[148]. Еще одним важным нововведением стала новая система севооборота, которая позволяла обрабатывать больше земли в течение года.
По мере роста производительности сельского хозяйства повышался уровень жизни, создавая бэби-бум исторических масштабов. Демографический всплеск Высокого Средневековья был таким же драматичным, как и упадок пятьсот лет назад. Между 1000 и 1250 годами население удвоилось, утроилось и, возможно, увеличилось даже в четыре раза. Около 1300 года население Европы составляло не менее семидесяти пяти миллионов человек, а некоторые ученые считают, что даже не менее ста миллионов, по сравнению с двадцатью шестью миллионами в Темные века[149]. Во Франции население выросло с пяти до шестнадцати – двадцати четырех миллионов, в Англии с полутора до пяти-семи миллионов, в Германии с трех до двенадцати миллионов, в Италии с пяти до десяти миллионов. В 1300 году в некоторых частях Европы было больше населения, чем когда-либо вплоть до восемнадцатого и девятнадцатого веков. Например, население Великобритании не будет составлять шесть миллионов человек вплоть до Американской революции, население Франции не достигнет семнадцати миллионов вплоть до правления Наполеона. В Тоскане два миллиона жителей будет вновь насчитываться лишь к 1850 году.
По мере роста населения пробуждалась и городская жизнь. До прихода Черной смерти в Париже насчитывалось около 210 тысяч жителей, в Брюгге, центре быстрорастущей швейной промышленности, – 50 тысяч, в Лондоне от 60 до 100 тысяч человек, в Генте, Льеже и Ипре по 40 тысяч жителей. Банкир Джованни Виллани из Флоренции хвалился, что «в городе рождается от пяти до шести тысяч детей в год». Но Флоренция с населением в 120 тысяч человек уступала Милану с населением в 180 тысяч человек. Сиена, Падуя, Пиза и Неаполь, младшие братья итальянского полуострова, с населением более 30 тысяч человек, тоже считались в 1000 году крупными городами.
Население средневековых деревень тоже росло. В немецкой долине Мозель в 800 году насчитывалось 340 деревень, а к 1300 году их количество увеличилось в четыре раза и составило 1380. Во многих районах сельской Франции отмечался столь же впечатляющий рост. В графстве Бомон-ле-Роджер в Нормандии вплоть до двадцатого века не будет снова тех тридцати тысяч жителей, проживавших там в Средневековье. А численность населения Сан-Джиминьяно в Тоскане до сих пор меньше, чем в 1300 году[150].
В деревне Броутон в Англии около 1290 года население достигло средневекового максимума в 292 человека[151].
Население росло, леса уничтожались. Во время Обезлесенья двенадцатого и тринадцатого веков европейцы вырвались из огромных лесных массивов, которые с Темных веков удерживали их в плену, и начали восстанавливать господство человека над окружающей средой. От Шотландии до Польши в больших темных лесах можно было услышать оду человеческому прогрессу: звук пилы и удары, а также гул, стук и шум падающих стволов. Осушались болота, расчищались пастбища, разбивались поля, сажались посевы, строились дома, образовывались деревни. На землю падал солнечный свет, тепла которого она не чувствовала со времен Юстиниана. Под напором растущего населения континент также вырвался наружу. На юге жаждущие земель христианские короли и колонисты, чьи сердца были наполнены Богом и алчностью, оттеснили некогда непобедимых мусульман вниз по Испанскому полуострову. В 1212 году только Гренада на южной оконечности Иберии отказалась поднять флаг Реконкисты. На востоке немецкие и фламандские колонисты перебрались через Эльбу, чтобы заселить все еще густые леса восточной Германии и Пруссии. В долине Дуная бесчисленное множество телег и лошадей устремились на земли, которые позднее станут Австрией и Венгрией.
По мере роста населения возрождалась торговля. Если в 1000 году у итальянского купца практически не было шансов вести бизнес в Англии, то к 1280 году торговец – или предприниматель – мог с относительной легкостью путешествовать по вернувшейся к жизни, воссоединившейся Европе. Атлантический и Средиземноморский регионы были соединены сухопутным маршрутом, пролегавшим через луга высоких альпийских перевалов, и морским маршрутом, который огибал Геркулесовы столбы – Гибралтар – и заканчивался в оживленном порту Лондона, где похожие на динозавров деревянные краны разгружали товары с причаливающих кораблей. Существовали еще десятки новых региональных торговых маршрутов: некоторые возникли во Фландрии, где проживала новая богатая буржуазия, высоко ценившая драгоценности и специи, другие в Германии, где был создан Ганзейский союз – объединение балтийских купцов. Еще одна важная торговая сеть возникла вокруг Шампани, места проведения выставок шампанских (торговых) ярмарок. Здесь раз в год девушки из числа прислуги, прачки и торговки превращались в проституток на день, чтобы развлекать торговцев, приезжавших даже из Исландии[152]. Здесь коварные сиенские и флорентийские банкиры предлагали кредиты с таким количеством условий, что заемщика в случае неуплаты долга могли отлучить от церкви и навсегда испортить ему репутацию.
