туманной дали звезды и тайга раскроет зеленые свои глаза.
Дышится в такие минуты легко и радостно.
Пятнадцатилетний Леня числился пятым из самых отчаянных смельчаков — «столбистов», как они себя называли, — которые достигали самой вершины второй скалы — ровной площадки шириной со стол и похожей на толстую стену.
На этот раз, когда Леня выкинул сумасшедший поступок, на площадку забралось шестеро: по дороге к ним пристал высокий, сухой человек, которого никто не знал.
Лез он в обыкновенных сапогах, а по мнению Лениного отца, вожака столбистов, путь этот можно было преодолеть только в галошах, подвязанных как лапти и впивающихся резиновой мягкостью в шершавые камни.
Озадачив всю группу, человек этот подействовал возбуждающе на Леню.
Своей уверенной спокойностью и молчанием как-то покорял этот совершенно посторонний человек, и Лене ужасно хотелось, чтобы он похвалил, сказал бы о его, Лениной, удали: «Вот, совсем мальчик, а куда залез».
Но человек лежал на площадке молча и, словно не замечая никого, смотрел вниз, где в темной глубине виднелись кедры, кажущиеся низенькими, как трава.
Леня сидел у маленькой хилой березки, каким-то чудом присосавшейся оголенными желтыми корнями к расщелине камня.
Отец Лени — сапожник по профессии — заметил незнакомому человеку, видимо желая вызвать его на разговор:
— Подошву, как рашпилем, сошмыгнули вы о кремень.
Человек поглядел на него, потом на подошву, но ничего не ответил. И это вывело Леню из терпения. Чтобы обратить на себя внимание незнакомца, Леня порывисто вытянулся на животе, свешиваясь головой и грудью над пропастью.
Незнакомец повернулся к нему, и Леня почувствовал, что овладел его вниманием; опустив руки вниз и в радостном восторге размахивая ими, он закричал отцу:
— Бать, смотри!.. Как галка!.. Лечу!.. Смотри, бать!..
Но, глянув вниз в молчаливую и предостерегающую глубину, он тут же присмирел и машинально отполз к желтым оголенным корням березы.
Незнакомец улыбнулся, а один из столбистов насмешливо крикнул:
— Эге, труса задал…
— Я — труса? — приподнявшись на локте и поглядывая на незнакомца, спросил Ленька. И вдруг, неожиданно для самого себя, выпалил. — Да, хошь, я вот на эту березу залезу и качаться буду?
— Кишка тонка, — спокойно отозвался тот же парень.
— Тонка? — крикнул Леня и повторил: — Тонка?..
В следующую минуту, совершенно побледнев, Леня подскочил к березке и порывистыми движениями, похожими на прыжки, достиг хрупкой ее верхушки.
Чуть слышно треснув, березка склонилась над пропастью, и оголенные корни ее с легким хрустом натянулись. В глазах у Лени мелькнули зеленые острые верхушки низеньких кедров, и ему показалось, что на одно мгновенье они взвились вверх к нему из страшной глубины.
Он закрыл глаза и судорожным толчком подкинулся. Береза выпрямилась и тут же, с таким же едва слышным хрустом в корнях, склонилась в противоположную сторону. И снова Леня повис над пропастью.
— Ленька, слезь… — хрипло, чуть слышно прошептал тот же парень.
— А вот не слезу, — не открывая глаз, взвизгнул Ленька и снова подбросился туловищем.
И так порывистым движением, как бы отталкиваясь, он раскачивал березку и всякий раз, свисая то с той, то с другой стороны над пропастью, каким-то захлебывающимся от страха и восторга голосом кричал:
— А вот не слезу!.. А вот не слезу!.. А вот не слезу!..
И когда опомнившийся отец, привстав на коленях, задержал распрямившуюся березку и изо всех сил потянул его за ногу вниз, Леня едва разжал окостеневшие руки.
Через минуту все они молча и торопливо стали спускаться. Возбужденный и радостный, Леня прыгал легко и упруго, точно козленок.
А когда спустились, высокий незнакомец подошел к отцу.
— Это ваш сын? — спросил он.
— Да, мой, — едва пересиливая себя от волнения, ответил сапожник.
— Испугались?
Сапожник долго молчал, а потом, как бы обдумав, произнес:
— Велик страх… жизнь, она тоже не ахти у нас…
Высокий человек больше не сказал ни слова. Но, выбрав минуту, он отозвал Леню в сторону.
— А любишь ты, малец… — проговорил он.
— А чего?.. — храбрясь, ответил Леня.
— Качаться, говорю, любишь, — повторил незнакомец и кивнул наверх, на скалу.
И Леня, испытывая радость похвалы этого молчаливого, покоряющего своим спокойствием человека, сказал совсем ненужное, но очень ему самому понятное:
— Наплевать…
— На всех, говоришь, наплевать? — спросил высокий.
Леня поглядел ему в лицо и почтительно поправился:
— Нет… просто говорю, наплевать… и все.
Он и сам не знал, на что именно он готов наплевать. Помолчали.
Внезапно незнакомец спросил:
— Малец, ты грамотный?
— Да, а чего?..
Незнакомец долго и внимательно смотрел на Леню и снова спросил:
— Так ты грамотный?
— А чего?..
Тогда незнакомец нагнулся, взял палочку и написал на земле букву С.
— Это какая буква? — спросил он.
— Ну, сы… — недоумевающе объявил Леня.
