Федору Михайловичу он в этот миг показался поразительно похожим на зеленый, бьющийся по ветру платок.
Он снова забрел в воду, выправил селезня и схватил его за шею, чтобы привычным и сильным взмахом руки оторвать голову прочь. Но селезень вытянул шею вдоль спины и покрасневшими от страха глазами немигаючи смотрел в безбрежное пространство мутного неба и свинцовой воды.
— Прощаешься? — любовно спросил Федор Михайлович и снова схватил его за шею. И опять, увернувшись, селезень смотрел на небо, чуть покачивая головой.
— Проворный какой… Врешь, у нас, брат… — Федор Михайлович хотел сказать «крепко», но селезень внезапно рванулся, выскользнул из рук и быстро-быстро исчез вдали.
Федор Михайлович долго смотрел ему вслед, туда, где сливалось в полумраке и уж трудно было разобрать: небо это или вода.
— И до чего прикрасу много в миру! Птица и та жизнь обожает, — вдумчиво проговорил он и прислушался к едва уловимому, но мощному шелесту разлива.
Возвращаясь, он стронул чибиса, и тот с пугающим фурчанием крыльев носился в темноте перед ним, оглашая воздух режущим, неприятным криком:
— Ку-убырк-кубырк…
— Чего сполошился? Кто с тобой свяжется? Не режут тебя — орешь? Аль гнездо разорил? Мечешься, оглашенный! — сердито проговорил Федор Михайлович и опять подумал: «Вить как все в миру устроено! Луговка и та о своем гнезде соображает. Все своим чередом».
Уж от избы он посмотрел на взгорье, где редкими и смутными огнями рассыпались окна поселка, замыкающего его хутор. Тут же он вспомнил про свою тяжбу, ради которой в такую распутицу ездил в губернию. Вспомнил и проговорил, обращаясь в сторону поселка:
— Эх вы, ненавистники трудовой жизни! Луговка и та про свое гнездо смысл имеет.
В эти минуты так уверенно думалось Федору Михайловичу о своей незыблемой правоте в изнурительно-долгой тяжбе с поселком. Войдя в избу, он еще раз утвердил, обращаясь к сыну:
— Правда — она в любые века свой закон означает.
К вечеру совсем не предвиделось ненастья, но не успел еще Федор Михайлович распариться за чаем, как подул ветерок, накрапал дождь, а вскоре плавно и неслышно, как лепестки, летели крупные и водянистые хлопья снега.
Федор Михайлович подумал снять уток, но не осилил себя уйти из тепла. И уснул.
Проснулся он далеко за полночь. Оделся и вышел. Небо морозно вызвездилось. Оно напугало его своей бездонной прозрачностью; сквозь порывы ветра слышался далекий и смутный звон льдинок, приковывающих к себе слух тем, что Федор Михайлович долго не мог понять, откуда он исходит.
«Окраины замерзли, звенят», — предположил он. Но звон долетел со стороны леска, и Федор Михайлович догадался, что звенит дуб, высокий и черный в прозрачной бледности неба. Голая крона его, сплошь унизанная сосульками, тихо качалась в ударах ветра, и сучья, как тонкие черные руки, тянулись друг к другу и с едва слышным звоном чокались льдинками в каком-то молчаливом и мертвом пиру.
Федору Михайловичу на мгновение представился иным этот дуб: одетым в темную и душистую листву, и под тяжестью этой листвы не шелохнулась ни одна ветка.
И вновь он видел перепутанные тянущиеся руки и слышал еле уловимое чоканье льдинок.
Это сравнение зеленого, нешелохнущегося дуба с мертвым, обледеневшим всколыхнуло в нем непонятное чувство тревоги: показалось, что никогда уж больше не распустится дуб в своей могучей и тяжкой силе.
— Ужель сохнешь?.. — шепотом спросил Федор Михайлович.
И стало душно ему в своем одиночестве в это мгновение. Он вернулся в избу и долго сидел на приступке печи, пытаясь вдуматься в свое встревоженное чувство.
Вскоре у него сложилось понятие, будто не он выиграл трехлетнюю тяжбу, а поселок. И странно, это чувство крепилось, хотя Федор Михайлович хорошо помнил, что выиграл в тяжбе не поселок, а он сам.
Не осилив душевной смуты, он разбудил сына и велел снять уток. Но когда сын оделся, Федор Михайлович растерянно покликал его:
— Володяшка, погоди… До утра постоят.
Изумленный сын молча разделся и лег и, приоткрыв угол дерюги, украдкой всматривался в отца. Через десять минут Федор Михайлович опять одиноко окликнул:
— Володяшка, не спишь?..
Сын натянул дерюгу на голову и согнулся, касаясь подбородком своих колен. Потом тихо ответил:
— Спать уж некуда больше.
И опять очень долго молчали оба. Казалось, Федор Михайлович спит, сидя на приступке.
— Чего ж спать?.. Выспался уж… — громко повторил сын.
Федор Михайлович вскинулся и взволнованно спросил:
— Володяшка, нам ведь определили?.. Да?.. Там… в губернии?..
— А я знаю? — раздраженно, откинув дерюгу, спросил сын.
— Ай, Володяшка, не в том речь… Укрепу на душе нет, бестолочь ты, душевного укрепу нет! — воскликнул Федор Михайлович и поник снова. Сын посмотрел на него и опять укутался с головой. Спустя некоторое время Федор Михайлович пришел к определенной мысли и почувствовал нестерпимое желание рассказать ее сыну. Он несколько раз поднимал голову, чтоб заговорить, — он знал, что сын не спит, — и все же оробел потревожить его, закутанного в дерюгу.
