Балака не отзывался, Алеша опять спросил:
— Ты серчаешь, что ль? С доносом небось побежишь к Пустынкину?
— Плевать я на вас на всех хотел… — презрительно ответил Балака.
Алеша, видимо, ему уж надоел. Он внезапно приподнялся на руках, повернулся к Алеше лицом и, неподвижно всматриваясь в него своим единственным глазом, крикнул:
— Вались своей дорогой. Перепела мешаешь слушать…
Алеша неторопливо пошел, придерживаясь узенького рубежа. На ходу он зло сдергивал тяжелые колосья ржи, отбрасывая их в сторону. Балака подумал, что не скрывается Алеша из этих мест потому, что, наверно, спрятал где-нибудь золото и теперь выбирает удобный случай. Но и это предположение не нарушило его презрительного равнодушия.
Перепел, как только Алеша удалился, действительно отозвался где-то невдалеке, но не ударил трелью, а только прошипел сквозь тихий шелест колосьев:
«Кавва… кавва…»
Двадцать третьего июля ночью вспыхнуло колхозное поле на корню. Ветер был не сильный, но рожь почти вовсе подсохла, и пламя тянуло к реке, в сторону села.
Зарево заметили тотчас же, и, казалось, в одно мгновение все село, от велика до мала, устремилось к пожару, захватив ломы, лопаты, вилы, грабли… Никогда так единодушны не бывают мужики, как на пожаре. Все бежали быстро, не боясь задохнуться, без лишней суеты, без криков, и хотя среди бегущих редко кто помнил последний полевой пожар, возникший от грозы, но, казалось, каждый заранее и отчетливо знал, что ему делать.
В темноте, обгоняя бегущих, промчалась к пожару пара лошадей, запряженных в жнейку. Платформа была опущена: в четверти расстояния над землей, подпрыгивая, скользили на холостом ходу погнутые кверху зубья.
Кузнец, правивший лошадьми, не переставая, орал во все горло, требуя дороги. Иногда он, замечая перед собой толпу бегущих людей и боясь в темноте подрезать кого-нибудь, переводил регулятор, тогда грабли начинали оглушительно трещать по пустой платформе и шатун стучал, подобно пулемету, разгоняя всех с дороги.
Не доезжая гектара до линии огня, кузнец прямо с дороги всадил жнейку в целину, не переставая гнать лошадей в галоп.
Два крыла тотчас же переломились в локтях и отлетели высоко вверх. Потом лопнул третий локоть, но грабли не отлетели, а нескладно и бесцельно вертелись на каком-то болту, подобно перебитому крылу огромной птицы.
Но кузнец гнал вперед, и одно оставшееся крыло поспешно и ловко отшвыривало грудки так далеко, что они падали прямо на нескошенную рожь.
В этот прокос ворвались мужики с косами и, перегоняя друг друга, с непередаваемой быстротой погнали еще четыре ряда, ближе к огню, образуя широкий просек…
Навстречу пламени полетели черные брызги земли и жнивья.
Новоявленный безбожник Семен Ставнов незадолго перед пожаром вернулся из больницы. Начало пожара и общую суматоху он проспал: страшной памятью о кулацком самосуде Семену осталась глухота — барабанная перепонка левого уха лопнула от побоев, и надежда оставалась только на выздоровление правого.
Он не слышал, когда убежали крикнувшие ему жена и дети, и проснулся, пожалуй, скорее от напряженной тишины, наступившей после всеобщей суматохи.
Определив по зареву, что горит колхозное поле, он схватил железную скрябку, попавшуюся под руки, и выскочил на улицу босой в одном белье.
Не переставая кричать и думая, что люди еще не всполошились, он побежал к Пустынкину, но, не застав там никого, ударился к кузнецу и только здесь сообразил, что село опустело.
Прежняя сила теперь уж изменила ему, он умолк и, задыхаясь, побрел вдоль села к гати.
Не доходя до дома Алеши Руля, в котором теперь помещалось правление колхоза, Семен заметил, что сквозь малюсенькое оконце кирпичного подвала блеснул тусклый свет и через минуту погас. Видимо, кто-то зажигал спичку.
В подвале находились колхозное пшено и картофель для столовой, и Семен заподозрил вора, который забрался туда, пользуясь общей суматохой.
Вход в подвал был устроен снаружи, со стороны прогона. Неслышно подбежав к стене, Семен встал в тень на краю пологого спуска, выложенного кирпичом, и поднял скрябку, готовясь крикнуть, как только покажется вор, и ударить его, если он вздумает бежать.
Из подвала слышался шорох, видимо, там кто-то разбрасывал картошку. Потом донеслись едва слышные и непонятные звуки, напоминающие глухой звон.
Звуки эти стихли, и Семен расслышал, как отчетливо и кратко щелкнула тугая пружинка какого-то запора.
Минуту спустя под ним показалась голова человека, поднимавшегося по лесенке, ведущей к подвалу. Семен сразу узнал его. Это был Алеша Руль. Едва Алеша достиг последней ступеньки и выбрался наверх, Семен сделал один шаг вперед, ахнул и, твердо упираясь на выставленную правую ногу, ошарашил его железной скрябкой плашмя, целясь в затылок.
