«Критики не хотят видеть, что так называемый иррационализм Ивана Макарова — своеобразное отражение особенностей той общественной среды, где борьба за личное обогащение порождала причудливые изгибы психики и странные, на взгляд современного читателя, жизненные ситуации».
Да, он испытывал влияние Достоевского и не скрывал этого. Особенно сильно чувствуется это влияние в романе «Черная шаль» (1933 г.). Глубокий психологизм, пристальное внимание к самым скрытым уголкам человеческого сознания, тончайшим движениям души; герои, «носящие на себе печать существующих общественных условий». Наконец, как и в большинстве произведений Достоевского, «трагический элемент глубоко проникает собою весь этот роман».
Перед нами исповедь крестьянки Р-нской губернии, села Журавинки, Прасковьи Горяновой — «хроника о себе», как она сама ее именует. Честная, искренняя, беспощадно откровенная.
Натура недюжинная, страстная, решительная, Горянова оказывается втянутой в самый водоворот грандиозных исторических событий. Много испытавшая на своем веку горя, нужды и унижений, Прасковья пережила однажды — при появлении на свет первенца — «лазоревое мгновенье»:
«Одно мгновенье всей жизни стоит… Не надо ни солнца, ни времени — все тут… Только через это я и узнала, что такое жизнь. Только через это я и накуролесила до смертного приговора, потому что все время ждала, билась, напрягалась всеми силами. Как зверенок, прижатый к земле, ждала и верила, что наступит, придет, образуется вся жизнь, как то лазоревое мгновение»…
После смерти дочери — «горбатенькой Полечки» и гибели мужа одна-разъединая зацепочка осталась у Прасковьи — Петруша. Любовь к сыну поглотила ее целиком. Прасковья стремится устроить личное счастье Петра, активно включается в политическую борьбу, ставшую для сына делом жизни: «Я тогда так и считала, что Петруша и товарищи его только и рвутся, только и стремятся к тому, чтобы настало это лазоревое время. Навсегда и для всех», — говорит она.
Судьба столкнула однажды эту женщину с коммунистом, начальником продотряда, плененным пьяной, разъяренной кулацкими подстрекательствами толпой. Глубоко запала ей в сердце последняя речь большевика:
«Говорил он, говорил… То вдруг словно от боли застонет, затихнет чуть-чуть, то что-то глухое и страшное, что-то угрозное скажет, а вдруг что-то радостное, светлое, теплое… И вот оно, вот оно, это радостное, это светлое, только, кажись, еще одно всеобщее усилие, всеобщий напор, и царство, и рай пресветлый, вот-вот оно, мое лазоревое, мое радостное, при нем даже и солнца не надо, вот он, мой всесветлый лазоревый праздник…» «Быть может, — с грустью признается Прасковья, — быть может, первой коммунисткой я бы стала, жизнь бы, душу бы свою первой отдала я после той речи, если бы уж не связалась тогда крепкими нитями с Петрушиной эсеровской судьбой, если б удержаться сумела, если бы не повлекли меня наши все события под гору…»
Темна, дремуча, противоречива крестьянская душа. Забитость, замордованность, простодушие, с одной стороны, и власть низменных инстинктов, жестокие, варварские обычаи, косность — с другой. Но ни темнота, ни косность сознания не мешают Прасковье Горяновой почувствовать, как в стремительном потоке революционной ломки все острее обнажаются идейные противоречия партий — большевиков, эсеров, анархистов. С чисто женской проницательностью подмечает она ту смятенность и неуверенность, что царят в стане левых эсеров, к которому принадлежит и ее сын. Еще до поражения Петр и наиболее искренние из его «соподвижников» казнятся сознанием непоправимости совершенной ошибки, чувством вины перед революцией; все это сковывает и дезорганизует их действия. С болью следит мать за тем, как отвертываются от него рабочие — вчерашние товарищи по заводу. Мучит ее и то, что «политика-перелитика» окончательно отнимает у нее сына.
Следуя за Петром, мечтая вернуть его, Прасковья то верховодит в комбеде, то оказывается втянутой в кулацкий мятеж, то выступает парламентером в переговорах с большевиками. Прослышав, что сын перебежал в стан белых и погиб, Горянова мстит: организует банду, совершающую преступные вылазки против Советской власти. Но, как выясняется впоследствии, Петр жив. В боях гражданской войны кровью своей искупил он прошлые ошибки и стал большевиком. Честный, принципиальный, он сознательно идет на арест матери. И истерзавшаяся, ожесточившаяся вначале Прасковья осознает, в конце концов, его нравственную правоту.
«…Думала-полагала, что один есть узел у меня: Петрушу вырвать… никак не чаяла, что… мой узел не что иное есть, как узелок в большой-пребольшой рыбацкой сети… порвись один узелочек, и другой распустится, и третий, и коли вся сеть развяжется, так одним узлом, сколь он ни крепок, все одно щуку не словишь. Так я и про всю жизнь, про все государство думаю…»
Нелегко дался героине Макарова этот вывод. Дорого заплатила она за свое прозрение, едва не ценой жизни.