Из шумных портов Венеции и Генуи еще один ряд торговых путей шел на юго-восток через Средиземное море, к крупнейшим торговым городам Ближнего Востока, где воздух пах манго и пальмами, а по алебастровым улицам пять раз в день эхом разносился призыв к молитвам. В Александрии (Египет), Алеппо (Сирия), в Акко или Тире (Иерусалимское королевство) покупатель мог приобрести сахар из Сирии, воск из Марокко и Туниса, а также камфару, квасцы, бивни из слоновой кости, муслин, амбру, мускус, ковры и черное дерево из Квинлона, Багдада и Цейлона. Но увы, покупатель-христианин мог купить их только по недобросовестно высоким ценам. В Александрии местные сборы составляли триста процентов к цене индийских товаров, в дополнение к огромной наценке, которую арабские посредники добавляли к начальной стоимости[153].
В начале тринадцатого века венецианцы, которые называли себя «правителями половины и еще четверти Римской империи»[154], придумали хитроумный план, как обойти алчных арабов и наладить торговлю непосредственно с Востоком. Венецианские власти предложили группе французских крестоносцев свободный проход в Святую землю, а затем перенаправили их на восток, чтобы захватить Константинополь. И хотя план удался блестяще – венецианцам даже удалось украсть знаменитые четыре позолоченные лошади для собора Святого Марка, – Константинополь, где вскоре появилась база соперников-генуэзцев, находился все еще далеко от леса, меха и рабов Крыма и юга России, еще дальше от крупных торговых городов Центральной Азии, таких как Самарканд и Мерв, и бесконечно далеко от изумрудного города Ханчжоу.
Для «двух факелов Италии», как Петрарка называл Венецию и Геную, город на Босфоре был полон разочарований и тоски, но развязка была близка.
Согласно легенде, одним холодным утром 1237 года у стен Рязани, города у восточной границы средневековой России, из пелены тихо падающего снега появились три неизвестных всадника. Небольшая компания остановилась на мгновение, затем один из всадников с криком рванул вперед по заснеженной земле в сторону города. Люди, привлеченные шумом, собралась у городских ворот. «Ведьма», – сказал один из жителей города, указывая на всадника, который оказался удивительно безобразной женщиной. «Нет, – сказал второй житель города, – колдунья». Как утверждали оба, всадник метался из стороны в сторону, крича: «Десятину во всем! В лошадях, в людях, во всем! Десятину!»[155].
Согласно второй версии, истории о Рязанской ведьме, женщина-наездница, очевидно, выбранная из-за того, что знала местный диалект, потребовала «десятину во всем» от русских князей, собравшихся тогда в Рязани. Но конец в обеих версиях один и тот же. Требование татар платить дань было отвергнуто, таинственная колдунья исчезла, а о визите вскоре все забыли.
Одним зимним утром несколько месяцев спустя город разбудил страшный грохот. Люди стали открывать двери и высовывать головы наружу, полуодетые мужчины высыпали на улицу. Кто-то кричал и показывал пальцами на восток, где на горизонте, на фоне рассветного неба, показалась черная полоса всадников, несущихся к Рязани. Детей в спешке попрятали под половыми досками и одеялами. Люди заперли двери, обнажили мечи и стали шептать молитвы. Коротконогие монгольские пони без труда преодолели земляные укрепления на подступах к Рязани, и утренние улицы заполонили беспощадные всадники с мечами. Люди кричали, части тел летели в разные стороны, а на свежем снегу собирались лужи крови. Шлейфы черного дыма поднимались в алое небо. Все утро и до полудня под тусклым зимним солнцем монголы методично и планомерно стирали Рязань с лица земли, убивая детей и родителей, девочек и мальчиков, стариков и молодых, князей и крестьян. Позже один русский летописец напишет, что население было убито «без различия по возрасту и званию».
События в Рязани были не первым появлением монголов в западной степи. Двадцать лет назад татары уже совершали короткий набег на средневековую Русь, но этот набег был скорее небольшой репетицией. После этого один новгородский летописец писал: «За наши грехи среди людей появились неизвестные племена. Один Бог знает, кто они и откуда пришли»[156]. Рязань, напротив, была частью грандиозного замысла по завоеванию мира. Имя Чингисхан означает «Император человечества», и хотя к моменту падения Рязани основатель Монгольской империи был мертв уже десять лет, его захватнические амбиции жили в его сыновьях и внуках. После подчинения большей части северного Китая в 1210-х годах и Центральной Азии в 1220-х годах монгольское руководство провело в 1235 году