[167]. Ко времени жизни Джона Гилберта все эти варианты дохода исчезли.
Между 1250 и 1270 годами продолжался долгий средневековый подъем. Одна из величайших ироний Черной смерти заключается в том, что она пришла именно тогда, когда глобальная средневековая экономика, средство освобождения от Y. pestis, приближалась к своему краху. А пока в Европе наблюдался необычайный подъем внутренней экономики, особенно сельскохозяйственной, которой люди отдавали особое предпочтение. Этот подъем охватил весь континент, но в Англии, стране, где бережно хранились все записи, этот процесс был задокументирован с особой тщательностью. Около 1300 года площадь новых вспахиваемых земель уменьшилась, в то время как на все еще возделываемых землях производительность либо снизились, либо они вообще перестали использоваться. После столетий бурного роста средневековый крестьянин столкнулся со своими же ошибками. Некоторая часть плодородных земель, введенных в эксплуатацию в эпоху Обезлесенья двенадцатого века, была истощена, а менее плодородные участки, которые вообще не имело смысла освобождать от леса, были полностью заброшены.
Как это ни парадоксально, снижение производительности сопровождалось долгосрочным снижением цен на основные продукты – пшеницу и ячмень. Когда экономика пошла на спад, снизился и уровень жизни, стали появляться огромные очаги нищеты. Многие отчаявшиеся крестьяне просто перестали работать. Сначала заброшенными оказались отдельные фермы, а затем и целые деревни. По официальным данным, в 1322 году, в западном Дербишире пустовало шесть тысяч акров земли и 167 домов[168]. Городская торговля и коммерция также пошли на спад. В начале четырнадцатого столетия арендная плата в центре Лондона была ниже, чем несколько десятилетий назад, а извилистые лондонские переулки наводнили угрюмые нищие и попрошайки. В период спада снизился даже импорт кларета[169] – главного символа благосостояния англичан. В деревнях и городах Франции, Фландрии и Италии наблюдалась почти такая же картина. К 1314 году миллионы людей жили в крайней нищете, и еще несколько миллионов были в шаге от нее.
Резкий кризис в Европе позволяет провести параллель с мальтузианской ловушкой, спровоцировавшей вспышку Черной смерти у тарбаганов. В течение двенадцатого и тринадцатого веков население Европы росло быстрее, чем ресурсы, в результате чего в четырнадцатом веке континент поплатился за свой неразумный рост экономическим крахом и демографической катастрофой. Однако в этой истории были свои нюансы. В традиционном мальтузианском сценарии – например, в сообществе тарбаганов в год всплеска, – население продолжает хаотично расти, пока бедствие не решит сбежать от него, как грабитель ночью. В Европе этого не произошло. И бум рождаемости, и экономический рост закончились примерно в одно и то же время – где-то между 1250 и 1270 годами. После этой остановки уровень жизни во многих регионах снизился, а в других застыл на одном уровне, что свидетельствует о том, что баланс между ресурсами и людьми едва-едва соблюдался. Но так как демографический кризис был преодолен за почти сто лет до чумы, мальтузианский сценарий, возможно, не был неизбежным. «Многие голодали, а многие, несомненно, недоедали, – говорит историк Дэвид Херлихи, – но каким-то образом людям удалось выжить. Около 1300 года численность населения оставалась успешно стабильной»[170].
Если абстрагироваться от цифр, на ум приходит следующий образ Европы, испытывающей спад, – человек, стоящий по шею в воде. Утопление вроде как ему не грозит, но положение человека настолько удручающе, что даже совсем незначительный подъем уровня воды может убить его. Как утверждает доктор Херлихи, многолюдная Европа вполне могла бы уцепиться за «неопределенное будущее», но, как и у человека в воде, после того как земли пришли в негодность и экономика рухнула, у континента не было права на ошибку. Чтобы просто продолжать держать голову над водой, все остальное должно было идти без потрясений, но в начале четырнадцатого века стало возникать множество проблем, начиная с климата.