Так и не заговорил он с сыном и тихонько вышел наружу.
Утренняя заря опускалась с неба: бледным, слипающимся светом растворила она темную таинственность ночи. На взгорье мутным силуэтом маячили избы поселка.
— И что такое получится, ежели вся птица начнет яйца в одно гнездо складывать?.. И что ж такое получится? — испуганно спросил Федор Михайлович, обращаясь к поселку.
Потом долгим, пристальным взглядом осмотрел свой остров, замкнутый разливом и лесом. Помолчал. Поглядел на одинокий дуб и решительно промолвил, обращаясь к сыну и хорошо сознавая, что его тут нет:
— Правда — она нерушима вовеки. Она, Володяшка, в самой природе, правда. Луговка, скажем, имеет свое гнездо — имей. Рядом — иное гнездо. И по закону ему положено находиться. Другому.
И опять посмотрел на дуб, всякий раз утверждающий Федора Михайловича своей вечностью и ростом.
В синем рассвете посветлели обледенелые его ветви. И показалось Федору Михайловичу, что плакал ночью дуб и что сосульки на нем — большие застывшие слезы.
Федор Михайлович быстро зашагал к воде снимать уток. На полдороге он остановился, оглянулся на дуб, на его частые жемчужные льдинки и тихо заключил:
— Всплакнулось, горюн?..
Частыми подпрыгивающими шажками пробежал Федор Михайлович по острову и стремительно ворвался в избу.
Сын вскинулся к нему навстречу и громко, испуганно спросил:
— Что?
Отец молча стоял перед ним и, сотрясаясь телом, смотрел поверх его головы в потолок.
— Ну, что-о?.. — визгливо крикнул сын.
— Володяшка… Володяшка-а… — только и мог проговорить Федор Михайлович и упал в кровать, лицом в жесткую, как солома, подушку.
До обеда пролежал Федор Михайлович в постели не шелохнувшись, словно мертвый.
И до обеда неподвижно просидел на заступке сын, на том самом месте, где ночью сидел отец.
На дворе тоскующим мычанием корова просила пить, и было слышно, как оголодавшие лошади теребили пелену избы.
Но ни отец, ни сын не встали убрать скотину.
Внезапно Федор Михайлович приподнялся и бесцветными, неподвижными глазами уставился на сына.
— Володяшка… отберут, скажем, у нас третьяка в общее гнездо, кто его кормить-лелеять станет? Кто?.. Душу заживо червяки грызут, — потрескивающим голосом сказал он и опять рухнул в подушку.
Сын расслышал, как в пересохшем его рту шуршит язык. Но вскоре Федор Михайлович встал, не проронив ни звука, ушел на взгорье, в поселок.
Там он, встретив первого попавшегося мужика, остановил его и спросил:
— Пусть мне определил суд, ну а утки почему страдать должны? Убивать — убивай самого, а при чем тут птица?
Мужик ужасно оробел перед Федором Михайловичем. Он беспомощно огляделся и, заметив соседа, позвал его к себе. Но сосед быстро юркнул в избу. Тогда мужик оглядел опустевшую неожиданно улицу поселка и, убедившись в неизбежности отвечать Федору Михайловичу, заискивающе спросил:
— А что такое случилось, Федор Михайлович?..
Хотя он хорошо был осведомлен о случившемся: еще рано утром его жена вернулась от колодца и пространно известила:
— У Федяшки, — так Федора Михайловича на поселке прозвали за то, что сына своего он называл Володяшкой, — уток Семен Бреев поразил, назло ему. Четырех селезней унес и крестовину сломал. Так ему и надо, кроту! Опять охлопотал, проныра, христосиком прикинулся. Весь поселок по рукам, по ногам связал. Бреев принес даве обломок с силком мужикам: «Вот, баит, все равно проймем. Быть по-нашему!»
Не ответив мужику, Федор Михайлович опять спросил:
— А сколько прежних долгов мною вашему поселку прощено́? Одним хлебом всех вас засыпать мог бы.
Потом безнадежно обошел его и направился в избу к Семену Брееву.
Семен Бреев щипал селезней. Груда мелкого желтого пуха лежала перед ним на столе. Когда вошел Федор Михайлович, Семен Бреев проворно смахнул со стола пух, а полуощипанного селезня спрятал за спину.
— Здравствуй… — растерянно проговорил он, весь облепленный пухом.
Федор Михайлович молчал, поглядывая то на него, то на лавку, где лежали три уже ощипанные тушки.
— Селезень ноне не особо жирен, — растерянно заметил Семен Бреев. Из чулана на них молча смотрела очень маленькая и растрепанная жена Семена. Федор Михайлович спокойно опустился на лавку, потрогал селезней и, потирая засалившиеся пальцы о стол, произнес:
— Семашка, смотри мне прямо в глаза. В работниках ты у меня восемь годов изжил — сказано ли мной тебе хоть одно дерзкое слово за все восемь годов?.. Опять же и долгов тебе сколько прощено́?
Семен молчал. Но жена неожиданно рванулась из чулана и оголтело затараторила, передразнивая Федора Михайловича:
— Прощено́?.. Прощено́?.. Тобою прощено́?.. Властью прощено́… Какой прощальник нашелся!.. Христос Христом, что язык-то прикусил?
Федор Михайлович приподнялся и опустился опять.