Так история личности, задуманная поначалу как «хроника о себе», перерастает под рукой большого художника в хронику о мятежном, жестоком и героическом времени первых послеоктябрьских лет. Познакомившись с романом, современный читатель еще острее почувствует историческую закономерность Советской власти, в борьбе за которую крестьянину пришлось пережить немало страданий, преодолеть тяжелые, порой трагические ошибки.
Еще задолго до «Черной шали», в 1929 году, в «Литературной газете» была опубликована статья А. Безыменского «В атаку на психологический реализм!». Ее автор выдвигал, в частности, такой тезис: первоочередная задача пролетарского писателя изображать коллектив, а не личность. Через несколько дней в той же газете было помещено «Открытое письмо Ив. Макарова тов. Безыменскому». Полемизируя со своим коллегой, Макаров писал:
«На вашей дороге заманчиво и модно блестели передо мной вывески: «Сегодняшний день», «Коллектив, а не личность» и т. д. А с другой дороги на меня угрюмыми глазами смотрели Толстой, Достоевский, утверждение отдельной личности и прочее, по-вашему — реакционное. Мучительны были для меня эти дни выбора и колебаний. — И дальше он пояснял: — Качество коллектива зависит от качества личностей, составивших этот коллектив. А, стало быть, занимаясь анализом личности, я анализирую и коллектив».
Незадолго до появления «Миши Курбатова» молодого писателя пригласил к себе Горький. Алексей Максимович уже прочитал роман очевидно в рукописи, и отозвался о нем восхищенно.
Знаменитый писатель подсказал Макарову сюжет повести о русском художнике-самородке петровской поры, пригласил сотрудничать в редактируемом им «Колхознике». Они даже заключили негласный договор: Макаров обещал отдавать в горьковский журнал все свои новые рассказы. В «Колхознике» были напечатаны «Жар-птица», «Машина дочка», «Последний мужикан», отрывок из «Голубых полей» — «На меже».
Трагически коротка писательская биография Ивана Макарова. Всего одно десятилетие — 1927—1937.
В 1927 году журнал «Мир приключений» печатает первый рассказ Макарова «Зуб за зуб». Произведение сразу же вызвало интерес критиков. Рассказ этот отнюдь не был «первенцем» Макарова. В 1920 году Иван Иванович «по заказу комсомола» написал пьесу-плакат «Дезертир». Несмотря на популярность «Дезертира» в самодеятельных красноармейских коллективах, автора пьеса явно не удовлетворяла. Целые семь лет после этого не заявлял он о себе. И вдруг безвестный «автор из Рязани» премирован на Всесоюзном литературном конкурсе (рассказ «Зуб за зуб»).
А уже через год увидели свет «Стальные ребра» и «Грунькино проклятье» — повесть о глухой лесной деревушке Ласковке, в течение десятилетий вымиравшей от сифилиса, о девушке-колдунье, ставшей жертвой жестокости и суеверий. И так все время: что ни год, то новинка. В 1936 году он был уже автором шести романов — «Стальные ребра», «Миша Курбатов», «Черная шаль», «Голубые поля» (два из них — «Большой план» и «Индия в крови» до сих пор не изданы), повестей «Казачий хутор», «Рейд Черного Жука», «На земле мир», «Гофмалер Никитка» и многих рассказов.
Творчество Ивана Макарова поражает разнообразием формы. Тут и дневниковые записи, и лирическая исповедь героя, и хронологически последовательный рассказ, и ряд новелл, объединенных общим сюжетом, и произведения, выдержанные то в стиле летописи, то старинного сказа. А какая необъятная широта тем и проблем! Трудно назвать сколь бы то ни было значительное явление в современной действительности, которое не нашло бы у писателя отклика. В многоликой, живописной галерее его персонажей сталкиваются лицом к лицу самые разноречивые фигуры — комсомолец и шаман, китайский коммунист и последыш белогвардейской эмигрантщины, человек высокой романтики и кухонная склочница.
Земля звала его всю жизнь. И главным его героем, главной песней всей жизни остался русский крестьянин, земля, с которой и сам он, мужицкий сын, от рождения был повенчан. «Стальные ребра», «Казачий хутор», «Черная шаль», «Голубые поля» — все это о них, людях, которые были его родиной, его происхождением, его плотью. Макарову всегда было понятно чувство мужика, истосковавшегося в городе по хлебородной десятине.
«Какое несказанное наслаждение, поддерживая ладную соху, ощущать босой ногой пухлявую, влажно-теплую борозду. Именно пухлявую и влажно-теплую, — признается он в одной из своих книг, — потому что, тоскуя по земле, забываешь сухие, как щебенка, комья, о которые больно, до крови, разбиваешь ноги и с мясом срываешь ногти».
Будучи уже известным писателем, Макаров подолгу живет у земли. Целых три года прожил он в деревне Лукино на Калининщине.
Иван Иванович быстро сходился с людьми, горячо принимал к сердцу их радости и беды, когда было нужно, отрывался от письменного стола и работал в поле.
Так было и на этот раз. Однажды сосед Макаровых дед Васильев застал Иваныча (так величали писателя на селе) в сарае и за странным занятием. Он сидел на толстом, приземистом чурбаке, держа в руках какое-то замысловатое сооружение. Старик сощурил, напряг подслеповатые глаза и понял, что Макаров прилаживает к косе грабельную колодку.