— Самому бы тебе, ферфлюхтеров швейн, ноги оторвало! Узнал бы как!..
Потом точно бы вконец оборвалось в нем его спокойствие. Он слез с тележки, сел впереди жеребца в пыль, быстро отстегнул протез и огрел им рысака по губам. Рысак шарахнулся в сторону и напрямик, прямо по хлебам, замахал домой. Егор отшвырнул протез, потом отдернул другой и бросил в рожь.
Жадные, всюду рыскавшие муравьи накинулись на тупые обрубки его ног, горбясь и впиваясь в тело.
Точно таким же голосом, каким он выл, нарочно попадая в грязь или в канаву, он завопил и теперь:
— Ноги мои, ноги!.. а-ааа…
IX. НЕЧТО СРЕДНЕЕ
Егор Гусенков признал, что он обрел тихую пристань, когда его назначили на паровую мельницу помощником заведующего.
Пристанище действительно оказалось тихим и даже глухим, и Егор сразу полюбил его после несуразицы с колхозным рысаком.
Раньше мельница принадлежала Алеше Рулю, но он ее забросил еще задолго до приезда Марсагаги: уж очень заметный объект обложения налогами — сильная паровая мельница. Она стояла на берегу реки, выпирающей крутым глаголем к полю.
Жирный, смачный чернозем сразу прыснул буйной порослью: сквозь щелистый пол поперла лебеда, крапива, а липкий кошатник полез на порожки, забрался в жернова и даже бледными былинками водрузился на крестовинах, покрытых мучной пылью.
Алеша любил поябедничать мужикам, что, мол, «при большевиках скоро всякая хозяйственная тропа зарастет и заглохнет».
Машинист и заведующий еще не прибыли из города. Егор, ожидая их, чистил жилую избу и мельницу, с рвением сокрушая поросль.
Особенно нравилась ему вся эта чистка, нравилось рыться и хозяйничать в чужом помещении, да еще в Алешином: ведь известно, что Алеша за сто рублей долгу брал десятирублевый золотой и копил их. А может быть, на толстой перекладине есть дупло под пылью, а в дупле коробочка из-под монпансье — Егору казалось, что непременно в коробочках из-под монпансье Алеша прятал выцарапанное у мужиков золото.
Но чистка закончилась, и налицо не оказалось ни дупла, ни коробочки. Потом прибыл заведующий, Николай Яковлевич, и маленький, очень красивый машинист Сергей Котлов.
Пустынкин собрал к себе новую мельничную администрацию вырабатывать полугодовой план работы и там сказал Николаю Яковлевичу, чтобы он в это полугодие обучил Егора своей специальности по управлению мельничным предприятием, так как именно Егора колхоз решил во втором полугодии сделать заведующим. Пустынкин сказал:
— Вы, Николай Яковлевич, специалист, вам работу, где угодно, найдут. А уж Егора вы нам выучите. Заслуженный инвалид.
Егор считал, что Пустынкину следовало бы быть похитрей и укрыть от Николая Яковлевича свои тайные намерения.
Но все образовалось само собой, и в просторной жилой избе все трое зажили согласно, а вскоре уже и сблизились. Полнокровный, белолицый Николай Яковлевич был человек «рациональный», из развлечений любил охоту и карточную игру в очко в разумных пределах и даже верил в судьбу, «в сцепление данных обстоятельств», которые он называл «нечто среднее».
Рано утром он перед форточкой делал гимнастику десять минут, потом обтирался мокрым полотенцем, пока его полнокровное тело не зардеется, затем отправлял обязанности. А вечером, приглушив двигатель, садились играть.
— Испытаем каждый свое «нечто среднее», — неизменно говорил он, тасуя карты. — Тот же уговор: разумный предел. В банке не должно быть больше пяти рублей семидесяти копеек.
Сергей Котлов горячился, пытался утроить ставку в банк, но Николай Яковлевич сдерживал:
— Разумный предел, Сергей Афанасьевич. Разумный предел.
Всегда проигрывали Егор и Сергей Котлов, но Николай Яковлевич назначил им сверхурочные работы и давал аванс выкрутиться. Оба они игрой тяготились, но пришла осень, хлынули дожди — бесконечная, серая печаль — и игра укрепилась. Николай Яковлевич покладисто требовал от них ежедневно прочитывать газеты — читал он сам, обстоятельно, разъясняя политику, ходил в село делать свой любимый доклад на тему «Лозунги сегодняшнего дня». Подобной общественной нагрузки он требовал от всех.
Но как только небо меркло совсем и густая слякоть начинала чмокать где-то за рекой, в густом поле, тогда игра возобновлялась без перебоев, исключая глухую жалобу машиниста Сергея Котлова на слякоть.
Потом события полезли друг на друга: к Николаю Яковлевичу стала похаживать Марья, жена кузнеца Петрана. Первый раз она прибежала в тот день, когда крепко обрезала пальцы на свекольной резке (мельница — ближайший к полю пункт, где находилась аптечка). Николай Яковлевич долго перевязывал ей руку. Егор сразу заподозрил их, и даже ему стало обидно за кузнеца.
Потом она пришла в сумерки, пробыла очень долго.
Егор решил, что у них все наладилось. Любопытство его распалилось, тем более что Николай Яковлевич не тушил, а только привертывал лампу и очень плотно занавешивал окна.
Лежа на постели в другой комнате, за перегородкой, Егор надумал завтра же проделать незаметную щелочку в комнату к заведующему. Утром он решил, что для щелочки неплохо бы вырезать крупную камышинку — направлять зрение, вроде подзорной трубы, — и пошел вдоль речки к тростниковому месту.
