Повесть
I. МАРСАГАГА
Встретились они в Кривой долине, по самому днищу которой, извиваясь, легла дорога от большака к Казачьему хутору. Свистала поземка, но небо посинело и дулось на оттепель. Перемену в погоде он, Алеша Руль, заметил еще до рассвета — уж ночью, когда он вышел на улицу, луна почти на его глазах пожелтела, потом запуталась в быстролетной, заблестевшей на мгновение тучке, а вскоре и вовсе скрылась в мрачных переливах огромного облака. Опасаясь скорой распутицы, Алеша разбудил обоих работников и наскоро собрался в город за товарами для своей собственной лавки.
В двух километрах от села их застал рассвет, и здесь произошла эта встреча. Алеша, закутавшись в тулуп, все время прислушивался. Сухие листья на корявых дубках, окаймлявших лощину, мягко шелестели, и он был доволен, что правильно предположил решительную мартовскую оттепель: к морозам мертвые дубовые листья, отпадающие только весной, шипят звонко и зло.
Она ехала с извозчиком, на узких, как гроб, городских санках, которые зовут «чик-брык».
Одетая в короткий военный полушубок, она зазябла вовсе. Ее широкое лицо было синее и сонное.
Виднелся на груди орден Красного Знамени; она почти закрыла его сложенными руками, спрятанными в рукава.
Этот знак, красный и ярко выделяющийся всюду, а особенно на фоне степной деревенской зимы, где глаз привык только к серому и унылому, сразу напугал Алешу.
Когда она проехала, он быстро распахнул воротник тулупа и воскликнул:
— Марсагага.
И несуществующее слово это как-то странно подошло к ней и выразило все: узкие санки — «чик-брык», надувшееся тяжелыми облаками небо, синий снег и ее, неожиданную и незнакомую, вместе с ярким красным значком на груди.
— Это кто же? — вслух спросил он.
Но работник Иён, с которым он ехал, был дурачок, огромный, чернобородый парень, владеющий каким-то мычанием вместо речи.
Алеша спрыгнул с саней, догнал переднюю подводу и ввалился ко второму работнику — Ефиму.
— Видал Марсагагу? Кто это, по-твоему? — спросил он.
Но молчаливый и сумрачный Ефим только и вымолвил:
— Кто-йё знает…
Долго ехали молча и тихо.
К рассвету облака побледнели и несмело перегоняли друг друга. В поле стало неприютно и тревожно.
Окончательно запутавшись в предположениях, Алеша зло крикнул:
— Опять шнырять начали везде, как в восемнадцатом.
Потом вырвал у Ефима вожжи и, больно стегнув лошадь, заорал на нее:
— Нно. Царя возила, черт! Нно!
Тучный черный мерин испуганно метнулся вперед и, прогибая от ударов спину, запрыгал, ломая снежные заносы толстыми мохнатыми ногами.
О значении приезда Марсагаги в Казачий хутор Алеша догадался, лишь подъезжая к городу: он вспомнил, что один из его поставщиков, колбасник Смирнов, недавно «ликвидирован с корнем» финансовым инспектором, а другие жаловались, что власть нажимает опять.
Сообразив, Алеша наскоро отдал распоряжение Ефиму и отослал работников на двух лошадях за товаром. А сам повернул вороного мерина и погнал назад, часто стегая и крича:
— Нно, но… царя возила, ччерт!
Дорогу вновь перетянуло сугробами, сани тяжело визжали, он едва не задушил мерина на этих пятнадцати километрах обратного пути.
Село Казачий хутор было небольшое, домов двести, но добрая половина мужиков жила богато и дружно. Среди них Алеша занимал самое первостепенное место, за что и был прозван Рулем. В начале революции было пятеро коммунистов, но после гражданской войны, когда наступило мирное затишье, богатые мужики признали их людьми беспокойными в хозяйственном отношении и по общему молчаливому согласию поручили их судьбу Алеше. Один, дважды раненный на фронте, вскоре помер, другого отозвали работать в город, а двое оказались податливыми и при необычайно усердной и крупной помощи со стороны богатых односельчан хозяйственно окрепли и партию забыли.
Упрямцем оказался пятый из коммунистов — Иван Федорович Пустынкин. Долго и любовно ухаживал за ним Алеша, помогая справиться и встать на ноги. Но Пустынкин был неумолим. Однажды он обнаружил, что у Алеши в найме работает в соседних селах целая артель по сбору кожевенного сырья, и сообщил об этом фининспектору.
Тогда Алеша предъявил Пустынкину долговой иск на забранные товары и подал в суд. Пустынкин распродал все, расплатился с торгашом и уехал на фабрику. Богатые мужики остались довольны затишьем, и Алешу отблагодарили.
К одному из податливых коммунистов Алеша и заехал, возвратившись из поездки.
Иван Заяц — так звали этого мужика — хоть и был исключен из партии, все же удерживался в середине между партийными и беспартийными: все распоряжения власти, поступающие в сельсовет, а равно и новости от приезжающих из города он узнавал всегда первым и сообщал о них Алеше.
О Марсагаге Иван Заяц узнал очень мало: ее зовут Мария Федоровна, и она прислана организовать колхоз.
Алеша предполагал, что Марсагага приехала «подобрать к нему ключи» для дополнительного налога. Сообщение Ивана Зайца он признал пустым.
