Хри-истос во-оскре-се из ме-ертвых,
сме-ертью смерть попра-ав…
Работа оборвалась, как по команде. Кузнец медленно спустился с вышки и, прислушиваясь к пению, тихо спросил:
— Пасха, что ль, воют?
Сергей Камарь, несколько дней назад навязавшийся к кузнецу в помощники и только что хваставшийся своим талантом по части механики, теперь, услышав пение, присел вдруг на корточки, согнулся и проворно отполз в тень.
— Петран Михалч, — заговорил он робко, — оно хоть и не пасха, однако до вознесенья господня положено «христос-воскресе» петь.
— Я говорю, чего воют? — огрызнулся кузнец.
— Воют… вот ведь и воют, — еще тише отозвался Сергей Камарь.
Сверху, с вышки, Мишка Скворец сказал:
— Молебен-водосвятье насчет дождя, чтоб был, завтра хотят. Андрюша Сладчайший спевается.
— А ну их в п-пивную! — вскочил кузнец. — Тяпай, Мишка. Давай, мужики, давай, давай.
Опять они принялись было за работу. Но в темноте неслышно подошли к ним несколько мужиков-колхозников, работавших с учителем по установке козел и корыт. Они долго и нерешительно мялись, не входя в свет пламени, потом заговорили медленно, не перебивая друг друга.
— Не цыганы, Петран, мы с кострами работать по ночам.
— Потушить надо костры, Петран.
— Я вам, что… пальцы себе в темноте сшибать буду? — огрызнулся кузнец. — Ты жену свою суставы мне другие заставишь родить? Суставов много у твоей?
Мужики ответили не вдруг. Они как бы прислушивались к далекому пению и дали певцам окончить высокий пронизывающий конец стиха:
…и су-ущим во гро-обех
жи-ивот дарова-а…
— Ты, Петран, в общем привык в кузнице у огня, — заговорили опять мужики, — а мы опять же не цыганы, с кострами… Смехота же общая… с кострами…
— Сказал, суставов ломать не согласен во тьме, — отрезал кузнец. — Ты вон, дядя, ремень поди потяни к трактору.
Передний мужик медленно приблизился и слегка потянул за приводной ремень.
— Тяни! Руки отсохли? — крикнул Петран.
Но мужик бросил ремень и, отойдя опять в тень, решительно произнес:
— Чего ж тянуть? Утрич засветло и натянем. А сейчас чего… тяни не тяни — зря, голова…
— Мы пойдем, Петран… чего же? Верно, зря, голова, — подтвердили другие и не спеша двинулись к селу.
Потом один из них вернулся, сказал, что утром они придут до света, и быстро побежал догонять своих.
К хору певчих присоединился чей-то мягкий баритон и, смиряя пронзительные голоса, повел мелодию самостоятельно и стройно:
и су-ущим во гро-обе-е…
И тут вскоре после мужиков к вышке подошел Егор, Мишкин отец. Заметив сына наверху, он крепко постучал палкой по одному из столбов вышки и, когда Мишка Скворец посмотрел на него, строго крикнул:
— Домой!
И, не дожидаясь сына, ушел. А Мишка Скворец, притаившись, долго лежал на перекладине. Кузнец горестно заметил:
— Ты работаешь, а тебя — под локоть. Ну, скажи на милость?..
Он тоже умолк, оборвалось и пение. Стало еще более темно и душно там, где кончались лучи от света костра.
Казалось, и нет ничего там, и — тревога…
Молебен о дожде состоялся не «завтра», как сообщал Мишка Скворец, а через два дня, когда колхозники наметили пустить воду. Совпали эти события потому, что и богомольцы и колхозники задумали выступить друг другу назло. Ожидая богомолья, колхозники почти не расходились два дня. Необычайной дружности этой способствовала отчасти «тонкая хитрость» Петрана: утром после той ночи, в которую он повздорил с мужиками из-за костров, в селе появилось воззвание к погрому колхозников.
Воззвание это якобы принес какой-то монах, которого действительно этой ночью видели в Казачьем хуторе. В полдень воззвание знали все поголовно. Богатые мужики наведались к Алеше Рулю за советом, как быть с богомольем. Алеша решительно настоял, чтоб перенесли богомолье.
— Дурак написал, — сказал он. — Нам такую запишут… С этого конца не возьмешь теперь. Тринадцать лет назад где были?
Воззвание богатые мужики оставили без последствий, но колхозников оно сильно встревожило. Здесь кузнец и схитрил.
Когда колхозники сбежались на работу и заговорили о воззвании, Петран отчаянно крикнул:
— Пусть сунутся. Я им так плесну!.. Держись, главное, вместе. А уж я!..
Отчаянность кузнеца и его таинственное «плесну» ободрило колхозников, а потом, в работе, и вовсе свело на нет всю их робость. Всем им казалось, что кузнец, ездивший в Москву, действительно имеет что-то необнародованное, чем он может «плеснуть». Либо бомба, либо кислота. Они уже не чувствовали себя беззащитными.
Робость их вновь, однако, вернулась утром в день молебна о дожде. Огромная толпа вывалила из церкви молча, и черные от времени хоругви на перекладинах повисли над богомольцами тяжело и неподвижно, как удавленники.
Вчера скоропостижно умерла глухонемая кухарка Алеши Руля, а сегодня в гробу она лежала в церкви, и, покамест мужики выстраивались и целовали престольную икону, священник наскоро отпевал покойницу.
