Потом стало известно, что сельсовет вместе с активом села постановил снять с церкви крышу и железо отдать колхозу для устройства искусственного орошения полей.
А церковь покамест покрыть соломой.
Несколько дней у кузнеца кипела работа — пилили лес, гвоздили жесть, что-то строили, но по общему молчаливому согласию мужики не заглядывали туда, боясь обнаружить свое любопытство.
Затейщиком этого орошения оказался кузнец Петран и шустрый бесенок Мишка Скворец, большой фантазер и родительский непочетник. Мишкин отец, Егор Жинжин, крепкий однолошадник, слыл отщепенцем, в колхоз не вступал, но и никому не объяснил своего отношения к новому делу. Фантазерству сына он втайне покровительствовал, хотя и грозился вышпандорить его однажды.
Узнав о судьбе церковной крыши, мужики опешили, потому что должно было совершиться что-то совсем не предполагаемое. Первым опомнился Мишкин отец, Егор. Он оделся по-воскресному: в кожаные сапоги, в короткую, с мелкими борами, суконную поддевку; с обнаженной головой он медленно и торжественно прошел по селу, направляясь к кузнице.
За ним вскоре, подражая ему во всем, но более торопливой походкой просеменил Андрей Сладчайший — регент в церкви и первый на селе голос. Затем повалили туда же мужики. А бабы, предугадывая что-то значительное, сочли свое присутствие ни к чему и остались дома, скромно выглядывая из сеней и приговаривая:
— Вот и Семен Ставнов пошел… Вот и… Батюшки, Балака одноглазый и тот…
Вскоре у кузницы собралась толпа. Мужики держались совсем спокойно, казалось, что религиозные чувства уступили любопытству.
За эти дни кузница Петрана действительно превратилась в «мастерскую». Здесь теперь стоял высокий помост, на котором два колхозника распиливали ветлы на бруски, были навалены целые груды крестообразных подставок — «козлов» — разной величины с заостренными внизу концами.
Здесь же возвышалось широконогое деревянное сооружение с поперечным валом, с колесами и шкивом наверху. Оно было похоже на небольшую ветряную мельницу, это сооружение: его старательно, но поспешно смолили, распространяя теплый и успокаивающий запах дегтя.
Общее молчание нарушали споры кузнеца с Мишкой Скворцом. Внимание мужиков возбуждало их обоих, они чувствовали себя изобретателями и кричали из-за того, что Мишка Скворец требовал черпаков навесить еще чаще, почти вдвое увеличить их число.
Кузнец же боялся, что трактор не подымет такой тяжести. Мишка горячился, чертил карандашом на недосмоленном столбе вышки, вычисляя общий вес воды, которую будет подымать трактор к главному корыту вышки.
Кузнец втайне был согласен с ним, но упирался, боясь, что значение его будет снижено Мишкой, тем более что мысль построить оросительную вышку подал Скворец. Вступился Егор Жинжин — Мишкин отец.
— Петран, — сказал Егор, — уступи Мишке, он озорник, но говорит все по-книжному.
— Ум — вострей! Молодой, — воскликнул кто-то из мужиков.
Многие подтвердили хором.
— Вострей! У молодого, Петран, известно, вострей ум. Не артачься, зря…
— Ты, Петран, уступай окончательно, — опять вмешался Егор. — Он у меня занозистый относительно всяких устройств. Опять книг у него полный шкаф.
И потому, что на Мишкиной стороне все признали преимущество — молодой ум, кузнец сдался.
— Верно, — оправдался он, — конечно, сообразилка у молоденьких что твой велосипед! Пешо́му не угнаться…
Потом Егор Жинжин потребовал, чтоб кузнец объяснил, как будет устроено орошение. Егор знал все от Мишки, но, требуя от кузнеца «пояснить» все, он надеялся, что при этом будет открыт главный изобретатель — его сын Мишка.
Кузнец, казалось, почувствовал, что именно с этой целью и требует Егор «пояснить». Он подошел к Мишке, который уже успел отскочить и с лихорадочной поспешностью привинчивал черпаки, и, дернув его за вихор, тихо сказал:
— Поясняй.
Но Мишка растерялся перед мужиками и, отступая за кузнеца, попросил:
— Дядь Петран… Ты вали… чего я?
— А я говорю, поясняй! — заорал раздраженный кузнец.
— Да чего я? — визгнул Мишка.
Замечая растерянность сына, вступился Егор. Он повернулся к мужикам и сдержанно, но достойно объяснил.
— Мальчонок, конечно, не привык к сходам, но обдумал сперва он. Пускай Петран объясняет.
— Давай, Петран, все одно, — нетерпеливо загомонили мужики.
Кузнец начал с того, что у него и мысли не было, чтоб изобретение считать своим, и что, собственно, сам Мишка тоже вычитал об этом из книги «Вестник знания», — он выволок из кузницы толстую засаленную книгу в красном переплете, — а в устройстве нет никакой хитрости, одна простота.
Системой цепных черпаков, приводимых в движение трактором, вода будет подаваться на вышку в главное корыто, а оттуда польет во все концы поля по корытам, укрепленным на «вот этих козлах». Он указал на деревянные крестовины.
Рассказывая, кузнец воодушевился. Воодушевление его, а еще больше быстрота, с которой эти последние дни кипела работа в кузнице, видимо, сильно повлияли на мужиков. Наступило глубокое молчание, выражающее общую расположенность к затее колхоза.
