Василий Ипполитович ехать не советовал.
Петран ушел. На другой день он действительно уехал в Москву.
Происходила первая сходка после смерти Марсагаги. Без нее колхозниками овладело такое одиночество и растерянность, что собрание они решились затребовать лишь после того, как богатые мужики однажды сами вышли к стаду и выгнали из него всех колхозных коров и овец, потому, дескать, у колхозников своя земля, на своей и пасите. Отвержение это совершилось неожиданно.
Весна стояла засушливая и безветренная. Выгон села был расположен вдоль реки, мочажина, а Олех — большая черноземная луговина, отведенная колхозу как пастбище, выгорел вчистую. Бурая трава на нем стала пыльной и жесткой, как проволока.
Колхозники развели по дворам отверженный скот. Оголодавшие коровы сухими губами перебирали вонючий мышеедник — жалкие остатки ржаной и овсяной соломы; овцы, встревоженные бескормицей, не ложились на землю, несмотря на жару, а пугливо жались по углам или от внезапного звука все сразу шарахались в сторону.
Это еще больше усугубляло растерянность колхозников, и на сходку они пришли, как на суд. До начала собрания, когда кто-нибудь из колхозников приближался к избе сельсовета, его неизменно встречал один и тот же насмешливый голос из толпы:
— Вот еще одна Марсагагина коммуна пришла.
Сначала колхозники отбились отдельной кучкой, но потом многие не вынесли этой обособленности и незаметно смешались со всеми.
Потерянность слышалась и в голосе Василия Ипполитовича, доложившего собранию, что положение в колхозе критическое.
— Бескормица развалит наше начинание, и опять полсела останутся горе маять, — так закончил он.
Алеша Руль, поместившийся в кругу своих друзей, продвинулся с ними ближе к столу, громко покашлял, чтоб на него обратили внимание, и развязно спросил:
— Василь Ипполитыч, вы право имеете нашим выпасом пользоваться или же просите у нас позволенье?
— Я уже не знаю, — несмело пробормотал учитель, — нам хоть скотину порежь сейчас.
— Вы, стало быть, просите нас или право имеете? — настаивал Алеша.
Одобряющий гул его сторонников, сознание, что он один держит в своих руках настроение всей многочисленной сходки, возбуждали его.
— Право имеем! — крикнул колхозник Сергей Камарь, еще не старый, но оплешивевший от постоянного недоедания. Он сам испугался своей решимости и, робко посматривая на лица соседей, повторил, но уже тихо:
— Право имеем. Куда же ж я ее выгоню? В кои годы завел…
Авдотья Дубынина, заискивая перед Алешей, крикнула:
— У своей бабы под юбкой покос сними да корми.
Сергей Камарь конфузливо опустил голову. Стало тихо. Учитель, стоя у стола, ждал, что заговорит кто-нибудь из колхозников, а колхозники надеялись на него, и все молчали. Заговорил вновь Алеша.
— А раз вы право имеете, то зачем было нас собирать сюда? Запускайте согласно вашему праву свой скот в наши зеленя. Там потучней. Как, верно я говорю, граждане?
— Верно, — кратко подтвердили его сторонники и умолкли: Алеша никогда не допускал на сходке бестолковых и лишних криков.
— Василий Ипполитыч, — продолжал Алеша, поворачиваясь лицом к сходке и не глядя на учителя, — наш ответ вам такой: всякий волен определить свое хозяйство. Колхоз? Пусть вы в колхозе. Живите на доброе здоровьице. А нам надо-таки заключительно решить: кто хочет в колхоз, пусть сейчас записывается и конец. Враз. А то сегодня один, завтра другой, пятый, десятый — и опять земле передел. Помните, в восемнадцатом году с этими переделами до чего довели почву? Полынь и та перестала родиться. Страшно глянуть было: голо кругом, мышей целое нашествие. И вам, колхозникам, расчету нет по копеечкам собирать. Записывайся сразу, кто думает, чтоб потом не зудеть.
— Отселить на свою землю их! — крикнул кто-то.
— Нет, выселять подождать надо до осени, — поправил Алеша. — Сразу подняться никому не легко. А осенью управимся, мы всем селом подсобим вам с переселом. Я говорю правильно. Запись в колхоз определить в три дня. Каждому пораздумать надо, потом прекратить запись. А на эти три дня разрешим гонять скотину. Правильно я говорю?
— Верно… голосовать! — все так же кратко подтвердили его единомышленники.
— Чего же тут три дня? — внезапно воскликнул Ефим, работник Алеши, и, запинаясь, добавил: — А если кто подумает побольше… Сразу тоже не вот… А кто и подольше.
— О других хвораешь? — резко спросил его Алеша.
— Я говорю, что… — угрюмо начал было Ефим.
— Что? — крикнул Алеша, перебивая.
Опять стихло все. Сергей Камарь чуть приподнялся на носках и заявил:
— Зачеркни меня, Василь Апполитыч. Невозможно же ж. В кои годы коровенку-лошаденку завел… — Окончив, он поглядел на небо, и оно, белое и знойное, не сулило Дождя.
— Да… сушь, — примиряюще заметил кто-то.
Тогда неожиданно и выступил кузнец Петран. Мужики даже не знали, что он приехал и находится здесь же, на сходке. После они говорили, что Петран нарочно не показывался, где-то таился, чтоб выждать самый окончательный момент. Он принес с собой большой лист серой толстой бумаги, завернутый в трубку. Поднявшись на ступеньки порога, он звучно сказал:
— Кто подумает, а кто и подумал. Ходатайствую колхозу принять меня в члены.
