— Кхо…
Иён, растопырив огромные ладоши, приблизился вплотную к немой, но, видимо, не решался.
— Кхо… кхо… — сердито зашипел Алеша и толкнул его в спину. Иён стремительно нагнулся, схватил немую, точно так же, как показал Алеша, и затрясся всем телом.
Она мгновенно омертвела в его свирепой хватке. Он держал немую в таком положении, не валя ее, и сам оставался неподвижным. Казалось, его страшная похоть удовлетворялась этим объятием.
Алеша осмотрел, плотно ли завешено окно, и на мгновение вывернул побольше фитиль. Увидев, что лицо у немой посинело, а глаза, неподвижно устремленные вверх, свело к переносице, он вновь приглушил свет и два раза дернул Иёна за волосы на затылке снизу вверх.
— Кхо!.. — крикнул он.
Иён отпустил немую и, не оглядываясь на хозяина, стоял над ней напряженный, с растопыренными пальцами, готовый каждое мгновение вновь броситься на нее.
Алеша, смеясь и лаская, успокоил немую, знаком показывая ей, что это шутка. Немая покорно улыбнулась. Тогда Алеша вновь поднял на ней рубашку и опять толкнул Иёна. Тот мгновенно стиснул ее, крепко зажав рот и нос.
Алеша тут же оттащил его.
Ночью он четыре раза повторил свой опыт. А рано утром он пришел вместе с Иёном к учителю, стараясь захватить Марсагагу спящей. Марсагага действительно еще не вставала, но уже проснулась и, опираясь на локоть, задумчиво глядела на голубя, бродившего по полу.
Алеша заметил, что Иён впился взглядом в голые плечи Марсагаги.
— Кхо… — кашлянул он, как бы докладывая о своем приходе.
Иён вздрогнул.
— Входи, входи… — тихо отозвалась Марсагага и приподнялась, натягивая одеяло.
И в тот же момент, когда плечи ее обнажились еще больше, на мгновение мелькнули груди, Алеша кашлянул вновь.
— Кхо… Вы еще не встали. А я к вам… Извиняемся… мы в другой раз… — и он поспешно вышел, увлекая остолбеневшего дурачка.
Он снова зашел с Иёном вечером. Под окном он дождался того момента, когда она, уже раздетая, сидела на постели и закручивала в пучок волосы.
— Кхо… — кашлянул он, врываясь, — опять я невпопад…
— Подождал бы входить, — спокойно проговорила она и, не выпуская из одной руки волос, другой натянула на ноги одеяло.
Алеша, извиняясь, хотел уходить, но она остановила его.
— Говори, раз уж вошел. Ну…
— Мария Федоровна, — обиженно начал Алеша, — за что ж вы так опозорили меня? Вроде ярма надели мне. За что такое бесчестие?
— Ты за этим и пришел? — спокойно спросила она. — Глупости… иди спать! С тобой потом…
Алеша хотел было что-то еще сказать ей, чтоб оправдать свой неурочный приход, но он почувствовал, что Иён вздрогнул.
— Кхо, — поспешно кашлянул он, — Извиняемся.
Вытолкнув Иёна, уж из сеней еще раз крикнул:
— Покорно извиняемся, Мария Федоровна.
Говорили, что зима напоследок лютеет и борет весну. Утром, еще затемно, в тот же день, когда ждали Марсагагу из города, повалил мокрый снег и глубоко заложил проталины. Потом ветер подул с Журавинки, самый холодный ветер на Казачьем хуторе.
Василий Ипполитович тоже был в городе. Он вернулся вчера и сказал, что трактор дают в кредит. Трактор в Казачьем хуторе знали только понаслышке, и хотя Василий Ипполитович был человек самостоятельный, все же колхозники да и мужики усомнились: правду ли дают в кредит эту громадину — так и представляли все — громадина-трактор. А те, кто поверил, про себя решили, что дают какой-нибудь поношенный, чтоб завлечь их в должники. Не может быть, чтоб так быстро, сразу дали трактор.
В полдень снег сделался жестким и колючим, понизу закрутилась поземка, небо побелело, как зимой. Когда Марсагага въехала в село, колеса у телеги уже не вертелись. Их приморозило, и они скрипели, присвистывая сквозь бурю. Возница был сумрачен, казалось, он обдумывал — к урожаю или к беде такой поздний буран.
Марсагагу увидели бабы-колхозницы. Закрывая лицо ладонями от колючего снега, они наперебой закричали:
— Федоровна-а, милая-а, даю-ут?
— Даю-уут, — в тон им ответила она.
— Зазябла, Федоровна-а? — высоко и радостно закричали бабы.
Марсагага согнула голову от ветра, задернулась платком и не ответила, а махнула рукой.
Дома она узнала, что пропал ее голубь. Сказала ей об этом бабка, мать учителя; голубя часто выпускали и при ней и без нее, но он возвращался.
— А вечор улетел куда-то, и вот нет! — испуганно воскликнула бабка.
Марсагага быстро разделась и долго ходила по избе, стараясь согреться. Казалось, она еще не понимала того, что голубя уже нет.
Потом она нагнулась, достала из-под дивана камышовую корзиночку и сосредоточенно смотрела на нее.
— Бабушка, — внезапно воскликнула она, — голубя-то нет! Второй день?
— Федоровна, убить меня мало, дуру седую… я… я выпустила. Не греши ни на кого, — затараторила старуха.