Швейцарские фермеры в долине Саазервишпа, возможно, были первыми в Европе, кто заметил, что погода начала меняться. Примерно в 1250 году оживший ледник Аллалин начал покрывать традиционные пастбища фермеров. Возможно, первыми, кто заметили изменения, были гренландцы, почувствовавшие внезапный холод августовских ночей и заметившие появление льда в местах, где его никогда раньше не видели. «Лед подступает так близко к рифам, что никто не может пройти по старому маршруту, не рискуя своей жизнью»[171], – писал норвежский священник Ивар Баардсон. Или же первыми европейцами, осознавшими, что Малый оптимум закончился, могли быть рыбаки на Каспийском море, где в конце тринадцатого века проливные дожди вызвали подъем уровня воды. В самом сердце Европы Малый оптимум уступил место Малому ледниковому периоду около 1300 года[172][173]. Люди заметили, что зима стала холоднее, но особенно встревожило их лето, внезапно прохладное и очень дождливое. К 1314 году череда скудных, посредственных урожаев резко повысила цены на продовольствие[174]. Этой осенью каждый крестьянин в каждом затопленном водой поле осознал: еще одно такое холодное, влажное лето, и люди будут вынуждены есть собак, кошек, мусор – все, что они смогут раздобыть для пропитания. С приближением лета 1315 года люди молили о возвращении солнца, но, как капризный ребенок, холод и мокрая погода упрямились и не уходили. Март выдался таким холодным, что люди едва уже верили в то, что весна когда-нибудь вернется на луга Европы. Затем, в апреле, серое небо стало зловеще черным, и пошел такой дождь, какого никто никогда не видел прежде: холодный, изнурительный и яростный. Он с силой бил по коже, по глазам, оставлял красные отметины на лице и разрывал мягкую влажную почву, словно лезвие плуга. В некоторых районах южного Йоркшира проливные дожди смыли верхний слой почвы, обнажив подстилающую породу. В других областях на месте полей появились бурные реки. Суровой весной 1315 года повсюду в Европе можно было увидеть людей и животных, которые стояли, дрожа, под деревьями, повернув головы и спины против ветра и дождя. «Воды было столько, что казалось, будто настал Потоп»[175], – писал один очевидец из Зальцбурга.
На Фландрию обрушились одни из самых сильных ливней. Несколько дней подряд над Антверпеном и Брюгге были слышны треск и гром, отражавшиеся эхом и похожие на раскаты артиллерийского обстрела. Изредка вспыхивающие удары молнии освещали каскады рек, текущие внизу по улицам города. Вдоль их берегов ряды покрытых сажей прямоугольных домов клонились к центру узких фламандских улочек, словно пьяницы. Во всех домах протекали потолки и полы, очаг не горел, продукты все сгнили, дети дрожали от страха, а взрослые молились. Иногда дождь прекращался, и тогда люди указывали пальцами на лучи солнца, похожие на золотую слезу в сером небе, и говорили: «Слава Богу, все кончено!» Затем на следующий день или через день небо снова затягивали тучи, и дождь начинался заново[176].
На протяжении всего сурового лета 1315 года неспокойная Атлантика приносила сильнейшие дожди, ломая плотины, размывая деревни и вызывая мощные наводнения, в результате которых гибли тысячи людей. В Йоркшире и Ноттингеме на низменностях образовались огромные внутренние моря. Рядом с английской деревней Мильтон проливной дождь затопил королевскую усадьбу. В некоторых районах сельскохозяйственные угодья были разрушены на долгие годы, а других местах – уничтожены навсегда.
Обнищавшие крестьяне, которые были вытеснены на самые неплодородные земли во время Обезлесенья двенадцатого века, были полностью разорены. Только в трех английских графствах было заброшено шестнадцать тысяч акров пахотной земли. «Шестеро землевладельцев погрязли в нищете», – писал один из жителей Шопшира. К концу лета эти шестеро превратятся в сотни тысяч. В начале 1315 года повсюду в Европе беднякам приходилось ютиться под деревьями и крышами хижин, слушая, как потоки дождя выбивают причудливые узоры на листьях и почве. Они ходили по полям и «паслись как скот», стояли вдоль дорог и просили милостыню, рыскали вокруг домов и таверн в поисках заплесневелых остатков пищи. Гостивший у друга французский нотариус встретил «большое количество людей обоих полов, босых, и многие, за исключением женщин, вовсе были без одежды». На севере во Фландрии один очевидец писал, что «крики, которые издавали бедняки, были настолько сильными, что, казалось, ими можно было сдвинуть с места камень»[177].
Урожай 1315 года был самым плохим в истории. Пшеница и рожь не вызрели и пропитались водой, часть урожая овса, ячменя и полбы удалось спасти, но этого было очень мало. Выжившая кукуруза была напитана влагой и не вызрела на колосьях. На нижнем Рейне «начался рост цен на пшеницу, и изо дня в день цены росли все больше»[178]. Во французских летописях тоже упоминается «chierté» (высокая цена) на продукты питания «especiaument à Paris». В Лувене стоимость пшеницы за семь месяцев увеличилась на 320 процентов, в Англии пшеница, которая в 1313 году продавалась за пять шиллингов за кварту[179], всего два года спустя оценивалась в сорок шиллингов[180]. Осенью в английской сельской местности бедняки едва могли свести концы с концами. Годовой запас ячменя, самого дешевого зерна, обходился семье в шестьдесят шиллингов, а средняя годовая заработная плата рабочего составляла половину этой суммы