Ефим опять умолк. От возбуждения у него, видимо, пересохло во рту, он пытался смочить слюной рот и дышал редко и шумно. Колхозники тоже молчали. Они впервые узнали, что покойная Мария Федоровна, которую Алеша Руль прозвал Марсагагой, по фамилии называлась Плетнева.
Девять дней спустя после этого собрания пятнадцатилетний парнишка Сергея Камаря ночью прибежал к Пустынкину. Звонко выкрикивая слова и плача от страха, он несвязно сообщил, что они с Ефимом прилегли, карауля в ночном лошадей, а Иён-дурачок подкрался к ним и топором зарубил Ефима.
— Я повернулся на локоть, а он над нами сопит, — торопливо выкрикивал парнишка. — Я только было хотел крикнуть: «Дядь Юша», а он как его в спину хряпнет… Ой-ой-ой! — застонал мальчонок, — я вскочил, а он на меня. А дядь Юша ворошится, хрипит. Я бежать. Ой-ой-ой-ой. Так хрхрхр… Он, как чуял, дядь Юша. С вечеру мне: «Хозяин, — говорит, — мой думает, я его боюсь. А у меня ему вот что припасено. Пускай нарвется». Да ножик наш мне показал. Я говорю: «Это наш, дядь Юша». А он: «Отдам, — говорит, — не затеряю. Ловко, — говорит, — на случай оборониться». Ан оборонился… Ой-ой-ой! Дядя Ваня…
Парнишка выл, выкрикивал, содрогаясь всем телом, лез к Пустынкину, то и дело оглядываясь назад, точно бы ему все еще мерещился волосатый Иён-дурачок, склонившийся над ними. От него едва добились, чтоб он показал, где именно лежит зарубленный Ефим. Позднее, когда Ефима привезли в село и укладывали в телегу, чтоб скакать в больницу, — Иён, видимо, целясь в голову, промахнулся и нанес ему широкую, хлюпающую кровью рану в лопатку, над ключицей, — парнишка этот вырвался из избы и, влекомый каким-то непонятным и страшным любопытством, прибежал к телеге и глянул на бледное в утренней мгле лицо Ефима, забинтованного в холст как покойник. Он тут же истерично вскрикнул и грохнулся без памяти.
В эту же ночь Алеша Руль бесследно скрылся из Казачьего хутора.
VI. ВОРОН-ВОРОНОК
В последние весенние дожди к Ивану Федоровичу Пустынкину привязалась зубная боль. Особенно сильный ливень застал его ночью в поле. Полчаса огромная туча ревела и беспрестанно вспыхивала молниями — непрерывный синий вздрагивающий свет. Она низвергала такое количество воды, что затопила рубежи, а дороги превратились в сплошной булькающий поток.
Сырой ветер насквозь пронизал Пустынкина, и боль принялась.
Потом что-то стряслось с надкостницей, от постоянного нытья и зуда распухла и омертвела нижняя челюсть, нестерпимо ломило глаза.
К этому-то времени одно значительнейшее в Казачьем хуторе событие запутало все дела.
У Пустынкина даже вкрадывалось впоследствии и подозрение, что Михаил Иванович Воронов, или, как его прозвали, Ворон-Воронок, именно воспользовался этой зубной болью. Ворон-Воронок, конечно, не мог знать, что Иван Федорович простудил свою челюсть, и выжидал какого-нибудь замешательства вообще. А теперь уж очень тонко и хитро все эти обстоятельства сплелись.
На второй или на третий день, как началась боль и по селу прошел слух о том, что Пустынкин нестерпимо мучится, Ворон-Воронок пришел к нему со своим испытанным, как он уверял, средством от зубов. Он принес с собой пять небольших очень твердых и очень горьких луковиц — таких твердых и горьких, что только на сухом бугре и могли вырасти эти луковицы.
— Грызите, Иван Федорович, — посоветовал он, — на десны старайтесь попадать. Пусть оборвет. Сок из них выжимайте зубами и держите во рту.
Потом он принялся очень ярко и убедительно описывать всякие мрачные случаи болезней, смертей-самоубийств, рассказал, как у них в полку — в германскую войну Воронов за отличие прошел школу прапорщиков — один офицер застрелился из револьвера из-за зубной боли и оставил им записку: «Милые друзья, не браните. Я не струсил перед фронтом, но мне надоела боль».
— Я не застрелюсь, Михаил Иванович, не офицер, — прервал его Пустынкин.
Хотя на одну секунду у него действительно мелькнула мрачная мысль, внушенная Вороном-Воронком, детская наивная мысль — выстрелить себе в распухшую челюсть и, оставшись живым, как-то отделаться от этого ноющего куска.
Ворон-Воронок поправился. Сказал, что по забывчивости он спутал. Офицер застрелился не из-за зуба, а из-за воспаления «среднего уха».
— Ушная болезнь, говорят, самая невыносимая, Иван Федорович. День и ночь ноет. Словно паук залезет в ухо, в самую глубину, и грызет там. А зубы пройдут. Тискайте лук, — напоследок прибавил он и, словно бы самолично убедившись в действительности зубной боли Пустынкина, ушел и в тот же день выехал в город.
Как потом оказалось, все было подготовлено у Ворона-Воронка задолго до этого свидания с Пустынкиным и даже до его приезда.
Потому что, возвратясь из города, он сразу же объявил, что, помимо колхоза, в Казачьем хуторе создалась и утверждена новая организация — товарищество по совместной обработке, по прозванию «Красный луч».
