И снова возвращался, влекомый какой-то непонятной ему силой.
Однажды кам пробыл в горах четыре дня подряд. А когда пришел, темный от голода и качающийся, он был поражен страшным оживлением, царившим у жилища Эрлиха.
Много лохматых людей, вооруженных палками и стрелами, гнали к вершине скалы, к обрыву, небольшое стадо сарамыков и коз. Быки шли покорно, но лениво, равнодушно приближаясь к обрыву, к пропасти.
Люди, одетые в шкуры, размахивали палками тоже лениво и робко.
Вправо, наравне с ними, Минарин увидел группу людей, одетых в клетчатое, окружавших треножник и какой-то ящик, поблескивающий стеклянным глазом.
Один из клетчатых людей, согнувшись, крутил ручку аппарата, а другой, прикладывая ко рту раструб, кричал во все горло:
— Живей, черти! Жизни, жизни больше! Какой же к черту фильм получится. Да это черепахи, а не охота первобытных алтайцев!
Но слов его не знал и не понял Минарин.
По-своему принял он неразбериху, творящуюся у него на глазах:
— Совсем, совсем заткнул уши милостивый Уйч-Курбустан, — в страхе шептал он. — Совсем забыли Ульгеня, светлого бога. Целое стадо гонят в жертву Эрлиху, в пасть черного обжоры, хрипуна…
Потом мысль забылась. Ее сменило какое-то чувство страха и ожидания.
Быки подходили к самому краю пропасти.
— Сейчас… сейчас, — бессознательно шептал кам.
И в чистоте первобытной и несложной души своей искренне ожидал кам, что сейчас, на глазах у него, ляскнет Эрлих железными зубами и брызнет кровь животных на каменную плиту, похожую на стол. И замер кам Минарин в этом ожидании.
И вот сарамыки и козы подошли к самому краю и останавливались, равнодушно глядя навстречу переряженным в шкуры алтайцам, грозящим палками, и тупо вслушиваясь в крики человека с треножником.
Сразу же было видно, что быки дальше не пойдут и не прыгнут в пропасть, хоть убей их.
— Сейчас!.. Сейчас!.. — шептал Минарин, полный уверенного ожидания.
Но быки только стеснились, образовав одно многоголовое туловище.
И вдруг одна молоденькая коза напряженно взвилась вверх и прыгнула на плиту, на тот самый стол Эрлиха.
Минарин крикнул от неожиданности:
— Ой!.. Сейчас!..
Но коза, видимо, очень довольная тем, что ее тут не беспокоят удары палками и угрозы, замерла в гордой стройности.
Несколько мгновений Минарин стоял недвижимо, сливаясь с камнем. Потом он почувствовал: точно оторвалось у него что-то внутри, оторвалось тяжелое, упало и растаяло тут же. И на душе стало тягуче и неповоротно, точно там застывающая смола. Кривые ноги его подкосились.
Он опустился, опираясь спиной о камень. Мысли совершенно оставили его, но он не лишился сознания. Он видел, слышал, но он не отдавал себе отчета в том, что видит и слышит.
— Совсем, совсем заткнул уши милостивый Уйч-Курбустан, — шептал он, не понимая своих слов.
И опять ушел кам Минарин в горы и пробыл там два дня. Были пустые и бездумные те два дня, похожие на провалы между скалами: даже мысли об Эрлихе не шевелились в голове кама. Почти без пищи и все же без устали, несмотря на кривые ноги, бродил он в горах. Чувствуя себя каким-то неестественно легким, выбирал такие узкие тропы, что любой джейран позавидовал бы ему. Кам спокойно и легко прыгал с камня на уступ, и если скользила нога и на мгновение свисала в пропасть, то и тогда не падало в щемящем страхе сердце кама. Точно непоколебимую веру в бессмертье приобрел кам.
Было в его опасном скитании что-то правильное. Какое-то устремление, помимо воли кама, независимо от его намерений, направляло его путь, образовывая огромный, замкнутый круг, с одной и той же центральной точкой. Уже несколько раз уходил Минарин от приметного острореброго, в глубоких трещинах камня и снова возвращался к нему, но уже с противоположной стороны.
В эти два дня кам Минарин только однажды забылся. Но и во сне, не чувствуя телесной тяжести, носился он все по тому же кругу, и та же точка была его устремлением.
Голодный и обессиленный, понял наконец кам смысл своего круга и отыскал точку. А поняв, он целый час стоял недвижимо и смотрел на вершину скалы, на окровавленную каменную плиту, на жилище Эрлиха.
И тогда возникло решение у кама. Возникло как будто внезапно, но на самом деле в итоге огромных, но смутных душевных сдвигов. Возникнув, окрепло сразу же и сразу же целиком завладело помыслами и действиями кама.
Пришло это решение днем, в самый зной, когда небо побелело, стало горячим, сухим и зловещим. Трава на склонах сникла, стала неживой; не упружил и не хрустел под ногами стебель.
— Будет гроза сегодня, — не то подумал, не то проговорил кам и вдруг неожиданно для самого себя запел старую и горькую песню:
Лучше бы умереть мне,
Чем видеть тебя разоренным,
Наш милый край Алтай.
Пел и уж не знал теперь Минарин, о чем тоскует его душа. И уж не было в этот миг в душе его ни капельки сожаления о том, что заткнул свои уши Уйч-Курбустан и отвернул лицо свое. И пел, и тосковал кам машинально и подсознательно.