— Сы… так значит сы. Пусть будет сы, — заключил незнакомец.
Потом помолчал, посмотрел на скалу, на отвесную стену вершины и пригласил Леню:
— Ты, слышь-ка, малец, пойдем со мной, только не бойся, я не съем.
— Так и испугался, — задорно ответил Ленька.
Незнакомец положил свою тяжелую руку ему на затылок и повел его прочь от скалы.
Полиция страшно забеспокоилась, когда на самой высокой скале, на совершенно недоступном месте, где кремневая глыба висела над пропастью, появилась огромная надпись белыми буквами: «СВОБОДА». Вся местность была оцеплена конными жандармами, и посещать скалы запретили под страхом ареста и штрафа. И все же толпы любопытных проникали к скалам или, забравшись на соседние скалы, издали часами смотрели из бинокля на это слово «СВОБОДА», написанное на совершенно недоступном месте.
Вскоре начальнику полиции из центра была прислана бумага, в которой категорически приказывалось немедленно уничтожить надпись на скале. К бумаге была приложена вырезка из какой-то революционной газеты, издающейся за границей, и в статейке указывалось, что русские революционеры, сосланные в тайгу и замученные полицией, написали это слово на недоступном месте, не боясь сорваться и погибнуть.
Полиция решила замазать это слово дегтем. В местной газете сделали объявление, обещающее большую награду тому, кто сотрет слово. По объявлению пришел какой-то человек и посоветовал обратиться к сапожнику, отцу Лени.
Но сапожник отказался наотрез, хотя ему предложили четвертной билет.
— Голову сломишь, — мрачно сказал он и, как бы раздумав, добавил: — А четвертную я и на головках в полмесяца выгоню.
Но когда полицейские ушли, он долго сидел в мрачном сосредоточии, потом встал, подошел к сыну и спросил:
— Ты видел?
— Во-о, тять, где налепили! Чисто галка… Куда взлетело! — восторженно крикнул Леня.
Отец сурово осмотрел его, отошел к верстаку и долго стоял в глубоком молчании.
— Четвертные на дороге не валяются, — внезапно проговорил и ушел. А через полчаса он сидел в пивной и с надсадой, без всякого желания тянул пиво. Так, мрачный и неразговорчивый, он пил три дня подряд, а на четвертый пришел в участок и сказал:
— Полезу уж!
Полиция снарядила возок, захватив ведерко, большую кисть и бочонок дегтю. Лучшие столбисты спустили Ленькиного отца на канатах, и он, окуная широкую кисть в ведерко с дегтем, начал, казалось спокойно, замазывать надпись. Он старательно замазал одну букву С и только на мгновение глянул вниз. Тут же он выпустил из рук кисть и долго смотрел, как она, виляя черенком, летела вниз, становясь все меньше и меньше, а потом, не долетев до земли, исчезла из глаз. Сапожник вдруг обеими руками обхватил канат и заорал что-то нераздельное и вовсе не похожее на человеческий крик.
— А-а-а…
Его мгновенно вытащили наверх, на площадку, но и там он, потеряв всю свою прежнюю смелость, растянулся пластом и, пытаясь впиться пальцами в кремень, орал все то же бессвязное:
— А-а-а…
Еле стащили его вниз: он то и дело цеплялся за канат, далее там, где несколько дней тому назад прыгал смело с площадки на площадку, с уступа на уступ. Лишь внизу он умолк и как будто успокоился.
В город его везли на телеге. Он всю дорогу сидел неподвижно, точно в каком-то полусне. Но на мгновенье при толчке он как бы пробуждался, порывисто хватался за телегу и открывал рот. Казалось, что он вот-вот закричит свое монотонное:
— А-а-а…
Дома он хрипло спросил сына:
— Ты? — и, не дожидаясь ответа, схватил его за волосы и с какой-то свирепой нещадностью долго таскал по полу. И всякий раз, когда его рука, вместе с волосами сына, срывалась, он подскакивал к нему и без разбору бил его короткими ударами, потом снова схватывал за волосы и волочил по полу. Потом скрылся и два дня подряд пил, совсем не являясь домой.
Странно, что Ленька не издал ни одного звука при этих страшных побоях. К вечеру голова у него распухла, кожа отстала и надулась, как прозрачный резиновый шар. Несколько дней он пролежал в постели. Маленькая, сухощавая мать украдкой от отца вызволяла его, растирая водкой покрытое сплошными синяками тело. Через неделю Ленька встал и скрылся из дому.
В этот же день, уже к вечеру, он добрел на столбы и издали долго смотрел на ту недоступную скалу, на которой ярко виднелось нелепое, ничего не выражающее слово «ВОБОДА».
Домой Ленька вернулся ночью. Пьяный отец, нераздетый, пластом раскинулся около кровати. Дышал он ровно, лишь иногда судорожно вздрагивал, точно он рыдал. Рядом валялась подушка и сползшая ватола. Видимо, он метался во сне и свалился с постели.
Ленька, спокойно разглядывая отца, спросил у матери восемьдесят семь копеек. Мать молча и удивленно затрясла головой.
Ленька потушил огонь, долго лежал в постели, дожидаясь, пока уснет мать. В полночь он тихо подошел к верстаку и на ощупь, неслышно, как мышь, отыскал новый отцов сапожный ножик, молоток, двое клещей и большую магнитную дугу, которой отец собирал железные гвозди с верстака. Все это он связал в узелок и тихонько вышел из дому. Вернулся он на рассвете.