Сказка о Черной смерти на Сицилии – это еще и сказка о двух городах, Мессине и ее южном соседе Катании. Считая мессинцев тщеславными и надменными, катанцы издавна не любили своих чванливых северных соседей, и когда город стал местом сосредоточия беженцев из порта, отношения между двумя городами ухудшились еще сильнее. «Не заговаривайте со мной, если вы из Мессины»[264], – говорили недоверчивые горожане беженцам. Мессинцы, чья репутация тщеславных людей была не такой уж неоправданной, вызвали еще больше гнева, попросив безотлагательно одолжить им самые драгоценные реликвии Катании – мощи благословенной мученицы святой Агаты. Катанцы пришли в ужас. Даже для наглых мессинцев эта просьба была возмутительной. Кто тогда защитит Катанию от эпидемии, если Святая Агата будет на севере помогать мессинцам изгонять чуму из их родного города? Даже монах Микеле с некой долей печали описывает просьбу мессинцев. «Какая глупая идея родилась у вас, мессинцы! Вы же не думаете, что, если бы она [святая Агата] хотела, чтобы ее домом стала Мессина, она бы не сказала об этом?»[265]
Кризис углубился, когда патриарха Катании, Джерарда Орто, посетило чувство вины. Под давлением общественности он согласился изгнать мессинских беженцев из города. Теперь, чтобы успокоить Бога и свою совесть, он не только позволил беженцам уговорить себя одолжить им мощи святой Агаты, но и пообещал лично принести их в Мессину. И вновь Катания пришла в ужас. Патриарх, казалось, желал собственными руками духовно обезоружить город. Быстро собралась разъяренная толпа и пошла к собору. Обычно катанцы обращались к своему патриарху, стоя на коленях и со склоненной головой, но только не в этот день, когда город находился под непосредственной угрозой страшной болезни. В этот день взбунтовавшиеся горожане высказали всю правду властям. Войдя внутрь собора, протестующие резко объявили патриарху, что «они скорее предпочтут увидеть его мертвым, чем отпустят мощи в Мессину»[266]. Патриарх Орто, человек морального мужества, настаивал на том, чтобы сдержать свое слово перед мессинцами. В конце концов компромисс был достигнут. Мессина получит не мощи святой Агаты, а кое-что получше: святую воду, в которую они были опущены – патриарх Орто сам окропит водой зараженный город.
Как и почти все истории о сицилийской осени 1347 года, сказка о двух городах закончилась плохо. Несмотря на святую воду, чума продолжала бушевать в Мессине. Несмотря на мощи святой Агаты, Катания тоже была поражена эпидемией, и, несмотря на свою тесную связь с двумя наиболее важными символами сицилийской духовности, патриарх Орто умер страшной смертью от чумы.
История о герцоге Джованни, трусливом сицилийском правителе, также имеет несчастливый конец. По мере того как чума распространялась по всему острову – в то время как люди гибли в Сиракузах, в Трапани, в Шакке, в Агридженто, – герцог не думал ни о ком и ни о чем, кроме самого себя. «Он бродил туда-сюда, как беглец, – говорит монарх Микеле, – его видели то в лесах Катании, то у башни, которую все зовут lu blancu, то в церкви Сан-Сальваторе»[267]. В 1348 году, уверенный, что чума отступила, герцог вышел из укрытия и поселился «в месте, называемом Сант-Андреа». Узнав о его возвращении, Y. pestis, незадолго до своего ухода с Сицилии, нанесла визит герцогу в его новом доме и убила его.
Ближе к концу своей хроники монах Микеле вскидывает руки в отчаянии и вопрошает: «Что еще можно сказать?»
Действительно, очень мало – за исключением того, что к осени 1348 года, когда эпидемия наконец отступила, мертвые стали такими же полноценными обитателями Сицилии, как и живые. Человеческие останки можно было найти повсюду на острове: на пустынных вулканических пустошах во внутренней части острова, в тихих зеленых долинах возле прибрежных равнин и вдоль золотых пляжей. Вероятно, треть жителей Сицилии умерла от чумы[268]. Никто не знает этого точно.
В своих рассуждениях о генуэзском «характере» местный священнослужитель сравнивал своих сограждан с «ослами». «Природа осла такова, – объяснял он. – Когда они собираются вместе и одного из них бьют палкой, все остальные просто носятся туда-сюда»[269].
Изгнанные из Мессины генуэзцы вели себя именно так, как описано выше. Рассекая «туда-сюда», они начали заражать другие порты, но изгнанные галеры почти наверняка были не единственными агентами чумы в Средиземном море в ту ужасную осень 1347 года. Из Каффы эпидемия распространилась по Черному морю, затем в Константинополь, Румынию и Грецию, вызвав панику на западе. К ноябрю около двадцати или более чумных кораблей прибыли к южному побережью Европы, некоторые из них плыли к западному Средиземноморью, другие к Адриатике, и каждый из них вез на себе некий эквивалент мощного термоядерного устройства. И на большинстве из них, если не на всех, капитанами были люди, чья врожденная жадность была значительно усилена тем фактом, что они имели личную финансовую выгоду от груза, который перевозили их корабли. С трюмами, полными мертвых и умирающих людей, многие зараженные суда продолжали заходить из порта в порт, продавая свои товары. В одном средневековом источнике говорится о трех зараженных кораблях, изгнанных из французских и итальянских портов, «которые направлялись в Атлантику вдоль испанского побережья, чтобы завершить свою торговлю»[270]. Франция, Испания, Египет, Сардиния, Корсика, Мальта и Тунис были заражены через традиционные средиземноморские торговые пути, как и материковая Италия, которая осенью 1347 года стала, возможно, самым уязвимым регионом Европы.
