еще не умела читать. А если бы я была грамотная, я, наверно, заплакала бы от обиды. На решетке висела дощечка:
КРАСНЫЙ ШАРФ
Наступил декабрь. Однажды, выйдя из дому, я заметила в городе необычное оживление. По улицам сновало множество экипажей. В них сидели развалясь джентльмены в цилиндрах, с золотыми цепочками на жилетах. В шляпе с плюмажем проскакал на четверке лошадей губернатор. В саду играл военный оркестр: там было гулянье и вечером должны были зажечь фейерверк. В порту все суда были разукрашены флагами.
В сумерки мама послала меня в лавку за маисом. Лавка была полна народу. Мне показалось, когда я вошла, что кто-то произнес имя Джона Брауна.
– Так ему и надо, старому разбойнику, – сказал лавочник. – Слыханное ли это дело – поднимать рабов против их законных владельцев!
Сердце у меня сильно забилось. Я побежала домой и рассказала обо всем маме. Мама очень взволновалась.
– С ними случилось что-то недоброе… У меня тяжело на сердце, – повторяла она, шагая из угла в угол.
Она передала Гапкину все, что услышала от меня. Но негр или ничего не знал, или не хотел говорить. Во всяком случае, он принялся успокаивать маму и твердил, что мне, наверно, показалось, что никто и не думал говорить о капитане.
Прошло несколько дней. Однажды вечером мы с мамой собирались ложиться спать, как вдруг Прист насторожился и сердито зафыркал. Почти сейчас же вслед за этим дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел худой оборванный негр.
– Наполеон! – воскликнули мы и бросились к глухому. – Откуда ты, Наполеон?
Глухой подошел к столу и, не отвечая, посмотрел на нас. От этого взгляда, печального, неподвижного, нам сделалось не по себе. Мама схватила негра за руку:
– С чем пришел, Наполеон? С горем? С радостью?
Негр полез за пазуху и вытащил свернутый жгутом такой знакомый мне и маме красный шарф отца. Этот шарф был на нем в Харперс-Ферри. Теперь он лежал перед нами, выгоревший, потертый на середине, как будто сохранивший тепло отцовской шеи.
Увидев шарф, мама бессильно опустилась на стул.
– Вот, – сказал глухой. – Прислали. Один – привет. Другой – шарф.
Капитана Джона Брауна и мулата Джима Бэнбоу повесили на главной площади Чарльстоуна 2 декабря 1859 года. Их осудили на казнь как бунтовщиков, осмелившихся восстать против узаконенного рабства.
Было ясное солнечное утро. Горы стояли окутанные голубой дымкой. Осужденных посадили на телеги. С каждым из них на той же телеге везли гроб. Джим Бэнбоу был молчалив и сосредоточен, Капитан, напротив, охотно разговаривал. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, потом поглядел на горы.
– Какой прекрасный день сегодня! – сказал он сопровождавшему его шерифу.
– Вы храбрый человек, капитан, – заметил шериф.
– Таким воспитала меня мать, – спокойно отозвался Браун.
– Вы гораздо храбрее меня, капитан, – сказал шериф.
– Все-таки жаль расставаться с друзьями, – ответил Браун.
Они подъехали к главной площади. Их встретили барабанным боем. Вся площадь была оцеплена солдатами.