Греки, у которых был культ тела, считали чистоту главной добродетелью, а римляне ценили гигиену настолько высоко, что их общественные бани были похожи на храмы. В термах Диоклетиана «самый бедный римлянин мог за небольшую плату ежедневно наслаждаться присутствием в месте, которое могло бы вызвать зависть азиатских королей»[226], – писал Эдуард Гиббон. Однако ранние христиане, считавшие самоотрицание главнейшей добродетелью, считали купание если не пороком, то по крайней мере искушением. Кто знает, какие нечистые мысли могут прийти в голову человеку, лежащему в ванне с теплой водой? Принимая во внимание эту опасность, святой Бенедикт говорил: «Тем, кто здоров, особенно молодым людям, купание разрешается лишь изредка»[227]. Святая Агнесса последовала этому совету и умерла, ни разу не помывшись.
Религиозные предрассудки в отношении купания смягчились в позднем Средневековье, хотя и этого было недостаточно, чтобы значительно улучшить стандарты личной гигиены. Екатерина Сиенская, родившаяся в 1347 году, также никогда не мылась, хотя самым большим ее достижением можно считать ее способность месяцами не испражняться (как сообщали очевидцы). Святой Франциск Ассизский считал воду даром Бога. По его мнению, она была слишком драгоценной, чтобы тратить ее, и поэтому сам весьма нечасто совершал омовения. Миряне же сопротивлялись мытью по менее возвышенным причинам. Одна средневековая жительница по имени мисс Мэннерс говорила о купании как о способе быть «цивилизованным и вежливым по отношению к другим»[228]. Но в реальности обывателю было легче вымыть по утрам только лицо и руки, так же как и выбросить из окна полный ночной горшок, вместо того чтобы несколько раз спускаться по лестнице. Меняли одежду средневековые жители тоже нечасто. Вот, к примеру, одна расхожая фраза, встречающаяся в англо-французском словаре XIV века: «Привет! Меня так кусают блохи!»[229]
Без сомнения, основным переносчиком Черной смерти среди насекомых была X. cheopis, крысиная блоха, но, учитывая состояние средневековой культуры тела, весьма вероятно, что Pulex irritans, человеческая блоха, также сыграла не последнюю роль в распространении средневековой чумы.
От Каффы до Вьетнама и Афганистана никакая человеческая деятельность не была более тесно связана с чумой, чем война, и мало какие века были такими же жестокими, как четырнадцатое столетие. За десятилетия до чумы шотландцы убивали в войнах англичан, англичане – французов, французы – фламандцев, а итальянцы и испанцы – друг друга. Более того, в течение тех жестоких десятилетий коренным образом изменилась сама сущность войны. Армии становились больше, сражения – кровопролитнее, все чаще в них страдало мирное население и подвергалось разрушению их имущество – и каждое изменение способствовало тому, что средневековое поле битвы и средневековый солдат становились более эффективными агентами болезней[230].
Различные историки связывают начало Военной революции позднего Средневековья с разными событиями. Возможно, все началось в один жаркий июльский день 1302 года на лугу за пределами фламандской деревни Кортрейк. Утром большая французская группа кавалеристов, направлявшаяся в Кортрейк для освобождения своих находящихся в осаде товарищей (Фландрия в четырнадцатом веке являлась французским владением), натолкнулась на проход, заблокированный несколькими батальонами непоколебимых фламандских лучников и пикинеров, одетых в шлемы в виде раковин для мытья посуды и сетчатую броню.
Вскоре после полудня французский главнокомандующий Роберт из Артуа приказал атаковать фламандцев, и его кавалерия – величественные рыцари-воины «августейшего и суверенного дома Франции» – с флагами, развевающимися на ветру, двинулись вперед по высокой траве. Форсировав небольшой ручей на полпути к лагерю противника, французы ускорили темп наступления. Мгновение спустя раздался оглушительный грохот, и безоблачное июльское небо наполнилось тысячами фламандских стрел со стальными наконечниками. Через несколько секунд грохот повторился с новой силой, и несколько сотен французских лошадей врезались в линию фронта фламандцев на скорости тридцать километров в час. Согласно традиционной средневековой военной теории, несущаяся кавалерия должна была сбить фламандцев с ног, как кегли для боулинга, чтобы лошади смогли их затоптать, а всадники – добить копьями. Но в Кортрейке боги войны изменили правила. Вместо того чтобы пробить линию обороны фамандцев, французы разбились об нее, как морская волна об утес, и рассыпались, как Шалтай-Болтай, на части – лошади отдельно, люди отдельно[231].