— Закачаем, Мишка! — воскликнул кузнец, присаживаясь на козлы закурить.
— Подсевать чего будете? — спросил кто-то из толпы.
— Гряды зачем нарезали? — осведомился второй.
— Свеклу, капусту да турьнепсу думаем для скота, — не поднимаясь, ответил кузнец.
Мужики молчали. И кузнец, выправляя цигарку, добавил:
— Еще кое-чего… — он, видимо, не стерпел, вскочил и закричал.
— По правильному настроению, которое мне дали в Комитете Московской партии, в колхозе мы должны повышать плату за трудодень. Разными культурами можно, конечно, повышать, как угодно. Например, капуста, опять, турьнепс и свекла дадут тебе скотину завести в самую прибыль, опять же с осени обязаны мы яблоневый питомник заложить.
— Родилось бы, Петран. Небо ноне страшно! Не помолаживается вовсе. Все белей и белей, — доброжелательно высказались из толпы.
— Нам теперь на все поднебесье чхать. Вон орудуют, — возразил кузнец и показал в сторону Картинок.
Там копошились все колхозники: одни из них обделывали гряды, другие врывали в землю чаны и кадки по указаниям Василия Ипполитовича.
— Дай бог! — воскликнул кто-то.
— Не даст! — внезапно крикнул Алеша Руль.
Все повернулись к нему. А он насмешливо и развязно пояснил свою мысль:
— Под соломенной крышей, я думаю, не удержится он у нас, господь-бог. А с железной вон Петран колхозникам трудодни барышить будет. Наплевать нам на господа, зато по всей местности нам слава: одна церковь и та соломой крыта.
— Руль! — оглушительно заорал кузнец. Но умолк и тяжело опустился на козлы.
Затараторил мягким и неустойчивым голосом Андрей Сладчайший.
— До́жили-дожи́ли, православные, дожи́ли. Смоленскую матерь христову, покров церкви нашей под соломенную крышу… До́жили-дожи́ли… Ни одного моленья на полях в атаку засуху. До́жили-дожи́ли…
Голос его, повышаясь все более и более, перешел в напев. Он беспрестанно твердил одно и то же.
— До́жили-дожи́ли… Смоленскую христову матерь… до́жили-дожи́ли…
— Забубнил, — негромко, но внятно заметил Мишка Скворец.
Кузнец опять вскочил и заорал.
— Забубнил, клоп вареный.
Андрей Сладчайший, не переставая вопить «до́жили-дожи́ли», поспешно выбрался из толпы и мелкими шажками засеменил домой. Толпа всколыхнулась. Вслед за Андреем мужики стали быстро расходиться. Вскоре у кузницы затихло.
— Забубнил — «до́жили-дожи́ли». Вот клоп вареный! — тихонько забранился Мишка Скворец.
— Черт с ним, — напевом вывел кузнец.
Потом внимательно осмотрел цигарку, которую он незаметно для самого себя растрепал пальцами, сердито бросил ее на землю и, наступив носком сапога, долго втирал ее в пыль. Затем отвел ногу, посмотрел, что получилось, и раздраженно выругался:
— Раскрутилась, дьявол.
На другой день с церкви сняли крышу. Каждый лист железа разрезали пополам вдоль и на старой Петрановой «вальцовке», как он ее называл, гнули разомкнутые трубы.
Было поразительно, что никто из мужиков ни разу больше не пошел ни к церкви, ни к кузнице, да и на улице мало кто показывался. Казалось, они решили не замечать такого поношения святыни.
Потом получился скандал: восемь колхозниц, посланных грузить трубы на телеги, отказались «прикасаться» к церковному железу. На них долго кричал кузнец: предполагая, что бабы подозревают тайную силу, он, на чем свет, материл железо в доказательство того, что совсем не следует бояться. Кузнец грозил даже сделать себе урыльник из того самого листа, который был расположен «над самым престолом алтаря».
Но бабы уперлись. Петран прогнал их на поле, а на погрузку вызвал ребят и велел им грянуть песню «Сергей-поп, Сергей-поп…»
Вскоре он так воодушевил этих дружных крикунов, что на их запев сбежались ребята-неколхозники, они тоже таскали трубы и с азартом выкрикивали:
Сергей-поп, Сергей-поп,
Сергей дьякон и дьячок…
Мужики сначала недоумевали по поводу поднявшегося ребячьего гомона, потом несколько человек пришли «посмотреть», а «посмотрев», беззлобно назвали Петрана дурачком и опять разошлись.
Ребятам песня тоже надоела, они таскали трубы уж лениво и молча.
На селе опять затихло. Знойный день догорал в душной неподвижности. Случайные звуки, казалось, пугали кого-то и тут же глохли.
И ночь на землю навалилась медленно, тяжело, в пыльную багровую даль оттесняя последние полосы света…
Этой ночью в колхозе было решено работать без перерыва, чтоб окончить разбивку поля на гряды. Опять получилась распря. Некоторые бабы отказались ночью работать и ушли.
Петран руководил с Мишкой Скворцом установкой водоподъемной вышки на илистом, обрытом отвесной стеной берегу реки. Чтоб светлей было работать, он велел зажечь прошлогоднюю траву, собранную с поля бороной. Когда огромный костер разгорелся и желтое пламя его запрыгало над неподвижной гладью воды, тогда из села донеслись первые звуки высокого девичьего хора, поющего надрывный, тягучий псалом: