Андрюша сразу поник и стал подсвистывать голубя домой. Озадаченный, он по-прежнему сидел на трубе, но теперь уж не по злобе на мать, а лишь от забывчивости: он ни разу не подумал о том, зачем, собственно, колхоз возьмет его к себе.
— Слезай, нечистая сила, а то вот камелюшкой снесу, — грозилась мать.
Тогда Андрюша решил, что во всем виновата она. Он уселся еще плотнее, «прогнал» снова голубя и отказал:
— Не слезу.
— Гармонь расшибу пойду, нечистая сила! Слазь! — разгоралась мать.
— Гармонь казенная, мамка. Расшибешь — в ответе будешь, — тихо разъяснил Андрюша.
Мать поспешно скрылась. А он подумал, что мать и вправду может осерчать и искалечить полубаян, и слез. Когда в избу вошел сын, мать возилась у печки и не проронила ни звука.
Это еще больше растревожило Андрюшу. Он упал на постель и, кутаясь в поддевку, вдруг всхлипнул, а потом завыл грубым и ровным голосом.
Мать не подошла к нему, но тоже вдруг заплакала, прислонясь к чулану. Плакала она тихо, без всхлипывания, часто вытирая глаза грязной и шершавой ладонью.
Больше недели изо дня в день Андрюша-гармонист тихо ходил по колхозному полю, стараясь ни с кем не встречаться и никому не мешать. Бурая земля теперь почти сплошь была засажена капустой; лунки были только что политы и чернели под свежими, бодро зеленеющими ростками.
На тринадцатый день после открытия оросительной водокачки ждали дождя: уже два дня как по утрам потягивал ветерок, небо начало помолаживаться, задергиваясь длинными, бледными полосами, похожими на Млечный Путь. На тринадцатый день начало беспощадно парить, загромоздились частые лиловые, с белоснежными краями облака, заволакивая синие прорывы неба.
Почувствовав усталость, Андрюша-гармонист отошел в сторонку, ближе к выгоревшему Олеху, и сел там на бугорке, прислушиваясь к редким крикам работающих и к постоянному тихому шелесту воды в корытах.
Колхозники спешили посадить свеклу и тыкву. Вода уже приелась им и не возбуждала их. Они изнурились, работали теперь напряженно, молча и зло. Чаще всего Андрюша слышал голос учителя: Василий Ипполитович то и дело поправлял колхозников, браня их за частый посев.
— Сортированные же, — разъяснял он, — девяносто три процента всхожести. Чего вы их рассыпаете. Опять… Опять…
Он торопился и торопил других, убеждая окончить посадку, и уверял, что дождь обязательно хлынет. Потом по земле быстро проплыла большая тень облака и совсем закрыла солнце. Потянуло прохладой. Андрюша внезапно решил, что дождь непременно и скоро пойдет, и колхозники не успеют окончить посадку. Он встревоженно поднялся и сказал негромко, как будто учитель стоит рядом и все слышит:
— Василий Ипполитович, душевного присутствия нет у них. Устали день-деньской.
В этот миг у него созрело решение. Он оживился, быстро продвинулся вперед к полю и закричал учителю:
— Василий Ипполитович, сейчас… Сейчас я прибегу-у…
Учитель не расслышал и переспросил:
— А-а? — и опять заторопил колхозников.
Андрюша пошел по направлению к дому. Было поразительно, как он мог так быстро двигаться, едва касаясь палочкой земли и вытянув вперед руку, как бы ощупывая воздух. Ухода его никто не заметил. Не заметил его никто, когда он и вернулся, притащив с собой свой полубаян.
Только теперь все сразу поднялись, ошеломленные необычайными в поле звуками: слепой Андрюша-гармонист, зайдя на косую дорожку, рассекающую поле по диагонали, и медленно двигаясь по ней, вдарил в гармонь. Играл он самое свое любимое, очень старый марш «Наполеон». Но в чужую, бодрую и боевую музыку он вплетал свои, мягкие и печальные звуки, которые внезапно переходили в гнев, вновь стихали, журча, как Эолова флейта голубя, и опять плавно рвались, звали, овладевая всеми и всех ободряя.
Никто из колхозников не помнит хорошенько, как и когда они окончили посадку и когда умолкла гармонь. Все полагали, что музыка Андрюши окончилась, когда полил дождь.
— Добре́нь какая под гармонь работать. Смехота смехотой, а поясница вроде как и ныть перестала за музыкой, — высказывались колхозники.
На самом же деле и посадка и музыка окончились до дождя.
В глухом к полю конце гармонь в последний раз вздохнула бархатным, глубоким аккордом и унялась. Но Андрюша шел дальше, брел тихо, не оглядываясь назад. Возбуждение покинуло его, им вновь овладело сомнение в нужности своей колхозу.
Туча уже нависла прямо над ним, влажный ветер тянул тяжело и ровно.
Послышалось падение первых крупных капель дождя в пыльную землю.
Андрюша остановился и присел. Осторожно нащупывая в дорожной пыли маленькие шарики, скатавшиеся от падения дождевых капель, он повернулся в сторону колхозников и, вытянув вперед руку, тихо шевелил пальцами. Только когда капли, все еще закатываясь в пыль и покрывая дорогу крупной дробью, участились, он поднялся.
IV. КОНЕЦ СМИРЕННОМУДРИЯ
Дождь этот застиг и Андрея Сладчайшего в поле. На дальней и глухой полосе боронил он осьминник проса. В медленной понурой натуге обхаживая пыльную землю, он не заметил, как проплыли по земле свежие тени облаков и как, снижаясь, наперла затем огромная туча. Лишь тогда он сразу почувствовал сильную ломоту в пояснице, и вместе с прохладой освежилась голова: что-то подобное томительному угару ни на минуту не покидало Андрея с того дня, когда так неожиданно и так позорно провалилось торжественное молебствие о дожде.
В обычное время Андрей отличался большой «ученостью», длинной и рассудительной речью и произносил иностранные слова, кои не под силу суковатому, мужицкому языку. Но после краха молебствия получился какой-то провал в мыслях Андрея. Этому значительно способствовали и белый накал дня, и тревожное безмолвие душных ночей. Словно бы тяжелая хмарь окутала его. И только теперь возвратилась отчетливость и острота мысли.
Под тяжестью тучи унялся ненадолго подувший было ветерок, и в поле стало тихо, точно бы кругом стояли невидимые стены. Не зная — боронить ли ему или распрячь и скакать домой, Андрей машинально продолжал водить лошадь. Но шаг его стал тороплив и неверен. Он часто натыкался на сухой, звенящий ком земли, ушибал больно ногу и, схватив за убитый палец рукой, прыгал на одной ноге, пока не стихала боль.
Уж очень ярко припомнилась теперь, в прохладе, плачевная кучка старух и стариков, оставшихся с иконами. Так осиротело и покинуто прозвучал его возглас:
…даждь дождь земле жаждущей, спасе…
Ни за что до этого случая Андрей не поверил бы, чтоб так, сразу, пала власть и слава его голоса. Власть эта утвердилась в Казачьем хуторе давно, с памятного ночного богослужения по поводу германской войны.
В храме тогда было торжественно и мрачно, золотистые отблески множества свеч мерцали на лицах молящихся, на темных сводах, все погружая в далекую и печальную старину.
После этого случая Андрей Сладчайший особенно полюбил одну раскрашенную картинку из книги сказок про богатырей: в большом склепе — гроб, в гробу мертвая красавица, а рядом закованный в латы витязь в богатырской печали склонился на меч. И тускло горит огромная свеча. Богатырь приказал себя зарыть в склеп навсегда. Картинка поразила Андрея тусклыми тонами и тишиной, которая предполагалась в склепе.
Общее молчание в церкви и неподвижность людей воодушевила тогда Андрея. Особенно необычайно встрепенулся он на возгласе непонятного и возвышенного слова «аллилуйя». Тогда же впервые встрепенулись и все. Маленький священник выглянул из-за золоченой двери алтаря, внимательно и удивленно посмотрел на Андрея. Целую минуту молчал дьякон, прислушиваясь, как в тяжелых сводах церкви гудело высокое и плавное эхо:
…лии-лу-ууя…
Мужики зашептались, утверждая власть ласкающего Андреева баритона, от которого у них захватило дух…
В стороне, правее корявых редких дубков, покрытых жидкой бурой листвой, промчался высокий столб пыли и в безветрии улегся где-то в овраге. Потом дернул ветер, сотрясая высохшую полынь на рубеже, по-иному — глуше, но еще слышней — зашипела борона, беспомощно подпрыгивая по комьям.
Андрей остановил лошадь. Сытый жеребенок дышал тяжело, беспокойно переступал ногами, глухо стуча копытами о жесткие комья пашни. Вдарил гром, — молнии Андрей не заметил, — разворотивший все небо. Вглядываясь в покорные влажные глаза жеребенка, Андрей перекрестился и произнес любимые слова из молитвы Ефрема Сирина:
…дух же целомудрия, смиренномудрия,
терпенья и любве даруй ми…
Гром тут же повторился — вернее, это был близкий, трескучий надлом того же начавшегося вдали удара, и Андрей воскликнул:
Ей, господи, царю,
даруй ми зрети моя прегрешенья…
Потом он поспешно отстегнул постромки, связав, закинул их на холку лошади и, вскочив верхом, заторопился домой.
Даль перед ним заслонилась густой, сверкающей сеткой дождя, на которую упали последние, далекие лучи солнца.
Когда первые капли, как серебряные пули, шлепнулись в землю, под копыта лошади, Андрей остановил ее. Приближающийся ливень теперь погас, грозной, дымящейся стеной несся он навстречу, поднимая впереди пыль и тотчас же смывая ее.
Потрясенный величием низвергающейся стихии, Андрей встрепенулся. На мгновение он ощутил радостное щемящее чувство, подобное тому, которое он испытал во всенощную по поводу германской войны. Показалось, что вновь воскресла власть его голоса:
…алли-лу-уя…
Андрей хотел пропеть, как и тогда. Как и тогда, почувствовал сладостное содрогание души. Но получился рев, беззащитный и жалобный призыв. Вопль, смятый ливнем, заглушенный грозой…
Когда он, промокший до нитки, ввалился в избу, жена сердито крикнула на него:
— Явился во плоти, хоть оглоблей колоти!
К вечеру проливной дождь унялся, но продолжал моросить, уже мелкий и усталый. Тихий шелест его заглушали бурливые ручьи; стекаясь воедино к дороге и зализывая колею, они шумно неслись к реке.