цы. Волчатниково вино пили. А Волчатник с сыном, добро собирая, кланялся всем и благодарил, словно не свое назад брал. Выпившие мужики хвалили его:
— Хороший ты человек, оказывается. Зря мы на тебя зло имели, а за сына ты не серчай, потому не мы, так на стороне где-нибудь прихлопнули бы его.
Снова в Извекове зажил Волчатник, и по-прежнему потекла его жизнь. Только ласковей еще стал в обращении с извековцами, услужливее. Кланялся мужикам, проходя по селу, ему отвечали охотно, между собой говорили:
— Вот вгорячах напрасленную кару бы от нас принял тогда.
Проснулся лес от зимней спячки. На тысячи голосов шумел он весенними утрами ранними. Тетерева в нем бубенцами звенели. Вальдшнеп, ворча, сладко чмокал пьяную от соков весеннюю зорьку, пролетая над верхушками леса: курр-курр… цц-ик.
Страшно хохотала белая куропатка в темноте. А в объятиях косматой сосны, изнывая страстью, глухарь-великан, щелкая клювом, словно сухими палками бил.
Немало охотников было в Извекове до глухариных песен. А Никитон-мужик и про лошадь свою любимую забывал в пору весенних токов. Уходили они с Григорием Зайцевым с вечера в лес, исчезали там и на заре расходились, подслушивая глухарей. Подскакивал как-то Зайцев к глухарю, крик услышал в стороне. Никитонов голос узнал. Отчаянно звал тот о помощи, со стороны чаруси.
Прибежал Григорий, видит: барахтается в чарусе человек, с жизнью расстается, ползет по зыбкому ковру, а тина так и всасывает его. Не растерялся Зайцев:
— Держись, Китон… я те валежник счас брошу. — И вместе с ним закричал, ломая сухостойный березняк: — Ай-ей-ем!.. Сюда-а! Сюда-а!
Бросал валежник Григорий, никак не мог удачно попасть. Никитон все ниже и ниже опускался, кричать перестал. Григорий валежнику натаскал, мостик стал настилать: клал на чарусину зыбкую грудь жерди вдоль, а на них поперек сучья укладывал. Добрался ползком ближе к Никитону и сунул ему жердь. Тот схватился и грудью повис на ней.
— Держись, Китон, крепче! — успокоил его Григорий и в село побежал за людьми…
Когда старик рассказывал мне эту часть своей повести, он высунул голову из-под стога и указал то место, где тонул Никитон. Я с ужасом вспомнил, как утром, в этот день, зачарованный изумрудно-бархатной чарусей, густо покрытой золотисто-желтыми чашечками цветов, я, встав на брошенную жердь, давил ногой этот зыбкий природный ковер, сплетенный из кореньев трав. Под нажимом моей ноги ковер прорезывался, и из-под него выползала иссиня-черная жидкая тина. Мне представилась страшная глубина этого озера, затянутого сверху заманчивой пеленой.
На веревках потом вытаскивали Никитона из чаруси. Едва вырвали из цепких ее лап. Когда вытащили, он полоумными глазами осматривал всех. Толкали его мужики:
— Китон!.. Да счухайся ты, слышишь? Китон!
— Никак разум затмил?
— Китон!.. Узнаешь ты меня!.. А? Как тебя сюда занесло?
— Гляди, братцы, чья-то кровь у него на затылке?
— Гриша, не ты ль долбанул жердью-то?
Разглядывали затылок у Никитона. Сгустками запеклась на нем кровь и почернела. Григорий оправдывался:
— Что я, чумовой, что ль?
— Что там чумовой, мы тебя не виним, не со зла, чай, бросил, облегчение хотел сделать.
И Григорий простодушно согласился:
— А кто ее знает, мож, и попал как невзначай.
Не хватись извековцы в полдень Волчатника, так бы, может, и не догадались, как Никитон в чарусю попал.
Пошел к нему сосед и беспорядок в избе увидел, догадался: убежал Волчатник с сыном, наскоро прихватил кое-что с собой. Ласточкой скользнула по Извекову весть. Добавлял к ней каждый что-нибудь от себя и другому передавал:
— Убежали Волчатниковы.
— Они Никитона убить хотели.
— За Серегу, должно, в отместку.
— А как увидели, что Никитона вытащили, так и убежали.
Кучками бегали по селу, собирались, шумели, спорили, пока не решили:
— Догнать их надо.
— По всем дорогам и лесам обыскать.
— Недавно ведь ушли.
— Правильно. Пешком недалеко успели.
— Весь лес, за много верст кругом, исходили. А тот как в воду канул, — говорил мне старик. — Только вот эта верея за чарусей и осталась необысканной.
Не думали извековцы, чтоб мог человек пробраться на недоступную верею через чаруси зыбкие. Бросили искать.
А к Никитону-мужику разум так и не вернулся: ходит он с непутевым взором по избе, вдруг упадет грудью на скамейку или на стол и руками крепко вцепится. Виделась, должно, холодная, липкая тина да жердь, брошенная Григорием Зайцевым.
Ошиблись извековцы: зверь не отыскал тропы через чарусю, человек — нашел.
И сейчас неизвестно, как попал туда Волчатник с сыном. Только ему и была знакома эта тропа. Прикидывался он ласковым с извековцами, а сам заранее отыскал путь на верею. Тайком переносил туда вещи и страшную беду готовил мужикам. Вскоре построил он избу, поселился в ней с сыном и разбоем стал заниматься.
