Теперь уже нельзя было разглядеть ни маслянистых пятен на приводном ремне, который тяжело шлепал воздух, ни цепи, ни ковшей. Подобно черным ядрам, они летели вверх, а оттуда, уже пустые, падали в воду, далеко разбрызгивая пену.
Вода в реке стала мутной, а вдали от вышки на спокойной поверхности проступила большая, многоцветная радуга от водяной пыли.
Всех, даже Мишку Скворца, даже кузнеца Петрана, напугали тот рев, бульканье и грохот.
Первым опомнился Егор Жинжин. Сквозь шум он услышал, как над ним, по главному корыту к отводным, хлынул тяжелый поток воды, глухо, но мощно шелестя по железу.
— Вода! Вода! — исступленно закричал он. — Идет! Мишка, ах ты, паголовок, идет! Идет! Говорю тебе, слазь сюда.
Он бросился было лезть на вышку к сыну, но Мишка слезал, и, когда оба они очутились на земле, Егор любовно, но крепко огрел сына под затылок, схватил его за руку и поволок в поле вдоль длинного ряда корыт.
— Ах ты, паголовок! А? — кричал он. — Я думал — зря. Ах ты, паголовок!.. — Потом он круто остановился, повернул опять к колхозникам и опять побежал, волоча Мишку и не переставая восклицать:
— Какой паголовок! А?.. Воду пустил. Не подумайте, что кузнец. Ах, паголовок!
Егор был уверен, что только он, Мишка, сын его, пустил воду.
Невообразимое что-то случилось с богомольцами. Казалось, тоска по влажной земле изнурила всех. Втайне каждому давно хотелось посмотреть все водопроводное устройство, особенно в действии. Но они скрывали это желание и крепились. Как только раздались исступленные крики Егора, богомольцы устремились к реке, на плотину, обгоняя друг друга, падая и подымаясь вновь. Двое мужиков, несших тяжелую икону престольной богородицы, как по команде, присели; стараясь в поспешности сохранить бережность, они положили икону в сторонку от дороги на траву, побежали было, но вдруг, как бы испугавшись чего-то, вернулись и снова подняли икону.
Лысый и самый богобоязливый мужик на селе Семен Ставнов нес икону «святого Егория во броне», заступника от скотского падежа. Икона походила на огромную деревянную лопату. Заметив мужиков, уронивших икону, он подбежал к ним и, угрожая увесистым «Егорием во броне», принялся материть их такими словами, каких ни разу еще от него не слышали. К нему подошел священник и принялся стыдить его, пугая грехом. Семен на минутку умолк, прислушиваясь не то к словам попа, не то к радостному визгу колхозников. Вдруг он освирепел и заорал на попа:
— Вались к дьяволу, долговязый жеребец!
Попик в Казачьем хуторе был маленький, и было непонятно, почему Семен назвал его долговязым. Потом Семен размахнулся иконой, казалось, хотел далеко отбросить ее, но не бросил, а только, размахивая ею, побежал к плотине. Теперь уже было непонятно: хотел ли он бросить лопатообразную икону или собирался кого-то оглушить ею.
По дороге он выправился, схватив ее под мышку, и побежал дальше.
Так, с «Егором во броне» под мышкой, он долго бегал по колхозному полю, разыскивая кузнеца. Потом, услыхав брань Петрана, направился к нему. Петран стоял у козел, в конце крайнего к селу отвода. Плечом он поддерживал корыто, дрожавшее от напора воды, кого-то звал и ругался за то, что колья под этим корытом укреплены плохо и вот-вот рухнут.
Заметив беду, Семен подбежал, топча гряды, к нему и, схватив лопатообразную икону, как вилы, заходил то с той, то с другой стороны корыта, ловчась упереться в него.
— С этой… иди с этой стороны, — кричал ему кузнец, — гряды, гряды не топчи, богомольный черт.
— Петран… Я говорю… Я говорю… — запыхавшись, едва справляясь с дыханием, забормотал Семен.
Он хотел сказать, что желает вступать в члены колхоза, но кузнец перебил его:
— Понимаю… Ладно… Держи… держи… Плечом, говорю, держи, бахила нескладный.
Передав корыто Семену, кузнец поднял тяжелого «Егория во броне» и принялся забивать в землю расшатавшийся козел.
Корыто перестало дрожать, и вода хлестала по его днищу быстрыми ровными наплывами, облизывая железные стены…
Вечером, на митинге колхозников, кузнец Петран предложил назвать колхоз по имени — «Наш путь».
И хотя колхозники согласились сразу, все же Семен Ставнов упорно просил собрание предоставить ему слово, чтобы поддержать Петрана и высказать, почему именно колхоз должен называться не иначе, как «Наш путь»…
Он уверял, что после его объяснения все сразу поймут…
III. ДУШЕВНОЕ ПРИСУТСТВИЕ
Победа, одержанная колхозом над стихией, окончательно разладила отношение слепого Андрюши-гармониста со своей матерью. Еще в поле, в день открытия водокачки и расстроившегося молебна, Андрюша-гармонист, подобно Семену Ставнову, разыскал кузнеца Петрана и покаялся ему о своем несогласии с родительницей.
— Я ее прожучу, Петран Михайлович. Нрав у меня тоже несворотный, — грозил он, выделяя звук «а».
Но Петран был возбужден и рассеян. Не слушая Андрюшу, он предупредил его так же, как и Семена Ставнова:
— Гряды, гряды не мни.