— Как так, колхоз? Это как — колхоз? Причем тут колхоз? Ты не иначе, Заяц, так и помрешь дураком, — твердил он.
Но, пораженный сообщением, он вскоре пришел к учителю, где остановилась Марсагага.
Она лежала на широком деревянном без обивки диване, укрывшись полушубком, и задумчиво смотрела на красивого, белого, с черными крыльями голубя, расхаживавшего по полу.
Алеша присел к столу, молча и внимательно осмотрел Марсагагу.
— Шубейка у вас от мужа, должно статься? Орден на ней мужской! — мягко заговорил он.
— Почему — мужской? — удивилась Марсагага.
— Не приходилось видеть орденов на женщине. Не бываем нигде. Сами заслужили, выходит?
— Да… За дальневосточные бои получила недавно… — охотно сообщила она.
Алеша растерялся, сбился с мысли неожиданно для самого себя и замолчал. Потом он рассмотрел под диваном маленькую редкого плетения корзиночку из камыша. На столе лежала какая-то чудесная вещица, похожая на несколько крошечных дудочек, связанных вместе: к ней были пристроены ремешки с застежками, и видно было, что вещица эта как-то прикрепляется к голубю.
Пораженный ответом об ордене, и голубем, и этой странной вещицей, Алеша смиренно спросил у Марсагаги:
— Это что ж… ваш… голубчик-то?
— Да, мой, — печально вздохнула Марсагага.
— Привезли с собой?
— Привезла, — ответила она, не отрывая взгляда от голубя. — Всюду вожу…
— Что ж… сувенирчик на память от кого или так что?
— Нет, не сувенир, а так… привязалась к нему…
Алеша потрогал кончиками пальцев странную вещицу с дудочками, заметив ее необычайную легкость.
— К нему пристегивается? — все так же смиренно спросил он.
— Да… Флейта китайская, — по-прежнему охотно и мягко объяснила Марсагага.
— То-то… По шлее я вижу — к нему, — промолвил Алеша. — Можно поинтересоваться?
— Возьми посмотри, — согласилась она.
Алеша взял флейту, хозяйственно пощупал мягкие, как вата, ремешки, потом приложил к губам и слегка дунул в отверстия дудочек.
Мелодичный, многотонный звук, глубокий и переливающийся, издала флейта.
Голубь мгновенно поднял свою быструю белоснежную головку, насторожился, ожидая нового звука. Но его не было. Он встал почти вертикально полу, поза его выражала гнев и нетерпение.
— Не сердись… не сердись, — тихо, почти шепотом произнесла Марсагага.
«Гуу-у… грру-у», — заворковал голубь.
— Гуу, — тихим стоном подразнила его она.
«Гр-гр-гуу-у-гу-у…» — закружился и забормотал голубь.
Марсагага быстрым движением отвернулась от него и уткнулась лицом в подушку.
Алеша успел заметить, однако, мгновенную бледность ее лица.
Собираясь к Марсагаге, Алеша заранее обдумал, как он, прикидываясь смиренным, будет допрашивать ее. Он скажет, что имя у ней — Мария Федоровна — имя царское, государевой матушки. Она не преминет спросить у него — тянет ли, мол, тебя, мужика, назад к царю. А он ей врежет, что, мол, нам, трудовикам, что ни поп, тот батя, лишь бы дали трудиться. Мы, мол, на жалованье не рассчитываем, а едим свой хлеб в поте лица.
Но теперь его сбило с толку это воркованье голубя и то, что оно так странно подействовало на нее. Он ждал, когда голубь замолчит, ему казалось, что тогда все справится и он всласть пошпыняет ее.
Но голубь раздулся, приседая, кружился на полу, взмахивал крыльями, разметая пыль, и его тоскливое гуканье, казалось, не кончится вовсе.
Алеша встал, наскоро спросил у бабки, матери учителя: «Скоро ли придет Василь Ипполитович?» — и поспешно вышел.
Голубь продолжал ворковать, а Марсагага по-прежнему лежала, уткнувшись лицом в подушку.
Тогда с печки медленно стащилась старуха. Расставив руки, она пошла на голубя, тихонько шикая.
— Ши… шши, неугомонный, — ворчала она, — ши, пошел… не расстраивай свою хозяйку.
Она побрела в чулан, захватила в горстку пшена и посыпала его голубю.
— Клюй. Вот разошелся, неугомонь какой, — заключила она.
Голубь умолк.
Старуха подошла к Марсагаге и, легко дотронувшись до ее плеча, проговорила строго.
— Федоровна… а, Федоровна… незачем его возить, раз он тебе сердце стружит, неугомонный… Ши-ши, какой нахальный. Клюй, клюй, тебе говорят.
Алешу пугало кажущееся бездействие Марсагаги: он упорно предполагал, что она приехала «подобрать ключи» к нему путем длительного выжидания и осады. Он уже сам, не доверяя Ивану Зайцу, следил за каждым ее движением. А она неустанно ходила по избам, выбирая вдов, бедняков или едва окрепших хозяев.
Вечерами она их собирала к учителю, а днем начинала свой обход, у некоторых задерживалась подолгу, вместе с бабами хлопотала по хозяйству, поражая всех своей веселостью, прямотой и распорядительностью. Вскоре к ней привыкли и считали своей. Особенно — бабы: все они называли ее Федоровной, по-домашнему.