х. С наступлением ночи больные чумой умоляли своих родственников не бросать их, и, чтобы избежать мучительных сцен, часто родственники соглашались остаться. «Только не нужно будить меня ночью, – говорили они перед сном больному, – возьми просто немного сладостей, вина или воды, все есть на кровати возле твоей головы». По словам Стефани, этот якобы акт доброты обычно был всего лишь уловкой. «Когда больной засыпал, родственник уходил и не возвращался»[322]. Часто эти маленькие драмы, когда людей просто бросали и предавали, имели еще одно мрачное последствие. На следующее утро, проснувшись, жертва чумы понимала, что ее обманули и бросили. Тогда человек подползал к окну и начинал звать на помощь, но, поскольку «не было никого, кто хотел бы войти в дом, где был кто-то болен», его призыв оставался без внимания, и он оставался умирать в одиночестве в теплом утреннем свете, в луже собственной крови и рвоты.
В рассказе Стефани также есть описание отравленных званых ужинов, которые стали популярными во Флоренции во время эпидемии. Эти ужины чем-то напоминали считалочку про «десять негритят». «Эпидемия породила такое сильное разочарование и страх, – говорит летописец, – что люди собирались, чтобы немного успокоиться за совместным ужином. И каждый вечер один из них угощал обедом десять своих товарищей, а на следующий вечер они планировали поужинать с кем-нибудь из других». Но часто, когда наступала следующая ночь, гости обнаруживали, что хозяин не приготовил еду, потому что был болен. «Или готовил обед на десятерых, а двух или трех людей уже не было за столом»[323].
Для многих флорентийцев одним из самых странных обстоятельств Черной смерти была жуткая тишина, царившая над улицами и площадями. Обычно звон церковных колоколов эхом разносился по городу утром, днем и ночью, но во время чумы тяжелые их, мрачные удары стали невыносимыми для людей, и муниципальные власти приказали больше не звонить в них. «Нельзя было звонить в колокола или делать громко объявления, потому что больные не могли переносить эти звуки, да и здоровых они тоже приводили в уныние». Какова бы ни была человеческая природа, жадность все равно процветала. «Слуги, или те, кто заботился о больных, брали от одного до трех флоринов в день, да и стоимость товаров тоже выросла», – говорит Стефани. «То, что могли есть больные, сладости и сахар, стало бесценным. Сахар стоил от трех до восьми центов за фунт, петухи и другая птица были очень дорогими, а яйца стоили от двенадцати до двадцати четырех пенсов за каждое. Найти воск было чудом. Фунт воска подорожал бы более чем на 30 флоринов, если бы муниципальное правительство не остановило всю эту показуху, которую флорентийцы всегда устраивали на похоронах. Мор обогатил аптекарей, врачей, продавцов мяса, beccamorti[324] и торговцев зеленью, которые продавали припарки из мальвы, крапивы, пролески и других трав, необходимых для снижения смертности»[325].
Визит Черной смерти во Флоренцию очень подробно задокументирован. Мы знаем, что смертность унесла около пятидесяти тысяч жизней, что составляет 50 процентов жителей города населением около ста тысяч человек[326]. Мы также знаем, что, несмотря на наличие системы общественного порядка, обычным явлением были анархия и беспорядки[327]. Крупных волнений удалось избежать, но люди массово бежали из зараженного города, а жадность царила повсеместно. За 1348 год муниципальные чиновники украли 375 тысяч золотых флоринов из наследств и имущества умерших. Еще нам известно, что во Флоренции у жертв часто появлялись два бубона вместо одного, характерного для современной чумы[328]. Есть информация и о гибели большого количества животных. Помимо свиней, которых описывал Боккаччо, есть сообщения о собаках и кошках и, по-видимому, даже о цыплятах, пораженных gavoccioli, или чумным бубоном[329].