Открытие, что пехота, хорошо вооруженная и решительная, может победить кавалерию, королеву поля битвы – открытие, подтвержденное в нескольких последующих битвах, – произвело революцию в средневековой военной стратегии и, как и большинство революций, стало причиной нескольких непредвиденных последствий. Во-первых, средневековые командиры стали выше ценить роль пехоты. Затем, обнаружив, что содержание пехотинцев обходится в полевых условиях намного дешевле – пять или шесть лучников и пикинеров стоят примерно столько же, сколько один кавалерист, – военачальники стали увеличивать размеры средневековой армии. А поскольку армии росли, сражения делались более масштабными и кровопролитными. Теперь важным стало не только то, что все большее количество людей оказывалось задействованными в войне – резко возросло и количество насилия. С одной стороны, пехота, состоявшая по большей части из крестьян, менее охотно соблюдала рыцарские правила, особенно в бою с вражеской знатью. Поскольку стресс, в том числе стресс, полученный в бою, ослабляет функцию иммунной системы, одним из последствий более масштабных и жестоких войн, возможно, стало увеличение числа уязвимых к болезням людей. Также с определенной долей уверенности можно предположить, что большие армии становились местом сосредоточения перепачканных в пыли и крови людей и мусора, привлекавших большое количество крыс и блох.
Шевоше[232], второе крупное военное новшество четырнадцатого века, появилось для решения главной военной дилеммы эпохи: как армия может сломать осаду? «Замок вряд ли можно взять в течение года, и даже если он в конце концов сдастся, все равно расходы на содержание короля и его подданных будут больше, чем стоит само завоевание»[233], – писал Пьер Дюбуа, влиятельный военный мыслитель XIV века. Решение вопроса с осадой Дюбуа изложил в «Доктрине об успешных походах и быстрых войнах», в которой он предлагал сосредоточиться не на армии врага. Атакуйте мирных жителей, утверждал Дюбуа, и ваш противник будет вынужден покинуть свою укрепленную позицию и выйти на защиту своего народа. Так появилась стратегия шевоше. Идея организовывать крупные рейды в сельскую местность врага с целью поиска и уничтожения мирного населения была не такой уж новой, как ее представлял Дюбуа. Эта практика была опробована ранее, в 1066 году, норманнами против англичан. Мирные жители подвергались нападениям и еще раньше. «Если даже иногда простые и невинные люди страдают и лишаются своих вещей, значит, по-другому сделать невозможно»[234], – говорил Оноре Бонет, высокомерно пожимая плечами.
Однако англо-французская Столетняя война – крупнейший, самый кровавый конфликт Средневековья – превратила шевоше в привычное и разрушительное оружие. Война началась в 1337 году, а за десятилетие до появления чумы в 1347 году англичане, ставшие настоящими профессионалами шевоше, стали применять эту тактику против соотечественников Дюбуа, уничтожая большое количество мирного населения. На протяжении 1340-х годов английские всадники, вооруженные острыми клинками, атаковали французские деревни, поджигали фермы и дома, насиловали и убивали мирных жителей и угоняли скот. В письме к своему другу итальянский поэт Петрарка, недавно посетивший находящуюся в состоянии войны Францию, несказанно удивился масштабам разрушений. «Повсюду жуткие разрушения, горе и опустошение, повсюду заброшенные, необрабатываемые поля, повсюду разрушенные и покинутые дома…повсюду оставались печальные отголоски нашествия англичан»[235].
Еще больше трогает за душу рассказ французского короля Жана II об английском бесчинстве. «Многие люди убиты, церкви разграблены, тела уничтожены, а души загублены, девственницы обесчещены, уважаемые жены и вдовы опозорены, города, усадьбы и здания сожжены… Христианская вера деморализована, а торговля уничтожена. Эти войны принесли так много других бед и ужасных деяний, что о них нельзя рассказать, посчитать их или записать»[236].
Хотя настоящее – не самое лучшее руководство к прошлому, некоторые исследования современного конфликта дают дополнительное понимание того, как война могла сделать средневековый мир более уязвимым для чумы. Предметом первого исследования, проведенного военными специалистами из США, является советская армия, сражавшаяся в Афганистане в 1980-х годах. Боевые потери русских в конфликте были довольно низкими – менее трех процентов, – но советская армия страдала от тяжелых заболеваний, особенно инфекционных. Трое из четырех солдат, сражавшихся в Афганистане – 75–76 процентов всей армии страны, – были госпитализированы по причине болезни. Некоторые солдаты болели даже бубонной чумой, но малярия, холера, дифтерия, инфекционная дизентерия, амебная дизентерия, гепатит и тиф были, во всяком случае, более распространенными.