Во время панихиды высокий и добродушный дьякон несколько раз отгонял от гроба Иёна; чем-то напуганный дурачок настойчиво лез к покойнице и склонялся над ее лбом, точно бы силился понять таинственные знаки на узкой полоске «венчика-молитвы», лежавшей поперек лица мертвой.
Мужики, ожидая духовенство, разговаривали вполголоса и сурово и угрожающе смотрели на мрачные лики хоругвей: мужикам казалось, что здесь, под знойным белым небом, они, хоругви, потеряли свою непостижимую силу, могущую открыть небеса и низвергнуть дождь.
Бодрость и надежда, которая была у всех в прохладной церкви, теперь исчезла, все стали потные и вялые. Хотелось ветра, прохлады и воды.
Когда духовенство покончило с панихидой и начало молебствие, толпа, вытягиваясь, не спеша тронулась вслед за хоругвями. Андрей Сладчайший шел с хором вслед за последней иконой и внимательно дослушал возглас попа.
Влюбленный в свой голос, он радостно встрепенулся и, приказав хору молчать, один подхватил молитву:
…даждь дождь земле жаждущей, спасе…
Толпа ободрилась, заслышав его ласковый и утешающий голос.
Какая-то старушка, обутая в толстые белые онучи и в новенькие лапти, осталась у церкви одна: она никак не могла решить — вернуться ли ей к покойнице-глухонемой или следовать за богомольцами. А решившись, она засеменила, догоняя толпу. Путь ей пересек Егор Жинжин, отставший от всех. Его заботил сын, Мишка Скворец, который минувшую ночь не пришел домой и заночевал с колхозниками, так как сегодня «пускали».
— Куда же, батюшка Егор? — заботливо окликнула его старуха.
— На кудыкин двор кур доить. Пойду, может, сиську найду, — огрызнулся Егор.
Старуха сердито плюнула ему под ноги:
— Тьфу!
— Сама — тьфу! — ответил Егор и быстро зашагал напрямик огородами к колхозному полю, торопясь опередить богомолье.
Колхозников он застал у трактора и у водоподъемной вышки. Видно было, что робость не покинула их: они теснились, стараясь быть ближе к кузнецу, то и дело оглядывались на село, откуда слышался тяжелый, но неторопливый топот людей и ласковые возгласы Андрея:
…даждь дождь земле жаждущей, спасе…
Особенно струсил Сергей Камарь. Он ни на шаг не отходил от Петрана, намасливавшего подъемную цепь и зубчатку густым оленафтом. Петран, отрываясь от работы, убедительно клял его и за робость и за бестолковость.
— Ты хоть бы штаны у бабы другие в запас выпросил, — урезонивал кузнец, — неровен час поносом со страху прошибет. Иль дай я тебе эти маслом пропитаю, чтоб не промокло. Определенное спа́сево.
Сергей Камарь тихонько ныл, оправдываясь:
— Наоборот, Петран, я не трушу. Пусть иные трусят. Меня убьют — не шубу сошьют. Непривычно вот. Давно ли всем селом на молебны ходили, а теперь вот отщепились… Шутка ль молвить?..
— Поди прищепись, — говорил кузнец.
— Наоборот, Петран, я прищепляться не согласен. А так… вроде… Опять записка эта про убиение всех… — тянул Камарь.
Мишка Скворец лазал по вышке. Так как все уже было готово, он не знал, что ему еще сделать, хватался за все без толку и очень стеснялся: ему казалось, что подошедший отец замечает его ненужную суетливость. Егор действительно сразу же заметил его суету, но не подал виду. Приблизясь к вышке, он ощупал столбы, потряс их и, не глядя на сына, громко спросил:
— Вода пойдет, эй, Скворец?
— Говорил вчера ведь… — раздраженно отозвался Мишка.
— Смотри… — внушительно произнес отец и погрозил пальцем.
Потом он подошел к кузнецу и хозяйственно заметил:
— Вроде, как ремень вперекос, Петран.
Кузнец не ответил, он вытер тряпкой руки и направился к трактору.
— Отстранись, Егор, пускаем! — крикнул он Егору Жинжину, все еще осматривавшему приводной ремень.
Потом он поднял обе руки и повернулся в сторону села.
— Постой пускать. Мы их сейчас встретим, — приказал он трактористу.
Так, с поднятыми руками, он стоял несколько минут. Все колхозники тоже повернулись к селу. Общего оцепенения не выдержал Мишка Скворец и закричал. В голосе его слышались нетерпение и слезы:
— Пускай!
Кузнец оглянулся на него и, не опуская рук, потряс кулаком.
— Я… т… тебе… — свирепым шепотом погрозил он Мишке Скворцу.
Когда, наконец, в просветах между крайними избами показались хоругви и пестрая толпа богомольцев высыпала за село, Петран опустил руки и уж потом сказал окончательно:
— Приступай.
Трактор задрожал, отхаркался вонючим дымом, потом загудел ровно и грубо. Дернулся привод, и несколько секунд маслянистый ремень блестящей черной лентой плыл наверх, к вышке. Загремела подъемная цепь, заглушая скрипение деревянных столбов. Первые зачерпнувшие воду ковши полезли вверх к приемному корыту. Потом как-то сразу трактор оглушительно завизжал, тотчас же подъемная цепь с ковшами подпрыгнула вверх.