Марсагага не слушала ее. Она вновь быстро оделась, взяла под мышку камышовую корзиночку и направилась было к двери, а у двери остановилась и посмотрела на старуху. Тут она выронила корзиночку, медленно приблизилась к бабке, потом вдруг ткнулась лицом ей в грудь и замерла.
— Бабушка, — зашептала она, — как же быть?.. Куда же он улетел… Ведь у меня даже и портретика его нет. В гробике я побоялась его снять… Бабушка, ему я везла голубя… из Китая, а он на другой день… от скарлатины…
Она вырвалась, схватила корзиночку и убежала на улицу.
Вскоре домой вернулся Василий Ипполитович, а с ним пришел и Алеша Руль объясняться, как он сказал, с Марией Федоровной по поводу того, что она назвала его «всякой дрянью».
Они просидели долго, почти до полночи. Потом учитель не выдержал, поднял тревогу, и Марсагагу бросились искать.
Нашли ее утром мертвой, в овраге, у голых дубков — недалеко от того места, где ее впервые встретил Алеша Руль.
Она сидела на корточках, уткнувшись лицом в снег так, что снег под ее ртом протаял круглым отверстием до самой земли. Одной щекой она касалась камышовой корзиночки, вдавленной в снег и занесенной. На этой щеке и на носу с этой стороны следствием было обнаружено несколько царапин.
Других признаков насилия над ней не нашли и решили, что она замерзла, разыскивая голубя.
А голубь этим же утром вернулся. Было солнечно и тихо. Голубь долго не хотел садиться на крышу и кружился в яркой высоте. Флейта была на нем, и, когда он нырял и взвивался, переливчатые звуки ее, глубокие и едва уловимые, выражали, казалось, и гнев и тоску.
На другой день тело Марсагаги отправили на станцию. А голубя выпросил себе слепой Андрюша-гармонист.
II. «НАШ ПУТЬ»
Перелом в настроении кузнеца Петрана мужики заподозрили вскоре после смерти Марсагаги. Веселый и сметливый кузнец стал отмалчиваться с тех пор, как он на станции завинтил в свинцовый гроб тело Марии Федоровны. Петран уверял всех, что гроб, присланный за Марсагагой, был свинцовый.
Еще никто не определил, в какую сторону меняется его душа, и эта неизвестность сильно встревожила богатых мужиков. Кузнеца они представляли всегда как рабочего: считалось, что кузнец — «пролетарий», значительно любезнее для Советской власти, нежели мужики. Последние четыре года Петран был неизменным ходатаем перед городскими учреждениями.
С появлением колхоза кузнец Петран особенно был удобен для крепких мужиков. Колхоз он решительно отвергал: «Не то подковать лошадь, я им гвоздя горелого не забью», — круто заявил он. И мужики приняли эту решительность Петрана, как главный довод к саботажу: уж ежели кузнец-пролетарий отвергает эту «ашарашкину фабрику» — колхоз, то о мужиках и думать нечего.
Тогда же и Алеша Руль утвердил убеждения Петрана.
— По большаку хоть на каждой версте коммуну сажай, — высказался он. — А наше село от большака в стороне, за бугром. И нас не видать, и мы не видим.
А теперь кузнец Петран вдруг закручинился. Говорили даже, что он очень пристально рассматривал мертвое лицо Марсагаги с почерневшими царапинками на щеке и на него плохо подействовали ее тусклые, чуть-чуть приоткрытые глаза.
Всем было известно, что первые дни после этого Петран, оставаясь в кузнице один, иногда подолгу сидел на холодном углу кирпичного горна, потом стремительно подымался, схватывая самую тяжелую кувалду, и со всего маху ударял ею в наковальню.
Ударял беспричинно и зло. И тут же швырял кувалду куда-нибудь в сторону, не заботясь о том, что, упав, она может повредить что-либо из инструментов.
В тот день, когда пригнали трактор и вместе со всеми Петран встречал его за селом, от кузнеца ждали, что он выкинет какую-нибудь уморительную шутку и как-то обозначит свою нерасположенность к колхозу, а он всю дорогу шел молча, старательно попадая ступней в след правого колеса, надрубающего землю квадратиками, похожими на кирпичи.
Однако вечером мужики доложили Алеше Рулю, что кузнец жестоко калит у себя в кузнице Советскую власть за то, что она опять «баламутит» людей. Петран будто бы грозит этому трактору сделать такое, что он то и дело будет опрокидываться на спину, колесами в небо. А уж в небе никакого упору — тарахти не тарахти.
Алеша забежал к Петрану тотчас, но кузнец, только что кричавший, умолк, как только увидел Алешу.
Потом подошел к нему и спросил, сколько он ему, Алеше Рулю, должен за железо и гвозди.
— Пустяки, не стоит говорить, — сказал Алеша.
— Не пустяки, а сколько? — заорал Петран.
— Да пустяк, говорю…
— А я говорю — сколько?
Долгу оказалось четырнадцать рублей с копейками. Петран, видимо, хорошо помнил сумму долга, потому что сразу, не считая, выкинул деньги.
— Получай! — крикнул он. Потом вышел из кузницы и, дожидаясь Алешу, сурово сказал:
— Ну выходи… Я закрывать буду, иди.
— Куда же ты идешь? — спросил Алеша.
И кузнец так же сурово и насмешливо отрубил:
— Вчера подштанники забыл у одной тут. Возьму схожу.
Пошел он из кузницы к учителю Василию Ипполитовичу. Пошел открыто, вызывающе, у всех на глазах сказал, что едет в Москву. Дорогу — на свой счет.