Создался этот «Красный луч», главным образом, из Вороновых, или, как называют в Казачьем хуторе, из «вороновщины», т. е. из крестьян того поселка, на котором жили одни Вороновы, все родственники между собой, и ближние родственники и такие дальние, что одни Вороновы женились на Вороновых других, не вызывая ни у кого никаких подозрений относительно кровосмешения.
Явившись снова к больному Пустынкину с этой новостью, Ворон-Воронок объявил, что товарищество по совместной обработке является согласно партийным указаниям базой сплошной коллективизации, и просил Ивана Федоровича всячески помогать ему, Ворону-Воронку, в этом новом для него деле.
Превозмогая ноющую боль, Пустынкин сказал, что товарищество по совместной обработке, действительно, играет большую роль в хозяйственной перестройке советской деревни п р и у с л о в и и, о д н а к о, н е у к л о н н о й п а р т и й н о й у с т а н о в к и.
Новая богатая организация очень быстро привилась и хозяйственно и численно. Намечалось, что трудодень будет оплачиваться в товариществе «Красный луч» почти вдвое дороже, чем в колхозе. Ворон-Воронок открыто объявил о преимуществах «Красного луча», в котором не будет «тягостного обобществления», каждое хозяйство сохранит свою полную самостоятельность и, что, дескать, отношение власти к товариществам но совместной обработке никак не хуже, чем к колхозникам.
Вначале Пустынкин заподозрил, что Ворон-Воронок пытается укрыть свою родню, вороновщину, под защитную броню ложного коллектива, но крепкие хозяйства Вороновых, составивших вначале главное ядро товарищества, вскоре стерлись в общем количестве зажиточных казачинцев, вновь вступивших в «Красный луч».
Это обстоятельство успокоило Ивана Федоровича, хотя внезапный и буйный прирост членов товарищества по совместной обработке все же тревожил его. Но расстройство здоровья и напряженное настроение в колхозе, появившееся вместе с новой заманчивой, богатой организацией, отвлекли его совсем.
Колхозник Сергей Камарь, оберегающий вместе с сыном колхозный скот, как-то прослышал, что Ворон-Воронок якобы настойчиво советует всем зажиточным немедленно вступать в «Красный луч», пока их не начали жать «твердым заданием» налога и раскулачивать. Иван Федорович поверил этому и, возмущенный такой провокацией, поймал Ворона-Воронка на улице, окруженного мужиками, и сказал ему об этих слухах.
— Это верно, Михаил Иванович? — спросил Пустынкин, пристально вглядываясь в Ворона-Воронка и стараясь заметить его смущение.
Но Ворон-Воронок непринужденно засмеялся, потом вдруг посуровел.
— Иван Федорович, — внушительно заговорил он. — Вы старый коммунист, рабочий, организатор, и вы же поддались самому нелепому подстрекательству. Посудите сами, а если завтра, чтобы поссорить две родственные организации, вам, по кулацкому наушничанью, донесут, что члены товарищества замышляют стравить своим скотом ваше поле, вы тоже поверите?
— Почему же?.. — растерянно произнес Пустынкин, поправляя повязку на щеках. — Я так спросил… кстати…
— Иван Федорович, я, верно, на днях как-то говорил о твердом налоговом задании и о раскулачивании. А разве это секрет? Это же партийная установка. Вы бы, Иван Федорович, поправлялись скорее да мой отчет назначали бы на заседании партийной ячейки. Во-первых, обменяться опытом. Потом вообще надо… На открытом лучше. Все бы разъяснилось сразу. Как у вас с зубами?
— Ноют, черти их… Замытарили, — отозвался Пустынкин, вдумываясь в его слова и все так же пристально следя за ним.
Но Ворон-Воронок не сдал, а даже своим ответным взглядом выразил недоумение, как будто спросил: «К чему эта подозрительность?»
— А луковицы мои не помогают? — осведомился он.
— К доктору бы. Уж лучше вырвать.
Пустынкин, сделав вид, что идет куда-то по своему делу и остановился с ним случайно, пошел дальше. Ворон-Воронок догнал его и тихо спросил:
— Иван Федорович, вы меня осведомите в мерах возможности по поводу раскулачивания. А то я и вправду могу напутать. Как вы смотрите?
— Смотрю глазами партии, — сухо ответил Пустынкин.
— Сколько, по-вашему, кулаков у нас в Казачьем хуторе, Иван Федорович?
— Сочтем, Михаил Иванович, не ошибемся, — сказал Пустынкин и нарочно прибавил шагу.
Ворон-Воронок было отстал и, казалось, хотел остановиться вовсе и повернуть назад, но раздумал, опять поравнялся с Пустынкиным и заговорил о другом.
— Рысачка мы себе тоже заводского подсмотрели в товарищество. А то ваши хвалятся своим, а наши завидуют. Хотим богатеть… и вообще, Иван Федорович, план бы наш на партийной ячейке проштудировать. Затеваем много, а что как? Сливаться нам с вами рано или поздно?..
Пустынкин внезапно замедлил шаг и даже почти остановился.
— Да, это верно. Обязательно проштудировать, — сказал он уж просто и тепло, без малейшей тени раздражения.
На открытом собрании партийной ячейки присутствовало столько народу, что редко кто помнит такую многолюдную сходку. Всем пришлось покинуть душную избу сельсовета и заседать под открытым небом, у старой развалистой ветлы с огромным сплошным дуплом.