Первый раз Минарин забежал сюда еще мальчиком, спасаясь от медведя (на самом деле медведь вовсе не преследовал его, но мальчику все время казалось, что зверь сопит у него за спиной). И уже тогда это жуткое ущелье решило судьбу Минарина. Страх перед медведем сменил другой страх. Детский мозг его не мог разъяснить, откуда кости, почему окровавлена каменная плита на скале и почему, когда он прибежал сюда, ущелье завыло, как дудка, дудка широкая и длинная, с реку.
Живой и жизнерадостный Минарин с трудом выбрался из ущелья. Придя в аланчик[12], он долго плакал и жаловался матери, что его чуть не съел медведь. С этого дня Минарин странно занемог: он перестал резвиться, по целым дням не выползал из аланчика, все время думал о том, что видел в ущелье. Ни на минуту он не переставал слышать жуткий гул, который слышал там. Какой-то тяжелый, темный недуг тяготел над ним. Годы шли. От сидячей жизни у Минарина покривели ноги, стала узкой грудь, а живот толстый. Он чем-то напоминал чахлую козу с раздутым животом. Ему было уже много лет, но думы о страшном ущелье не покидали его.
Однажды отец позвал кама, служителя Ульгеня[13], и Минарин слышал, как кам сказал отцу, что на сына подышал Эрлих.
С заходом солнца Минарина увели глубоко в горы. Кам надел на себя ячи[14], сплошь украшенную пуговицами, побрякушками и медными кольцами. Длинные узкие ремни во множестве были прикреплены к нему, каждый из них завершался изображением головы змеи. Сзади у кама висело десять колокольцев, гулко звенящих при каждом движении.
Кам надел унизанную побрякушками и перьями шапку из рыси и разложил священный костер. Было безветренно, тонкая и прозрачная струйка дыма впилась высоко в небо, точно огромная, прозрачная змея поднялась и, чуть-чуть покачиваясь, стала на хвост. Минарина кам раздел наголо и положил на козью шкуру у костра. Было свежо, и Минарин походил на ощипанного гуся.
Кам взял овальный бубен, больше всего поразивший мальчика. Бубен был каму по пояс. Черная линия делила его пополам. На верхней была выведена дуга и нарисованы два дерева, на которых сидит карагуш — священная птица. Справа и слева были нарисованы два круга: светлый — солнце, темный — луна. Какие-то непонятные, таинственные знаки чередовались с изображением ящериц, лягушек и змей.
Кам долго сидел неподвижно, что-то бормотал. Изредка он крутил головой, звеня побрякушками, и слегка ударял в бубен огромной кривой колотушкой, тоже испещренной змейками. Потом кам начал бормотать сильнее, подпрыгивать. Наконец он вскочил и стремительно закружился в воздухе вокруг костра.
Удары в бубен стали гулкими, им вторили беспрерывно звякающие украшенья шапки и ячи, несмолкаемо звенели колокольцы. Бормотание слилось в какой-то бестолковый нечленораздельный звук: б-у-у… э-э-о-о.
Камлание продолжалось долго. Желтая пена выступила на губах кама, а он все кружился, прыгал и гукал в бубен и звенел колокольцами…
А в горах было тихо и безмятежно. Сникла заря: темнело зеленое небо, но еще долго-долго оранжевыми и голубыми густыми отливами горели ледники святой горы Счаскту. Широко раздувая ноздри и чуть слышно отстукивая копытом, сверху, с горы, на людей и на бледную струйку дыма строгим бездонно-голубым глазом смотрел дикий козел.
Этот таинственный обряд и одежда кама, перед которой трепещут все алтайцы, не подействовали на Минарина. Он только испытывал усталь и озноб и все думал о словах кама отцу. Теперь ему представилось это дыхание Эрлиха: гул и кости в страшном ущелье, медведь — все это слилось в одно, в дыхание злого бога.
После камлания Минарин не поправился. Тогда кам сказал отцу, что нужно сделать большое камлание. Отцу было жаль последнюю лошадь, но кам сказал, что Эрлих изведет его и семью. Отец согласился.
Ранним утром к их аланчику собрались одни мужчины — соседи. Пришел кам и все с трепетом сторонились перед ним. Потом кам вывел их белую лошадь и поехал на ней впереди всех. Минарина тащили под руки, и, едва перемогая усталь, он шел за ними. Они пришли в долину реки Ина. Там Минарин увидел место, огороженное березами и обтянутое разноцветными лентами. В землю были вбиты наклонно большие колья. Всюду болтались шкурки белых зайцев и на вертикальных шестах возвышались шесть белых кошек. В середине пылал костер.
Лошадь привязали к кольям, заткнув уши и ноздри. Потом захлестнули за задние ноги ремни и стали тянуть. Она застонала. У нее хрустнули кости. Ее долго со свирепой натугой рвали в разные стороны, но она еще была жива. Тогда ее удавили арканом, стараясь не пролить кровь и этим не испортить камлания. Лошадь съели, а шкуру и кости положили на березовый жертвенник.
Но и эта молитва не помогла Минарину. В тот же год его отец и мать умерли от лихорадки. Минарина со всем имуществом взял себе кам. Соседи согласились с радостью, потому что на нем было опасное дыхание злого Эрлиха.