Тот беззвучно и мягко ткнулся лицом в землю, выронив из рук что-то тяжелое, похожее на короткий широкий мешок. Семен сел на Алешу верхом и, обеими руками подняв лопату острием вниз, точно бы готовясь изрубить его голову, как рубят капусту, закричал:
— Лежи! Не шевелись!.. Ни с места!..
Алеша лежал неподвижно, видимо, лишившись чувств. Сообразив это и боясь, что он сейчас очнется, Семен растерялся и, не отнимая занесенной лопаты, принялся вопить, что было мочи:
— Ка-ра-у-у-ул!..
Но никто не подбежал к нему. Он решил связать Алешу и опять испугался, что как только он слезет с него, чтоб поискать веревку, Алеша опомнится. Тогда Семен, воткнув в землю скрябку так, чтоб мгновенно снова схватить ее, сдернул с себя рубаху, оторвал рукав и, заломив кисти Алешиных рук на спину, крепко связал их двойным узлом, стянув его зубами. Тут же он вспомнил, что на Алеше, наверное, есть пояс и что напрасно изорвал рубаху. Пояс действительно оказался, крепкий и мягкий ремень. Отстегнув его, Семен туго спутал Алеше ноги, поднялся и, вздрагивая от холода и страха, опять принялся вопить благим матом:
— Кара-у-у-у!.. Караул!..
На этот раз к нему приковылял старик, которого Семен вначале не узнал и испугался, потом прибежали двое парнишек; один из них, увидев неподвижно лежащего и связанного человека и, видимо, приняв его за мертвеца, испуганно завизжал и так, не переставая вопить, помчался куда-то вдоль села (Семену показалось, что парнишка этот — сын Сергея Камаря). Освоившись с дедом — теперь Семен его узнал: это оказался хромой Аким — и с оставшимся пареньком, Семен решился обыскать Алешу и сразу же обнаружил и вытащил из кармана блестящий, никелированный револьвер, похожий на чекушку.
Опасаясь, как бы «чекушка» эта внезапно не треснула, Семен все же навел револьвер на лежащего без памяти Алешу и опять закричал, подбадривая себя.
— Лежи!.. Ни с места!.. Не шевелись!..
А дед Аким, обнаружив Алешин мешок и разглядывая его, но не касаясь к нему, видимо, из-за старинной привычки не прикасаться к уликам преступления до прихода власти, спросил у Семена:
— За пшеном залез?
Он, видимо, не узнал Алешу Руля, лежащего ничком.
В мешке из толстого брезента оказалось золото. Поразительно для всех было одно обстоятельство: откуда достал Алеша этот банковский мешок с никелированными ободками и с упругим замочком.
Балака, видимо, чем-то заинтересовавшись — не то Алешиной, не то своей сообразительностью, — понял теперь его план. Он отыскал Ивана Федоровича Пустынкина в толпе, окружившей связанного и опомнившегося Алешу, с тупым равнодушием рассказал ему о своих встречах с Алешей и предположил, что поле поджег, наверное, он, Алеша, чтоб в суматохе выгресть спрятанное золото.
Пустынкин, опаленный и закоптившийся в пожаре, стремительно наклонился к нему и, в упор глядя в его единственный глаз, крикнул отчетливо и зло:
— Предатель ты, сукин сын! Подкулачник несчастный!
Но Балака отвернулся от него и с презрительным спокойствием пошел прочь.
XI. СЛОЖЕНИЕ СИЛ
Казачинские мужики забраковали колхозный трактор. А на машину был главный упор колхоза. Общее разочарование началось еще с весенней пахоты. Уж очень медленно ползет, а полоса ведь широкая.
Мужики решили так:
— В тракторе двадцать лошадиных сил. А ежели бы двадцать лошадей заложить в сохи да подхлестнуть, то полоса до обеда бы растаяла.
И сколько ни объяснял Пустынкин, что тракторная «лошадиная сила» совсем не то, что живая кобыла, мужики твердили одно:
— Ты покажи нам такую, чтоб земля из-под сошников брызгала. А это — черепашня. Час пашу, два чиню. На такой в самый раз к социализму вашему подъезжать. Стой, удержу нет!
Окончательно сконфузилась колхозная машина на попытке вспахать выгон Олех.
К этой пахоте готовились, как к торжеству. Все село собрали к трактору на митинг, и Пустынкин, зная, что мужики недовольны медлительностью трактора в работе, налегал в своей речи главным образом на его грузоподъемность, а не на быстроту.
За день до этого митинга кузнец Петран заново выкрасил весь трактор в ярко-голубой цвет, а на «капоте» с обеих сторон написал красными буквами один и тот же лозунг:
Петран открыто посулил всем, что после «его самоличного» ремонта и проверки трактор «хоть черта своротит».
Но на первой же борозде трактор засел: передний лемех едва чертил поверхность крепкого дерна, а задний впился так глубоко, что трактор полчаса бесполезно буксовал, высадил колесами целую канаву и, наконец, заглох.
Мужики вначале смеялись, а потом на что-то обозлились и ушли.
Суются, дескать, в волки, а хвост собачий.
Четвертый день после, этой неудачи, как установилась завидная погода. Ясные дни и тихие, печальные вечера. Небо перетянуло паутиной, а на земле густо пахнет коноплями — настоящее бабье лето.
Четвертый раз, по вечерам, Иван Федорович Пустынкин пришел на то же самое местечко за рекой в кустах. Местечко это он разыскал еще давно и сразу полюбил не за какую-нибу