Вильям, увидев меня, и удивился, и обрадовался.
— Когда ты приехала? А мне никто и не сказал. — И вслед за этим: — Ты получила мое письмо?
— Да, Вильям. Извини, пожалуйста. Я собиралась тебе написать.
Я объяснила, что приехала не больше чем на пару дней, только для того, чтобы забрать кое-что из одежды, и что мне нужно обязательно вернуться в поместье, потому что моя тетя больна.
Он выглядел так, будто его стукнули по голове.
— Ты что, собираешься там жить?
— Сейчас мне просто ничего другого не остается. Ты бы не мог попросить Соломона отвезти меня?
Он кивнул:
— Жаль, что я не умею водить.
— Я не забираю все свои вещи. Я вернусь за ними, когда решу, где я буду жить.
— У тебя есть дом в Лавентиле, — сказал Вильям. — Пожалуйста, помни об этом.
Я провела в Порт-оф-Спейн еще два дня. Слоняясь по дому, я искала случая поговорить с доктором Эммануэлем Родригесом. Но это оказалось невозможным. Он либо работал допоздна, либо уезжал к больному; или отвозил куда-нибудь детей, или, наоборот, забирал их; он навещал друзей в Маравале, Сент-Энн и Диего-Мартине. Один раз я все-таки поймала его на лестнице. Я сказала: пожалуйста, очень прошу, можем мы поговорить? Он так вжался в перила, что казалось, он готов скорее упасть с лестницы, чем оказаться рядом со мной. Я пошла в больницу и попробовала записаться к нему на прием. Регистраторша дала мне формы, попросила их заполнить и сказала, что придется долго ждать. Она предложила мне пойти к другому врачу, который начинал работать с понедельника. В ту ночь я подошла к двери спальни доктора Родригеса и позвала его по имени. Сначала совсем тихо, потом чуть-чуть громче. Он вышел, прижимая палец к губам, и велел мне замолчать, чтобы не разбудить Джо. Я думала, что сейчас взорвусь.
Под утро я стала громко звать доктора Эммануэля Родригеса. Я так отчаянно кричала, что он должен был поверить, будто случилось что-то серьезное. К тому моменту, когда он прибежал ко мне в комнату, я лежала голая под простыней — так, как бывало прежде. Сначала он рассердился, но потом оттаял и позволил мне его поцеловать, и раздеть, и вскоре он уже лежал в моей постели. Но даже когда он уже был во мне, его взгляд все равно оставался каким-то холодно-отстраненным. Это был взгляд, которого я никогда раньше у него не видела, взгляд, который мне совсем не нравился. Как только все закончилось, он оделся и ушел. Когда он уже был в дверях, я спросила: «Что же мне делать?» Он не ответил.
Между тем в дневное время Марва сновала по дому, укладывая в чемоданы теплую одежду и подготавливая все необходимое для поездки. Я избегала Вильяма: почему-то в его присутствии я чувствовала себя особенно несчастной и уязвимой. И все это время где-то в глубине моего сознания, как птица в клетке, билась мысль о тете Суле.
В пятницу после обеда я сложила свою сумку и попрощалась с детьми. Марва ушла в аптеку, и я была рада, что могу побыть с ними наедине. Консуэла не понимала, что теперь мы не увидимся очень долго, а скорее всего, вообще никогда.
— Ты уже большая девочка, — сказала я и держала ее на руках, пока она не вывернулась и не побежала к своей кукле. Схватив куклу, она стала укачивать ее, как ребенка.
— Знаешь, когда я пришла сюда, ты была чуть больше, чем эта кукла.
— Кукле пора спать, — сказала Консуэла. Помахав мне на прощание, она стала подниматься по лестнице.
Я знала, что Джо гораздо лучше понимает, что происходит. Он стоял в кухне, прислонившись к буфету, поглядывая на вазу с апельсинами. Выбрал один и начал крутить его в ладошках.
— Не знаю, почему мамочка так тебя ненавидит. Я к тебе отношусь хорошо, ты мне даже нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, Джо.
— Она и Бриджит ненавидела.
Это меня удивило. Я знала, что Бриджит неожиданно уволилась, но не знала, что отношения были настолько напряженными.
— Почему она ненавидела Бриджит?
— Из-за папы.
— Откуда ты знаешь?
— Бриджит всегда крутилась вокруг него. Однажды я видел ее у него в машине, и, похоже, они целовались. Я никогда не рассказывал маме.
— Почему?
— Потому что папа сказал, что это ее только огорчит. А Марва сказала, что мамочка их слышала.
— Это она тебе сказала?
— Нет, она сказала Бриджит. Я стоял под дверью и все слышал. Марва сказала, что они тогда были в сарайчике для инструментов.
С доктором Эммануэлем Родригесом я так и не попрощалась. Он оставил для меня тридцать долларов, вложенных в стандартную карточку с надписью «Желаем удачи». Вильям сказал, что мы все равно скоро увидимся, так что можно обойтись без прощаний. Он донес мою сумку до грузовичка Соломона и потом стоял у ворот, глядя, как мы отъезжаем.
И так в этот серый, душный полдень, когда тяжелые тучи собирались над горами Норд-Рейндж, угрожая нам грозой и дождями, Соломон вез меня, онемевшую и уставшую от боли, сначала по оживленному шоссе из Порт-оф-Спейн до Аримы, в которой в этот день почему-то было необыкновенно людно, и дальше в Сан-Рафаэль, через Бразил и Талпаро, по дороге Эль-Квамадо до самой Таманы.