Прошло много лет, Минарин окреп. Но ноги его навсегда остались кривыми, как дуги, а живот по-прежнему отвислым. Минарин научился у кама многим премудростям Он уже знал, что означают непонятные, таинственные знаки на священном бубне. Там была написана главная заповедь милостивого Ульгеня: «Живите в мире, худа другому не делайте и не желайте, работайте, не лгите, хорошо скотину держите, а я буду помогать вам».
Минарин и сам готовился в камы.
Умирая, старый кам посвятил его, и Минарин был лучше и угоднее, чем старый кам. Он всегда ездил в первую очередь к бедным алтайцам и никогда ничего не выпрашивал Он был в большом почете за свою святость. Все до одной хозяйки угощали его аракой[15] или чаем, подболтанным мукой. И все женщины, встречаясь с ним, хватались за косы, в знак высшей почести.
Он всегда молился одному только Ульгеню и даже дерзал думать о том, чтобы стать со временем камом Уйч-Курбустана[16], — создавшего и Ульгеня, и злого Эрлиха. Но Эрлих мешал ему. Дыхнувши на него в детстве в темном ущелье, он не переставал тяготеть над его сознанием. И всякий раз, даже во время большого камлания, Минарин то и дело чувствовал, как Эрлих, обманывая Ульгеня, проникает в его мысли и владеет им.
Где-то в глубине сознания Минарин чувствовал, что больше он зависит от Эрлиха и боится его. Иногда, окончив камлание, он уходил в горы и, не смея приблизиться к ущелью, издали смотрел, полный страха, на жилище Эрлиха.
Приходила старость, и это повторялось все чаще и чаще.
Наконец Ульгень совсем перестал владеть им, хотя камланил он по-прежнему именем Ульгеня.
И все же до событий, совершенно заново всколыхнувших Минарина, ни разу в мысль ему не приходило дерзостное намерение проникнуть к жилищу Эрлиха. Хотя где-то в глубине это намерение таилось, но кам старательно скрывал его даже от себя, боясь, что Эрлих узнает об этом.
Время шло, а кам не мог отделаться от тяготящих, навязчивых дум об Эрлихе. Но скрытая дерзость его постепенно вырастала в какой-то душевный протест.
Все прошло бы, может быть, улеглось и окончилось бы по-иному, если бы вдруг не случилось так, как предсказало предание: «Когда последний век настанет и черная земля будет опалена огнем, когда милостивый Уйч-Курбустан заткнет уши, тогда возмутятся народы, пересекутся наследство и родство, поднимется лютый ветер и вся природа нарушит свой закон, злобные глаза человека нальются кровью, застонет развращенная земля и поколеблются горы… Народам не будет мира, а солнцу и луне не будет света».
Кам Минарин первый заметил это, когда в горах появились какие-то люди, которых называли басмачами, когда где-то за горой гремели обрывистые удары грома — хотя на небе было чисто, а горы дрожали от этого, — и когда в долину пришли какие-то неведомые люди в зеленых шапках, кончающихся прямым рогом и с красной звездой над глазами. Когда Минарин первый раз увидел их, он непоколебимо был уверен, что конец настал.
Потому что тогда же пресеклось и родство: самый благочестивый алтаец-пастух, прозванный за угрюмость Сарамыком, у которого он, Минарин, не раз камланил над коровой, тоже надел на себя зеленую шапку и плясал с этими людьми, подолгу оставаясь на одной ноге, как журавль. Потом ему дали ружье, и он надолго ушел в горы с людьми в зеленых шапках. А когда вернулся, уж ни разу не звал к себе кама, хотя беда сыпалась на него за бедой.
«Совсем, совсем милостивый Уйч-Курбустан отвернул лицо свое и заткнул уши. Все, все забыли светлого бога Ульгеня… Всех смутил и опутал черный Эрлих — обжора и хрипун», — сидя на огромном остроребром камне, думал Минарин. И сейчас же в душу к нему проник поток неизъяснимой тяготы: что-то огромное давит на его сознание, он точно устал, ничего еще не делая сегодня, точно забыл что-то и мучительно старается вспомнить и не может.
Он думает так мучительно, что мысль его становится похожей на заблудившегося робкого зайчика, и сколько не петляет мысль, она неминуемо приводит к ущелью, и сейчас же вспоминается сопение медведя. И тут же, вслед за медведем, в мозг проникает Эрлих — неразгаданный и тяжелый.
Уж вошло в обычай у кама перед вечером сидеть на этом остроребром камне и глядеть, как на вершине скалы, у самого жилища Эрлиха, загораются фиалково-кровавые отблески. Непонятые Минарином, неразгаданные отблески солнца и льда. Ему кажется, что Эрлих, невидимый, ляскает зубами и оплевывает кровью скалу.
Потом кам вспоминает, что с приходом людей с красной звездой на однорогой шапке почти все алтайцы перестали звать его камланить. И не мзды, которую ему давали они, жаль каму, а мучается его душа непонятной, тупой мукой. За всех! За всех! Кам уверен, что скоро, скоро все они начнут тяготиться в тоске, сраженные, как и он, невидимым дыханием коварного Эрлиха. Не совладев с тоской, кам уходил глубоко в горы, постясь и питаясь черемшой и горным щавелем.