Предметом дискуссий остается вопрос, почему чума в городе была настолько свирепой. Этот вопрос порождает еще один, более спорный и не поддающийся объяснению: почему чума в позднесредневековой Европе была намного более катастрофической, чем чума во время Третьей пандемии? Викторианские ученые прибыли в Индию и Китай конца девятнадцатого века в ожидании встречи с неистовым, несущимся вперед и сметающим все на своем пути монстром. Журналист Уильям Севени призвал читателей британской Fortnightly Review быть наготове. «Мы не должны обманывать себя [на этот раз], когда придет ужасное бедствие, оно будет представлять собой гораздо бо́льшую опасность, чем в те времена, когда охваченные ужасом римляне кричали: «Hannibal ante portas![330]»[331]
Однако, несмотря на то что во время Третьей пандемии умерли миллионы людей, чума этого периода оказалась гораздо более управляемой болезнью, чем Черная смерть. В Индии начала двадцатого века Y. pestis распространялась со скоростью в среднем восемь миль в год, в Южной Африке – немного быстрее: от восьми до двадцати миль в год. Напротив, в средневековой Европе Y. pestis преодолела восемьдесят один километр между Пизой и Флоренцией за два месяца – с января по март 1348 года. Во Франции и Англии болезнь также распространилась очень быстро. Расстояние между Марселем и Парижем она прошла со скоростью две с половиной мили в день, между Бристолем и Лондоном – со скоростью две мили в день[332]
Уровень заражения также поразительно отличался. Когда чума пришла в Индию, где и началась Третья пандемия, люди просто переехали на двести ярдов от своего дома, разбили лагерь и ждали, пока болезнь не сойдет на нет. Y. pestis оказалась настолько «вялой», что британские врачи из колониальной медицинской службы шутили, что самым безопасным местом во время пандемии было чумное отделение больницы[333]. Средневековая Черная смерть, напротив, была патогенным эквивалентом пираньи. Описание Боккаччо двух свиней, которые упали замертво после того, как потрепали одежду умершего от чумы бедняка, не было литературным преувеличением. Чума в Средневековье распространялась так быстро, что несколько медицинских авторитетов того времени были убеждены, что болезнь может передаваться даже взглядом. «Наступает мгновенная смерть, – писал один врач из Монпелье, – когда воздух, испускаемый глазами больного, поражает здорового человека, стоящего рядом и смотрящего на него»[334]. Еще у средневековой чумы были симптомы, нетипичные для современной болезни, такие как гангренозное воспаление горла и легких, сильные боли в груди, отрывистый кровавый кашель, неконтролируемая рвота, неприятный запах от тела и молниеносное течение[335]. Как и монах Микеле да Пьяцца, летописец Виллани отмечал, что большинство больных погибало в течение трех дней[336].
Больше всего поражает разница в показателях смертности. Во время Черной смерти смертность составляла 30–40 процентов, а в городских центрах восточной Англии и центральной Италии ее уровень достигал почти невообразимых 50–60 процентов. Историк Сэмюэл К. Кон утверждает, что в самые тяжелые годы Третьей пандемии число погибших никогда не превышало трех процентов[337]. И хотя эта оценка вызывает сомнения, никто не оспаривает утверждение Кона о том, что в целом уровень смертности во время Третьей пандемии был значительно ниже, чем во время Черной смерти.
В 1980-х годах эти нестыковки породили новую теорию о средневековой чуме. Одна группа ученых начала утверждать, что Черная смерть была вовсе не чумой, а вспышкой другой болезни – возможно, сибирской язвы, или болезни, похожей на Эболу, которую еще зовут геморрагической лихорадкой[338]. Аргументы «отрицателей чумы», как можно было назвать этих людей, будут рассмотрены в послесловии. Здесь же достаточно сказать о том, что недавно в нескольких средневековых очагах чумы была обнаружена ДНК Y. pestis[339]. Более того, нет необходимости заново придумывать Черную смерть, чтобы объяснить расхождения между Второй и Третьей пандемиями.
Микробиолог Роберт Брубейкер считает, что многие несоответствия между этими двумя вспышками исчезнут, если принять во внимание огромные различия между средневековой и викторианской медициной. Другое возможное объяснение подобных расхождений может заключаться в уникальном воздействии чумы на средневековое общество, которое не знало такой относительно развитой медицины, какой она была в начале XIX века. При обычных вирусных инфекциях бо́льшая часть выживших часто приобретает иммунитет, затем, если наступает следующая вспышка болезни, эти выздоровевшие люди начинают заботиться о больных и об их пропитании. Чума же не пощадила никого. Несмотря на то что ученые знают об аллеле CCR5-Δ32, наиболее точное имеющееся в настоящее время свидетельство состоит в том, что Y. pestis не формирует постоянного иммунитета у своих жертв. Во время Черной смерти эта биологическая странность могла привести к огромной вторичной смертности. Как предполагают и Боккаччо, и Стефани, многие люди, казалось, умирали не потому, что у них были особо опасные формы чумы, а потому, что те, кто обычно заботился о них, были либо мертвы, либо больны. Вдобавок средневековые улицы, возможно, стали еще более грязными и наводненными крысами, потому что все дворники скончались, а те, кто и так питался недостаточно хорошо, истощились еще больше, потому что фермеры, которые производили продукты питания, и грузчики, которые доставляли их в город, также погибли от чумы.