В течение многих лет климат на итальянском полуострове был неспокойным. Иногда даже казалось, будто земля и небо поменялись местами. В 1345 году небо разразилось проливным дождем, который шел в течение шести месяцев, затопляя поля, размывая мосты и вызывая небывалые масштабы голода[271]. «В 1346 и 1347 годах, – говорит один современник, – была серьезная нехватка основных продуктов питания до такой степени, что многие люди умерли от голода, а другие ели траву и сорняки, представляя, что это пшеница»[272]. Во Флоренции страшной чумной весне 1348 года предшествовала страшная голодная весна 1347 года. В апреле того же года бо́льшая часть Флоренции выживала только за счет муниципального хлеба. Как будто чувствуя приближающийся ужас, итальянская земля начала дрожать. Сильные землетрясения потрясли Рим, Венецию, Пизу, Болонью, Неаполь, Падую и Венецию[273], вероятно, выбросив в атмосферу ядовитый газ, как это случилось на Кипре[274]. В нескольких регионах виноделы жаловались, что воздух в их винных бочках стал плотным, как дым. Повсюду на полуострове либо шла война, либо о ней ходили слухи.
Несмотря на голод и дождь, наводнения и землетрясения, итальянцы продолжали убивать друг друга. Генуя вела войну с Венецией, папство – с императором Священной Римской империи, венгры – с Неаполем, а в Риме аристократические дома Колонна и Орсини резали друг другу глотки, одержимые благой целью – положить конец мафиозным кланам.
«То, что было верно для позднесредневековой Европы в целом, было и подавно верно для Италии», – говорит историк Филип Зиглер. «Люди физически не были в состоянии противостоять внезапной и тяжелой эпидемии, и психологически они были настроены на то, чтобы просто безвольно принять катастрофу. Говорить о коллективном желании смерти – значит проникнуть в мир метафизики, но если когда-либо существовал народ, который потерял всякую волю к жизни, то это было итальянское крестьянство середины четырнадцатого века»[275].
Если Италия стала наиболее уязвимым регионом Западной Европы, то самым уязвимым регионом Италии могла бы стать Генуя, прекрасный город с «изящным контуром стен» и «красивыми дворцами»[276] на фоне величественного фона гор. Помимо того, что Генуя разделила невзгоды своих соседей, она несла еще и особое бремя своей гордости и амбиций. Став центром восточной торговой империи, город как магнитом притягивал все, что приходило из Азии, будь то изделия из Китая, специи с Цейлона, черное дерево из Бирмы или смерть с Монгольского плато.
Возможно, чувствуя уязвимость города, осенью 1347 года генуэзцы проявили необычайную бдительность. Согласно средневековым свидетельствам, чума пришла в Геную 31 декабря 1347 года, но реконструкция событий той осени позволяет предположить, что Y. pestis впервые пришла в город за восемь-десять недель до этого[277]. По этой версии событий однажды утром в конце октября три или четыре галеры, вероятно, часть изгнанной из Мессины эскадрильи, появляются в гавани Генуи и быстро изгоняются оттуда. И пока они курсируют «туда-сюда», одному заблудившемуся судну удается пробраться на север вдоль французского побережья Средиземного моря в Марсель и заразить ничего не подозревающий город. Затем, будучи изгнанным в третий раз (Мессина и Генуя – первые два), корабль-бродяга встречается с двумя своими «коллегами» и растворяется в истории как часть чумной эскадрильи, которую в последний раз видели плывущей «к Атлантике вдоль испанского побережья».
Однако столь быстрые действия властей в октябре принесли Генуе лишь немного дополнительного времени. В конце декабря в зимнем море у города появился второй зараженный флот. Неясно, откуда пришли эти суда, также генуэзского происхождения, – из Мессины, Константинополя, Крыма или откуда-то еще, – их визит, по-видимому, оказался смертоносным. Экипаж был «ужасно инфицирован», и, возможно, моряки очень хотели в последний раз взглянуть на свой родной город с его «изящным контуром стен» и «красивыми дворцами». И снова корабли были изгнаны «горящими стрелами и другими военными приспособлениями», но в этот раз все происходило слишком медленно. Во время этого второго визита, который может быть как раз эпизодом от 31 декабря, описанным в хрониках, чума проникла в город. После этого Генуя замолкает. Среди крупных итальянских городов в одной только Генуе не было ни одного летописца, описавшего бы те события. Единственная запись о жизни в городе зимой и весной 1348 года, о периоде Черной смерти, которая имеется в нашем распоряжении, – это заметка одного известного посетителя и несколько описаний отдельных примеров героизма и самопожертвования.