— От бедности сюда зашли. Безземелье одолело, и власть притом же дюже обижала, староверы мы тож. Примите, братцы родные, батраками каждому служить будем.
Умилостивил извековцев Волчатник своим видом смиренным да покорностью своей. Сами с переселом много горя видавшие, загуторили мужики:
— Земля божья, ее не жалко, разрывай коряги да паши, сколько можешь.
— Аль дегтем займайся.
— Может, в пастухи отдашь нам одного, мы не обидим ценой-то.
— Братцы, любого берите, абы не сидеть голодным нам.
Приняли его в общество извековцы. На краю села позьмо ему отвели. К осени Волчатник избу, двор себе сделал и прочим хозяйством обзавелся.
Года за три разбогател Волчатник. Дивились извековцы:
— Гляди, как кадилу раздул.
— С деньгой, должно, был мужик.
— Какая там деньга, барахлишко, должно, продал там, а сюда деньжат прихватил.
— С барахлишка — разбогатеешь, держи карман шире, а то мимо проскочит.
— Не дурит ли на стороне чем-нибудь?
— Не слыхать будто — не жалуются.
— Не должон дурить, тихий он человек.
— Как за него ручаться, чужая душа — потемки.
Как привел Никитон-мужик коня — сон потерял. По ночам то и дело с фонарем ходил — караулил. Души не чаял в нем. Будто жену-красавицу лелеял: щетками чесал, солому свежую часто перестилал и овес на ветру лопатой веял ему на корм.
Стерег Никитон коня, а вор его стерег. Зимой, как-то под утро, вошел он в избу со двора, стук услышал. Оделся наскоро, на двор выскочил и по открытым воротам догадался о беде. На улицу выбежал, увидел, как вор у околицы ворота открывал.
Благим матом закричал Никитон:
— Карау-ул!.. Держите!.. А-ей!.. А-ей!..
Гремели щеколдами двери сеней и выбрасывали извековцев на улицу. Бежали они к Никитону и толпой бросились вдогонку.
Звериная, должно, у воров привычка. Не поскакал он по дороге, а к лесу свернул почему-то (а может быть, конь заупрямился). По глубокому снегу лошадь медленнее пошла, а вскоре задними ногами ухнула в яму и остановилась. Спрыгнул с нее человек и побежал, карабкаясь по снегу, к лесу.
Заревели извековцы:
— Лови… Ай… Стой… Не уйдешь.
В дымистой морозной тиши на тысячи голосов отзывалось им эхо из темного леса. Ближе и ближе подвигалась толпа к вору. Почуял он, что не уйти ему от погони, остановился. Сбросил кафтан, сапоги валены снял и босиком, в одной рубахе, по-волчьи запрыгал к лесу.
Трудно ему было с глубоким снегом справиться. Из сил выбился — встал, шапку на глаза нахмурил, рукой нос закрыл, в другой — нож сжал и подбежавшим прохрипел:
— Не подходи… кишки выпущу!..
Окружили его извековцы. Подходить боятся и человека в утреннем предрассвете не узнают.
Подбегали отставшие и тесней окружали конокрада.
— Брось, стервец, ножик — убьем не то!
Тот руку с ножом поднял над головой, зверем озирался.
Никитон лошадь из снегу выправил, к толпе подскакал, протискался вперед и тоже остановился:
— Ага… попался.
Вор к нему с ножом двинулся. Передние отступили перед ним, а задние вперед подались. Понял вор, что так его скорее схватят, опять остановился. И ноги по очереди из снегу вытаскивал. Советоваться стала толпа:
— Возьми вот его без припасу-то!
— Снасть была бы какая, махнул бы его по боку — и хватай.
— А-ат, баташком его шарахнуть сейчас.
— Никитон, метнись на него сразу, а мы подможем, ну! Вали!
— За веревками скачи, Никитой. Петлей его замахнуть можно.
— Подождем, мужики, босиком не долго пропляшет, не весна-красна.
— Он его, морозик, живо подкует.
— Снегом его!
Свернул кто-то ком из снега и в вора бросил. Он от снега рукой отмахнулся и лицо открыл. Ахнула толпа сотней голосов:
— Меньшой Волчатник!
— С е р е г а!
— А-а… вот кто это!
— Бей его! Дуй, ребята!
— Снежками ему в морду, глаза залепляй!
Со всех сторон снежками засыпали парня. Попал один в глаз, Серега рукой схватился за лицо. А Никитон на спину ему прыгнул и зубами впился в плечо.
Мигом груду сделали над вором. Его вниз замяли. В суматохе возятся в куче, без разбора тычут кулаками кого попало, лишь бы ударить. Кричали нижние:
— О-й… Кто мне в нос дал?
— Пусти, чертова харя, что ты меня душишь… Я те вор, что ль?
— Ногу!.. Ногу!.. Ай-ай, ногу сломали.
Разобрались наконец. Сереге руки за спину вывернули. У него глаза пуговицами стали. Голова, как заводная, из стороны в сторону вертится, а ноги сгибаться перестали.
— Волоки его в село, чего в поле без толку бить будем!
— Верно, при всех нужно!
— Другим для отвадки!
Потащили в Извеково. По пруду шли, кто-то крикнул:
— Под лед его! Все, как один, завыли:
— Под ле-ед!
— Неси топоры.