— Гряды я не затопчу, Петран Михайлович. Я не вижу, однако не затопчу, — печально оправдался Андрюша и, чувствуя, что кузнец не интересуется им, тихо и плавно тронулся межой, ощупывая палочкой возвышения гряд.
Иногда он делал неверный шаг и наступал на ребро гряды, осыпая горячую землю в межу. Он мгновенно останавливался и, глядя невидящими, белыми глазами в знойное небо, прислушивался, определяя — заметил ли кто его беду. И если слышал кого-нибудь рядом, то сейчас же приседал, нащупывал лунку или осыпавшийся край и принимался старательно поправлять, горстями выгребая землю из межи.
Что бы он ни делал, с кем бы ни встретился и ни заговорил, глаза его, сплошь покрытые белой ржавчиной, всегда были устремлены вверх и всегда вращались медленно и неправильно, точно у большой куклы; каждый глаз в свою сторону.
Дома Андрюша-гармонист очень долго ощупывал и выстукивал деревянные стены своей избы. Лес на эту избу им с матерью дали из комитета бедноты в восемнадцатом году, когда мужики сломали барский сарай. Бревна были новые, но очень тонкие, так что звук от ударов Андрюши-гармониста получался высокий и звонкий.
— В заболонках живем. Никакой отчетливости в твоем хозяйстве, мамка, — убедительно заключил Андрюша, освидетельствовав избу.
Авдотья пришла с молебна очень расстроенная: она думала, что Алеша Руль, ее выручатель в нужде, останется с иконами, а он ушел смотреть водокачку, а там открыто и громко хвалил изобретателей. Авдотье туда ходить было не к чему из-за расстройства с колхозницами. Она осталась и теперь беспокоилась, что не потрафила на благодетеля.
— Лопаешь хлеб и лопай, — огрызнулась она в ответ сыну.
Андрюша смолчал, мать прибавила вызывающе:
— Отчетливый какой хозяин. Отчего такие нарождаются, слепые дунди.
Родился Андрюша не слепым: на третьем годке затяжная корь сожрала голубую ясность его глаз. Это знала и мать, упрекнувшая сына в слепорождении, а от нее и он. Андрюша не рассердился на мать, но печальней, чем обычно, сказал:
— Не со зла говорю, что отчетливости нет. В колхозе, может, хоть филенкой обобьют нам стены. Изба, а гудит, как колокол. Вслушивайся… — он ударил кулаком в звонкие лесины, сел на лавку и сосредоточился.
Но матери почему-то вдруг потребовалось мыть лавку, и она прогнала его с места.
— Одайся, дундя! — крикнула она. — Иди, вон, голубя вертихвосткина пускать.
Андрюша постоял минутку в раздумье, потом ощупью отыскал китайскую флейту и позвал голубя.
— Гурля… гурля… гур-гур-гуль…
На улице, когда он запустил голубя, его окружили ребятишки, упрашивая Андрюшу позволить им хоть по разику дунуть в дудочку.
Он им сказал строго:
— Который гомонить будет — прогоню.
Потом сходил в избу за гармонью — Андрюша полюбил, вслушиваясь в тихие рассыпающиеся звуки флейты, не играть, а только перебирать слепыми пальцами лады полубаяна. Возвращаясь на улицу, он снова заметил матери:
— Тебе ж красивей, если нам стены филенкой обошьют. Неужели весь век в колоколе жить собираешься?
Мать сердито шлепнула мокрой тряпкой по лавке и, подбоченясь, крикнула:
— Отвяжись, дундя слепая!
Слепые никогда не бывают злыми. Но на следующий день утром Андрюша-гармонист разозлился на мать. Он еще с постели начал убеждать ее относительно того, что в колхозе стены их избы, наверное, обошьют филенкой. А она опять упрекнула его за слепоту.
Разозлившись, Андрюша все же не подал виду и дождался, когда мать затопила печь. Тогда он решил исполнить то, что задумал еще давно, в первые дни размолвки с матерью: он надел поддевку, хотя утро было сухое и знойное, залез на крышу и, пустив голубя, уселся на кирпичную трубу, вдавшись в нее задом. Потом распахнул поддевку и, благодушно отдуваясь, стал прислушиваться к голубю и тихо насвистывать.
Печь топилась торфом — вонючий, непроницаемый дым заслонил избу и садил густыми струями изо всех щелей. Авдотья решила, что в трубе свили гнездо галки, и стала кричать сыну, чтобы он разорил галок.
Сын не отзывался, она выскочила на улицу и только тут заметила озорство сына. Дым так разъел ей глаза и расстроил ее, что она тотчас же заголосила, причитая и бранясь:
— Ах ты, дундя слепая, дундя!
Услышав мать, Андрюша сверху спросил спокойным, толстым голосом:
— Записываться будешь, окончательно тебя спрашиваю?
Тут и произошло главное, что, однако, осталось сокровенной тайной Андрюши. Убеждая мать в преимуществе филенчатых стен, Андрюша прибегал к хитрости, полагая, что она польстится на помощь. Сам он, однако, стенами интересовался мало, но тянулся к колхозу чувством совсем неясным, которого не понял, и для краткости решил, что таково его «душевное присутствие», выражая этим свое настроение. Обездоленному Андрюше казалось утешением все новое, а особенно колхоз, в котором, по мнению кузнеца Петрана, заключается «окончательный выход для невозможных».
— Слепая дундя! — закричала мать. — Через тебя, улогова, может, я и не записываюсь. Кто же меня с таким нахлебником возьмет? Заладил свое, дундя улогая. Туда трудовой нужен, а не слепырь.