Возвращались извековцы, распродавши деготь, покупки домой везли. Останавливали их в лесу Волчатник с Федоткой, деньги отбирали, били жестоко и на смех лошадям хвосты отрезали: тяпнет острым топором по «сурепке», и обезумевшая от боли лошадь несет избитого хозяина домой.
Трепетало перед ними Извеково. Дня по два, по три ждал каждый в дальнем торговом селе Курже своих мужиков, и тогда обозом ехали по лесу.
Выискался как-то один, решил Волчатника подкараулить в ночное время. Мужики взмолились ему. Дед Захар в ноги упал:
— От мира тебе поклон даю, Семен!
С неделю пропадал Семен в лесу с ружьем. Через неделю нашли его извековцы утром у своей околицы, исполосованного топором и остывшего. Над мертвым шумели:
— Всех по одному изведет, душегуб. Что-нибудь нужно делать с ним.
— Властям объявить про него!
— Не годится властям. Про Серегу расскажет, нам же попадет тогда.
— Сталоверы у властей не в почете, хуже Волчатника замытарят.
— Своими силами надо поразить.
— Всем миром пойти, из ружьев убить.
— Ничего ты с ружьями ему не сделаешь. Мост через чарусю как-нибудь построить нужно, тогда выживем.
— Построй через нее! Кому башка своя надоела. Пока мостишь, он половину перебьет, у него солдатское ружье.
Старики решили:
— Просить нужно его, чтоб сам ушел.
— Откупиться следоват.
Всем селом пришли к чарусе. Кричали Волчатнику:
— Доколе нас обижать будешь?
— За что мучаешь?
Волчатник вышел из избы, ружьем погрозил, крикнул:
— Серегу моего вы не так мучали!
— С повинной мы пришли к тебе, не бранись.
— Пятьсот тебе соберем, уходи от нас, откуда пришел, — продребезжал дед Захар.
Вороном крикнул им в ответ Волчатник:
— Посмотрим, кто скорей уйдет!
Обидно показалось извековцам, грозить начали. Волчатник ружье навел на них. У всех дух застыл.
— Э-й… Э-й… что ты делаешь?!
Не послушал Волчатник. Выстрелил. Дед Захар за голову схватился и на месте волчком завертелся. Широко по лицу кровь побежала, льняную бороду красила и на землю падала.
Разбежались все, а потом за убитым пришли.
В Курже, на базаре, пошел покупать Григорий Зайцев порох, Федотку Волчатникова увидел — тоже порох покупал. Григорий к своим побежал. Домой ударились. По приезде все село собрали, решили подстеречь Федотку. Версты на три растянулись вокруг чаруси, в кустах попрятались и ждали терпеливо. Солнце зашло. На небе долго заря держалась. Волчатник за сына беспокоился. Не раз выходил из избенки, поглядывал.
Осторожно шел Федотка к знакомой тропе, не ждал засады. Почти в упор ударил в него Григорий Зайцев. Упал парень, вскочил, к чарусе побежал и в десяти шагах увяз.
Волчатник выскочил из избы, сыновью беду увидел. На глазах у него, наскоро зарядив ружье, добил Григорий Федотку.
Сам виноват Григорий, что помедлил в кустах скрыться: сразила его Волчатникова пуля. На выстрелы сбежались и залпами палили по Волчатнику. Вскрикнул тот, упал, словно в предсмертной судороге забился.
Радостно закричали извековцы, из-за кустов выбегая:
— Готов!.. Готов!..
Притворялся только Волчатник. Вытянулся он на земле и еще две пули послал в них. Острый был глаз у него, и бердана хорошо служила.
Два дня не давал потом оттащить мертвого. Чаруся, где сына его убили, не скоро засасывала. А как засосала чаруся Федотку — и Волчатник исчез.
Все лето не было слышно о Волчатнике. Решили извековцы, ушел он куда-нибудь. Утешали друг друга:
— Нелегко ему стало в наших местах. Двух сынов потерял.
А другим не верилось, предостерегали они:
— Не таков Волчатник, чтоб в покое нас оставить, того и жди — объявится.
— Придумает чего-нибудь.
— Рабочая пора подходит, хлебишко последнее не сжег бы.
— Караулить надо.
Как-то в сборне решили: по десять человек караулить село всю рабочую пору, по ночам.
Напрасно ждали урожая извековцы. Напрасно серпы готовили. Совсем уж собрались в поле выходить, зерно на зуб пробовали: денек-другой постоит, да и начинать пора. Расшалился как-то ночью ветер. По лесу мчался, бешеный, сосны валил; падали сосны и сучьями, как костями, хрустели. Вырывался на поле, рожь жестоко мотал. Вслед за ветром лезла по небу черная туча.
У самого леса заметили караульщики пламя. Пока тревогу забили, половодьем широким раскинулся огонь и к селу тянулся. Рвал ветер горящую рожь и жгутами огненными в небо бросал. Силился пожар все темное небо заревом осветить, а оно в сопротивлении почернело, будто злилось на него, что покой нарушил.
Видели сторожа в заревом свете, как бежал, пригибаясь к земле, человек, выкошенные луга пересекал. Догадались, дико закричали:
— Волчатник!.. Волчатник!..
— Лови его!..
— К трясине побежал!.. Туда!..
— Туда!.. Бежите!.. К избенке!..
Забыли о пожаре извековцы в злобе звериной — хлеба под самые овины придвинулись и ветер на село, — схватывали, что попало, и с ревом по лесу неслись.