Так с песнью спустился кам с горы и второй раз в жизни проник в ущелье, к подножию жилища Эрлиха.
Угрюмый пастух Сарамык уже давно заметил странное кружение кама. Однажды он сверху увидел, как Минарин на животе переползал по узкому выступу на другой край пропасти. Он соскользнул и повис над бездной. Сарамык даже ахнул.
Но кам очень неторопливо и ловко вскарабкался снова на уступ и перебрался на противоположную сторону провала. Это так приковало внимание Сарамыка, что он стал следить за движением кама.
Когда кам спустился в ущелье к подножию рябой скалы, Сарамык последовал за ним, желая разгадать наконец замысел кама. Он и не думал, что действия кама не были подчинены его сознанию. Хотя Сарамык уже давно заметил, что движения кама были похожи на движения его умершего сына, который всякую ночь, когда сильно светила луна, вставал и тихо бродил по скалам, вытянув вперед руки, как делают слепые.
Идя по ущелью вслед за камом, Сарамык на каждом шагу спотыкался о кости. Один раз он наступил на огромный череп, и тот, истлевший от времени, хрустнул. Минарин услышал и быстро оглянулся, но Сарамык успел скрыться за выступ.
— Обжора!.. Хрипун!.. Ты опять грызешь кости, — услышал Сарамык слабый голос кама. И в этот миг Сарамык вспомнил, что русские, приехавшие с машинкой, которую они называли непонятным словом «Киноглаз», объясняли им, что в глубокую старину, когда целые стада диких коз и сарамыков бродили по горам, алтайцы-охотники с огнем и стрелами, с дикими криками загоняли эти стада на вершину скалы, и животные, обезумевшие от страха, прыгали в пропасть и, разбившись, становились пищей людей.
Такая благодать была в те дни, что люди, сойдя в это ущелье, отрезали и уносили с собой только лучшие куски животных.
— Обжора!.. Хрипун!.. Тьфу!.. Тьфу!.. — услышал опять Сарамык голос кама и, выглянув, увидал, что кам озлобленно плюет вверх и грозит скале.
Пастух едва успел спрятаться; кам повернулся к выходу и быстро прошел мимо Сарамыка. Пастух подождал, когда в гулком ущелье замер звук его шагов, и тоже пошел к выходу.
Совершенно неожиданно у себя в аланчике он нашел кама. Минарин сидел неподвижно, казалось, в глубоком раздумье.
— Сарамык, — сказал ему кам, — Сарамык, ты совсем, совсем забыл светлого Ульгеня, — и опять задумался.
— Мне не надо Ульгеня… совсем не надо, — просто, но глубоко искренне ответил Сарамык.
И ответа его кам вовсе не слышал: так он был занят своими размышлениями. Взор его скользил по аланчику, точно он отыскивал что-то и забыл, что именно. Иногда он на мгновение задерживался на капканах, во множестве висевших над его головой, и снова скользил мимо, разыскивая. Наконец взор его остановился на бараньих кишках, налитых салом и похожих на колбасу. Они целой связкой висели у самой крыши аланчика. Минарин, не спуская с них взгляда, снова заговорил:
— Сарамык, вот у тебя сало есть, хлеб есть, ты пасешь скот и ты доволен, а у меня ничего нет. Сарамык, никого нет у старого Минарина. Все… все удушил черный Хрипун-обжора. Ты пасешь скот, Сарамык… как хорошо пасти скот… Сарамык!
Сарамык слушал монотонную, неживую речь кама и, проникаясь состраданием, достал и подал ему хлеба и сала. Минарин машинально принял, надкусил хлеб, но не стал есть. Минуту он сидел в окаменелой неподвижности. Потом внезапно встал и быстро вышел из аланчика.
Оставшись наедине, Сарамык сперва решил не думать о старом каме. Но его загадочное поведение и разговор, похожий на бред, тревожили пастуха. Вскоре думы о Минарине стали столь неотвязными, что Сарамыку показалось тесно и душно в аланчике. Он вышел. Уже вечерело. Было очень душно и безветренно.
Из-за гор через все небо тянулись мутные полосы облаков. Изредка налетал едва ощутимый прохладный ветерок, налетал на одно мгновение, внезапно, точно украдкой. Скот сбился в плотную кучу у скалы, торчавшей навесом. Короткие с обвислым брюхом быки тяжко дышали и то и дело поглядывали по сторонам. В темно-лиловом взгляде их Сарамык заметил смутное чувство тревоги и беспокойства.
— Будет гроза, — сказал он и стал внимательно осматривать небо и горы.
Громоздившиеся скалы чередовались с провалами, с причудливыми хребтами, с голубыми полосами снеговых вершин. И весь этот каменный хаос медленно погружался в душную темноту. Только вершина той скалы, где жил Эрлих, по-прежнему отливала фиалково-кровавым отблеском.
Всматриваясь, Сарамык внезапно разглядел, что по отлогому подъему, где они не так давно гнали скот для «кино», к самой вершине медленно поднимается человек. Он нес с собой огромный, овальной формы предмет, а одет был в длинной ячи и в шапке с перьями. За плечами он нес какую-то связку.
— Зачем кам полез туда? — спросил себя Сарамык.
Минарин поднимался страшно медленно. Когда он прошел половину подъема, стало уж так темно, что он виднелся черным силуэтом на фоне неба.