26
Только взглянув на лицо Джозефа Карр-Брауна, я сразу поняла, что он очень сердит. Он сидел с книгой в кресле-качалке. На мое «Добрый вечер» он ответил вежливого сухо.
— Сэр, — спросила я, — а где же Долли?
— Там, где она должна быть. У себя дома.
Его взгляд был тяжелым и острым, как стекло.
— Она обещала, что будет ухаживать за тетей Сулой.
— А ты обещала, что вернешься на следующий день. Удивляюсь: ты же знала, насколько серьезно больна Сула!
— С ней все в порядке?
— Мы едва не потеряли ее в среду ночью. У нее было что-то вроде припадка, но потом она более или менее пришла в себя. Все тебя ждали. Она все время о тебе спрашивала. Я пытался дозвониться Родригесам, но линия не работала. Завтра я везу Сулу в больницу.
Он встал и ушел.
Сразу после моего приезда появилась надежда на чудо — тетя Сула почувствовала себя значительно лучше, и в течение нескольких дней я верила, что она поправится. Ей уже не нужно было ложиться в больницу. Думаю, даже Джозеф Карр-Браун был поражен тем, насколько улучшилось ее состояние, хотя ни разу в этом не признался. Тетя Сула встала с постели и вымылась; она даже пыталась делать какую-то мелкую работу по дому. Когда она уставала, то садилась в кресло на веранде, и я подставляла ей под ноги скамеечку. Вначале она возражала, чтобы я что-то делала по дому:
— Селия, пожалуйста, прекрати, ты же приехала сюда немного отдохнуть. Хватит тебе суетиться.
Я не сказала, что теперь мне некуда возвращаться.
Я заваривала для нее чай из трав, и она потихоньку, маленькими глотками, пила его в течение всего дня. Я все время держала на плите горячий чайник. От этого в доме появился странный запах, но я уверена, что настои ей помогали. По крайней мере они сбивали жар. Иногда я садилась у ее постели и читала ей отрывки из большой Библии, которую она держала на ночном столике. А иногда мы просто разговаривали.
— Помнишь, как вы нашли в реке гигантскую черепаху, а она оказалась дохлой?
Тетя Сула кивнула:
— Да-да, я помню.
— А как вы кидали в воду монеты и потом ныряли за ними?
— Да, мы все были отличными пловчихами. Следующей была история, как на школьном дворе родился ребенок, и Грейс перерезала пуповину. Но этого тетя Сула уже не помнила.
Потом она закрыла глаза. Ее дыхание изменилось, и я поняла, что она заснула.
Джозеф Карр-Браун навещал нас два-три раза в день. Он всегда входил, не постучавшись, шел прямо в ее спальню и стоял там около кровати, с высоты своего роста глядя на длинную высохшую фигуру — на мою тетю Сулу. Он очень тонко чувствовал ее настроение; иногда он присаживался рядом с кроватью и что-то тихо говорил — так тихо, что, как я ни прислушивалась, не могла разобрать ни одного слова.
Его отношение ко мне сильно изменилось, в нем появилась холодность, которой я раньше не замечала. Однажды, уходя, он вдруг спросил:
— Ты ведь дочь Грейс Д’Обади, я не ошибся?
— Да, сэр. Мою мать звали Грейс Д’Обади. Она умерла.
— Да, — сказал он. — Я о ней слышал.
— Она умерла, рожая меня.
Он отвернулся, как бы говоря, что ему и так хватает разговоров о болезнях и смерти.
В тот же день меня позвала тетя Сула. Ей нужно со мной поговорить, сказала она. Я помогла ей сесть. Она выглядела бледной и изможденной, как будто ее душа уже наполовину покинула тело. Я присела на край постели, она взяла меня за руку.
— Ты так и не сказала мне, почему все время грустишь.
Я опустила взгляд, у нее были длинные тонкие пальцы, ногти оставались по-прежнему крепкими.
— Как я догадываюсь, это связано с каким-то мужчиной? Бойфрендом?
Я ничего не ответила, но почувствовала, как кровь приливает к лицу.
— Ты не обязана мне рассказывать, если не хочешь.
Я знала, что она говорит искренне: тетя Сула никогда не заставляла ничего ей рассказывать, если чувствовала, что мне не хочется.
— Знаешь, Селия, может быть, в том, что мы иногда так страдаем, есть и хорошая сторона. Это доказывает, что мы способны чувствовать. Это доказывает, что мы способны любить. — Она нежно сжала мою руку. — Мне кажется, сердце можно сравнить с землей. Мы не хотим, чтобы она была сухой и пыльной. Иногда дождь бывает очень нужен — все оживает и начинает расти. Если не сейчас, так в следующий раз. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Да, — тихо ответила я.
— Люди чувствуют, когда сердце полно влаги. Но конечно, мы не хотим, чтобы началось наводнение!
Тут она улыбнулась, и я улыбнулась в ответ.
— Я не хочу, чтобы ты боялась. Когда-нибудь ты посмотришь назад и скажешь: я рада, что это произошло, это сделало меня тем, кем я стала. Твои чувства, как компас, сами подскажут тебе, какой путь выбрать.
Позднее в дом залетела маленькая коричневая птичка. Посидев секунду на проигрывателе, она перелетела на окно и устроилась там. У птички были желтые глаза. Она совсем не казалась испуганной и смотрела прямо на меня. Я подумала, уж не знак ли это, что моя тетя скоро умрет.