— Лом надо, с топором до обеда протяпаешь…
Выглянуло красное, холодное солнышко, негреющими лучами землю ощупало и безучастно выше полезло. Рубинами сверкали ледяные брызги на солнышке, а лед зловеще стрекотал от ударов железа. Прорубили отдушину. Вода хлынула наверх. Словно отогнать извековцев хотела. Прыгали от нее мужики и на Серегу больше злились.
— Промок из-за него… Толкай его!
— Толкай!
Толкнули в прорубь Серегу. Должно, последним жаром согрелись у него ноги, упругие стали опять. Перепрыгнул он прорубь.
— Встречай его там, не давай прыгать.
— Лови… Оп!
— Оп!..
Бултыхнулся парень в воду. Мелко оказалось в пруду. Встал он по брюхо и впервые взмолился:
— Дяди! Не допустите умереть без причастья!
— А-а! Воровать шел — причасть не брал? А теперь вздумал!
— Суй его, подлеца!
— Жердей давайте!
— Верно, жердями ловчей.
Никитон жердей принес. Расхватали их.
— Вот добро! Давно бы надо.
— Суй дружней.
— Берись… А-оп!
— Толкай разом!..
— А-оп!
Плотно прижалась вода подо льдом. Назад выталкивала Серегу. С полчаса бились с ним извековцы. Парень совсем ослаб. Воды раза два хлебнул. Судорожно хватался он за лед, вылезть хотел. Связали тогда извековцы две жерди по концам, между ними Серегу стиснули и сунули его под лед. Как скрылся он в воде, вся толпа замолчала…
Кто-то тихо сказал:
— Готов уж, поди?
А за ним сразу несколько голосов отозвалось:
— Вынимай, чего зря держать.
Вытащили утопленника и с немым любопытством рассматривали его, будто ненароком поймали чье-то тело… Кто-то сострил неуместно:
— Досыта нахлебался.
Кто-то тихо оправдался:
— Больше воровать не будет! Никитон-мужик к народу обратился:
— Мир!.. Что с Волчатником сделаем?
Вспомнили извековцы про Волчатника, опять загалдели:
— Всех их сюда… в одну прорубку.
— Век такого позора не было!
— Недаром богатеем больно скоро заделался.
— По округе не углем торговал, а лошадей воровал.
— Чего — по округе, у своих увели. Волчиха и та не режет скот, ежели невдалеке ощенится.
— Дуй их всех! Штоб с корнем вырвать!
И через село побежали к Волчатнику.
Пустой оказалась изба. С Серегой возились — никто не заметил, куда исчез Волчатник с сыном. Досадовали на себя извековцы:
— Вот, разгоготались там, как гуси, чтоб сразу схватить!
— Ищи теперь их, на лошади ускакали.
— В догоню бы…
— Кто их догонит!
Поспорили мужики, а в догоню так и не поехали.
— Ладно, и по одному памятно будет.
— Теперь за десять верст обходить Извеково будут.
— Имущество ихнее сиротам раздать!
— Верно!
И Никитон на крыльцо вскочил.
— Эй! Которые бездомные, подходи, обделять буду.
— Почему ты обделять будешь?
— Выбрать кого-нибудь надо!
— Чего выбирать, вали, Никитон, ты в обиде на них.
— Мир! Анне Кукушке корову с подтелком отдадим?!
— Дади-им!
— Все раздавай, а избу сжечь надо.
Пока растаскивали имущество, потеплели, видно, решили:
— Чего добро зря переводить? Пригодится.
— Бездомных в нее поселить.
К обеду лишь разошлись. Тайну свою страшную наказали друг другу беречь. Бездомных заставили Серегино тело в чарусю бросить. А когда отговариваться стали они, на них набросились:
— Добро делить — вы первые, а за мир потрудиться — нет вас!
Месяца через два заявился вдруг Волчатник со старшим сыном в Извеково. В сборню народ собрали. Опять ползал в ногах, прощения у мира просил:
— Мир!.. Мужики!.. Сына родного убили, никому заявлять не буду. Вы не скажете, на век с вами умрет.
Загудела сборня. Волчатник продолжал:
— Мир!.. Выслушайте… Заместа пса он мне был, а не сына. Сызмала кражами займался. Не раз до полусмерти избивал его за это. С родных мест уехал из-за него, думал: бросит. На всю семью он позор сделал… Как убили вы его, тошно сначала мне было. Жаль все-таки свою кровь. Теперь вроде забывать стал. Господь с ним! Бог дал — бог взял… — и на потолок перекрестился.
Мужики посочувствовали:
— Царство ему небесное!
— А почему ты тогда сбежал?
— Сразу ответ не хотел держать?
— Побоялся, мужики. Думал вгорячах и нас с Федоткой убьете.
Не сразу поверили извековцы. Долго пытали, а Никитон-мужик больше всех шумел:
— Они в первый раз тогда овцами прикидывались. Веры им не должно быть!
Волчатник с сыном ноги ему целовали:
— Никитон-батюшка, посуди сам, как отец за сына ноне ответчиком может быть?
— Резон говорит, ноне за отца родного нельзя поручиться, а молодежь какая пошла? Голову норовит тебе оторвать.
Почуял Волчатник доброту мужицкую и окончательно победил соблазном:
— За прощение ведро водки ставлю на мир.
Заманчиво было обещание. Уж весело дразнили его простившие:
— На краденые деньги и ведра не жалко поставить.
Волчатник через Федотку поклялся им:
— Сыном любимым клянусь, мужики. Кровные мои деньги, пусть руки-ноги отсохнут, если я от Сереги хоть копейку принял когда.
Гуляли потом извеков