Он спрыгнул с порога, стремительно протиснулся к столу и подал свой сверток учителю. Василий Ипполитович развернул бумагу. На ней большими, любовно вырисованными буквами значилось: «МАСТЕРСКАЯ КУЗНЯ колхоза НАШ ПУТЬ. ПОЧИНКА ТРАКТОРОВ». Тракторов, кроме одного, в колхозе не было, но это, видимо, не смущало кузнеца.
— К дверям прибиваю, — разъяснил он.
Потом повернулся к собранию лицом и, указывая на Алешу Руля, сурово позвал:
— Выходи, сшибай меня.
— Здесь сход, а не кулачный бой, — отразил Алеша, — мне выходить нечего.
— Не на кулачки, а сшибай так… с н а с т р о е н и я м е н я с ш и б а й… Ну?!. Сшибай меня с настроения.
— Не кулачки, говорю, а сход, — повышая голос, повторил Алеша, подступая к Петрану.
— На кулачки?.. Давай на кулачки сшибемся, н-но… говори, скотину на выпас не пустите? Говори! — кричал кузнец, распаляясь все более и более. — Права, говоришь, не имеем? А ты на сходке присутствовать имеешь право? Говори, Василь Ипполитыч, имеет торгаш право присутствовать на сходках? Есть такой социальный, советский закон торгашу подъеферивать на сходках? Председатель Совета, отвечай. Есть?
— Меня не зачеркивать из колхоза! — завопил вдруг Сергей Камарь.
— Не ори, не ори! — закричал Алеша на кузнеца.
Его сбили бабы-колхозницы:
— Прогнать ее, срамницу… Дуню Дубынину, прогнать со схода. Перед Алешей пупенью трясет. Сама у себя скоси. Аль все вытерли? Облысела небось?
— Бабы, молчать! — заглушил их кузнец. — Пусть порядком сшибает нас. Выходи сюда, колхозники. Не робей. Наше право, пролетарское.
Протискиваясь и будоража собрание, колхозники двинулись к столу и окружили кузнеца.
— Дуню прогнать, — не угомонились бабы.
Кузнец выдвинулся наперед и пошел на Алешу, оттесняя его и его сторонников в сторону.
— Заявляй, согласен меня с настроенья сшибать? — окончательно крикнул он.
Наступило затишье. Обе стороны были ошеломлены непримиримой схваткой кузнеца с Алешей и напряженно ждали исхода.
— Заставить сшибать, — раздался за спиной кузнеца чей-то возглас, и возглас этот поразил всех своей звучной певучестью, а еще больше тем, что на сходках мужики ни разу не слышали этот знакомый всем голос.
Оказалось, воскликнул слепой Андрюша-гармонист, сын Авдотьи Дубыниной. Ощупывая кончиками пальцев воздух перед собой, он плавно двигался между колхозниками, разыскивая кузнеца, а разыскав Петрана, он положил ему на плечо руку и, ощупывая его плечо и одновременно шею и ухо кузнеца, заговорил. Говорил слепой Андрюша очень четко, произносил каждый звук, особенно полно и певуче выделяя букву «а»; всем нравилась эта его певучесть, и всех она смиряла.
— Петран Михайлович, — Андрюша знал и называл всех по отчеству, а отчество произносил не сокращая, а полностью, как пишется. — Петран Михайлович, мамка моя запишется. Я ее прожучу дома. Прожучу, Петран Михайлович.
Кузнец тихонько оттолкнул слепого Андрюшу и еще раз сурово спросил у Алеши:
— Согласен? В последний раз спрашиваю.
— Вот что! — внезапно загорясь, отрезал Алеша. — Ты не ори! С цепи сорвался? Горяч больно. Не замерзни. Была одна такая горячая, да замерзла… Весной замерзла.
— Замерзла? — высоким голосом переспросил кузнец. — Весной замерзла? А ты в гробу ей в лицо смотрел пристально? Царапинки на правой щеке не замечал у ней?..
— Остынь, кузнец. Вспотеешь, гляди, — наступал на него Алеша.
Они сошлись вплотную.
— Весной замерзла, говоришь? — приставал кузнец, напирая на противника.
Ростом они были одинаковы, но кузнец выпячивал грудь и от этого казался выше и значительнее Алеши. Алеша тоже пододвинулся к нему вплотную и, положив ему на плечи обе руки, отрезал спокойнее и звонче:
— Вспотеешь, кузнец… Остыть советую.
— Эх, однажды и остужу я тебя, Алеша! — едва сдерживаясь, выдохнул кузнец.
Три недели, как не было дождя. Деревья поникли, и свернутый в трубку лист не шелохнул. Солнце садилось в какую-то багровую пыль, а всходило без росы, без ветра, по утрам не было бодрой свежести, и зной начинался тотчас же, едва только меркла утренняя краснота. Не ярились и молчали перепела. Поля горели, овсы взошли, но розовые, не успевшие позеленеть усики спалило жаром. Мужики жадно лили в раскаленные глотки воду и ожидали, что рожь завянет, а просо не стали попусту и сеять.
Говорили, что засуха будет, как в Поволжье. Все были сумрачны и свирепы, хотя никто ни с кем не бранился, а наоборот, стали необычайно уступчивы.
Когда в Казачьем хуторе прошел слух, что кузнец Петран с учителем хотят поливать колхозное поле, мужики взбесились. Больше всего их обозлила дерзость этой затеи. Некоторым даже показалось, что все это кузнец делает затем, чтобы как-то высмеять всех.