Здесь он встретил слепого Андрюшку-гармониста с целой вязанкой тростника и сказал ему, что он тоже пришел срезать дудочки. Андрюша-гармонист сразу угадал Егора и удивился его наклонности к камышовой музыке.
— Ты, Егор Иванович, в Германии научился, должно, как-нибудь по-особому делать рожки? — выспрашивал Андрюша мягко. — Может, ты мне секрет откроешь? Я приду к тебе. У меня тоже звучные рожки выходят. Я делаю со свиными пузырями для запаса воздуха. А ты как делаешь? С пузырями? С пузырями игра ровнее. Я приду. Можно, Егор Иванович?
Егору стало неудобно за обман, и, чтобы отделаться от слепого, он спросил его, почему тот не вступает в колхоз?
Андрюша, печально склонив на плечо голову и покусывая трескавшуюся камышинку, объяснил, что в колхозе вряд ли сумеют назначить цену его трудодня. Егор воспользовался заминкой и ушел, так и не срезав камышинки.
Но близко к сумеркам слепой Андрюша пришел к нему на квартиру и надолго задержал его, рассказывая, как он под гармонь обучает ребятишек играть на рожках и собирается на колхозном празднике урожая выступить с целым хором рожечников во главе с полубаяном.
Он просил Егора не выдавать покамест его секрета и ушел почти перед самым приходом Марьи.
Как только Андрюша-гармонист вышел, Егор забрался на полати и не дыша приник к прорезанной щелке.
Николай Яковлевич только что вскипятил на примусе чайник и над паром расклеивал непочатую колоду карт.
Егор едва не ахнул, когда Николай Яковлевич взял иголку и начал ею очень быстро и умело крапить карты. До прихода Марьи он вновь запечатал колоду и положил на стол. Потом приглушил лампу и стал ждать, в полумраке распивая чай.
Три часа спустя он проводил Марью и позвал Егора и машиниста Сергея Котлова испытать каждому свое «нечто среднее» на свежих атласных картах.
Машинист Сергей Котлов впервые отказался играть.
Заведующий послал Егора уговорить его, но Сергей сердито огрызнулся:
— Доигрались, хватит…
Егору хотелось, чтобы в игре как-нибудь развязался этот узел с краплеными картами. Сам собой ли, без последствий или с осложнениями — все равно. Но машинист Сергей не сдался. Егор ушел ни с чем и всю ночь тревожно вдумывался в новое положение.
На следующий день он решил, что машинист Сергей тоже подсматривал из своей каморки за Николаем Яковлевичем с Марьей и заметил его картежную фальшь.
Сообразив это, Егор тотчас же забежал в машинное отделение понаблюдать за машинистом Сергеем и проверить свои предположения.
Машинист сидел около двигателя на корточках в сизом удушливом дыму и сосредоточенно вслушивался в тяжелое шастанье машины. Заметив Егора, он выпрямился и сурово промолвил, кивнув на двигатель.
— Доигрались, слышишь?..
Егор, однако, не улавливал в мощном грохоте двигателя новые, разнобойные, то глухие, то звенящие звуки. Последние дни он приметил только, что в машинном отделении стало скопляться много удушливого дыма, и подумал, что попалась плохая нефть. Теперь ему показалось, что машина делает тяжелые одышки.
— А что, Сергей Афанасьевич?.. — настороженно спрашивал он.
— Цилиндр — к черту, вот что. Вся рабочая поверхность стерлась! — отрубил машинист Сергей.
Затем он принялся проклинать себя за то, что нажил на свою голову такой позор. Красавицу шведскую машину испортил чуть ли не в месяц. Если бы Егор только понял, какой это позор ему, многолетнему машинисту.
— Менять цилиндр или к черту все! — кричал он. — Перегнуло бы вас трижды с вашими картами. Трижды бы вас перегнуло…
С помолом начались большие простои, а из-за цилиндра на собрании колхоза произошла крупная брань.
Николай Яковлевич нападал на Сергея, тот сопел и отмалчивался. А заведующий кричал красноречиво, как всегда выстраивая в ряд самые большие и убедительные лозунги.
— Халатное отношение к машине влечет за собой прорыв в социалистическом строительстве, — доказывал он, поглядывая на Пустынкина. — Наша мощная родная Коммунистическая партия обязует нас сейчас, как никогда…
Тут оборвал его Пустынкин:
— Так, значит, так, — сказал Иван Федорович, — покупаем новую, вышло?.. А насчет партии вы очень сладко, Николай Яковлевич…
Машинист Сергей ходил забитый и понурый. Нужные части цилиндра долго не могли найти, и, наконец, их разыскал где-то сам Сергей. Егор почему-то заподозрил его. У него закралась мысль, что машинист Сергей нарочно испортил цилиндр, чтобы как-нибудь на покупке вознаградить себя за проигрыш в очко. Егор стал незаметно для Сергея следить за ним, стараясь войти в машинное отделение быстро и неожиданно, чтобы застать машиниста врасплох.
Один раз он действительно застал Сергея, когда тот занимался совсем необычным и странным делом: перегнувшись под поручнями так, что правый маховик, играя маслянистыми бликами, свистал над его спиной, и поймав удобный момент, когда кулак шатуна взмывал вверх, он быстро проводил ладонью по его тускло блестящей поверхности, словно гладил. Потом облизывал ладонь и что-то пробовал на зуб.