Бенедикт XII, преемник Иоанна, вернул авиньонское папство к традициям роскошной жизни. Во время загородной прогулки в 1340 году во главе папской процессии Бенедикта шел белый скакун в окружении нескольких слуг. Затем следовали капеллан, оруженосцы с тремя красными шляпами на шестах, два папских парикмахера с красными ящиками, в которых лежали папские одежды и тиары, иподиакон с крестом и мул с Телом Христовым. В середине процессии ехал Бенедикт верхом на белом коне. От полуденного солнца папу защищал балдахин, который держали шестеро дворян. Затем следовал оруженосец с папским табуретом, если папа пожелает вдруг спешиться. Завершали процессию камергеры, дворецкие, священники, аббаты, а в самом конце – похожий на передвижной восклицательный знак папский капеллан, бросавший монеты в толпу[431].
Однако по сравнению со своим преемником даже Бенедикт выглядел скупым.
«Ни один правитель не превзошел его в расходах и не проявил большей щедрости, – писал один современник о бывшем покровителе Колы ди Риенцо Клименте VI. – Его роскошная мебель, богато накрытые столы, великолепный двор, состоящий из рыцарей и оруженосцев из числа древней знати, не имели себе равных»[432]. И это было далеко не все его богатство. В личном гардеробе Климента VI было 1080 шкурок горностая, он любил делать ставки на скачках, владел «лучшим конным заводом» и, несмотря на сплетни злых языков, держал двери своего дворца «открытыми для представительниц прекрасного пола в любое время суток».
Туманным утром величественный папский дворец в Авиньоне возвышался над окружающим его поясом лугов, покрытых дубами и тронутых росой. Он был похож на привидение: башни в форме ракет, разбросанные в величественном беспорядке, покатые крыши и дымовые трубы в форме пирамид, выбрасывающие в небо серые, как голубиные перья, облака дыма. «Valde misterioseum et pulcrum (Очень загадочно и красиво)», – заявил один посетитель. «Жилые помещения его импозантны и удивительно красивы, а башни и стены чрезвычайно прочны»[433], – восхищался другой. Торжественное великолепие дворца усиливалось его расположением на скале над Роной и огромными, похожими на собор, коридорами со сводчатыми окнами, где кардиналы в красных шляпах мелькали в узорах тени и света, словно живые шахматные фигуры.
Ежедневно к папскому обеденному столу доставлялись живая морская рыба из Марселя, пресноводная рыба из Роны, овцы и крупный рогатый скот с альпийских пастбищ, а также птица и овощи из сельского Прованса. Во дворце также насчитывалось более четырехсот слуг, которые работали в нескольких кухнях, столовых, монетных комнатах. Во дворце была папская парная с котлом, зоопарк для льва и медведя, а также проживало большое количество папских родственников, большинство из которых были одеты в дорогую парчу и мех и, как правило, передвигались в сопровождении одного или двух рыцарей[434].
Когда его спросили, почему он был более расточителен, чем его предшественник, Климент VI надменно ответил: «Мои предшественники не знали, как именно нужно быть папами»[435].
В то время как все в Авиньоне, кто был по чину выше епископа, жили в достатке, остальные прозябали в нищете. Как заметил ученый Моррис Бишоп, перемещение огромной папской бюрократической машины, курии, в провинциальный Авиньон было сродни перемещению Организации Объединенных Наций в небольшой городок в Новой Англии[436]. Почти мгновенный приток тысяч новых жителей подорвал местную инфраструктуру, а затем вовсе сломал ее. Петрарка, когда-то живший здесь, жаловался, что Авиньон был самым мрачным, многолюдным и неспокойным городом из всех существующих, «чашей, переполненной нечистотами со всего мира»: «Какими словами можно выразить то, насколько отвратительны зловонные переулки, грязные свиньи и лающие собаки, грохот колес, сотрясающий стены, и телеги, перегораживающие извилистые улицы. Столько здесь разношерстного народа – самых последних бедняков и высокомерных богачей!»[437] Мистраль, провансальский вариант сирокко, был еще одним проклятием города. Этот ветер поднимал в воздух бумаги, задирал дамам юбки, жег глаза и оставлял на всем тонкий слой пыли. Но мало кто жаловался, поскольку, как гласила местная поговорка, «avenio, cum vento fastidiosa, sine vento venenosa» – «когда дует ветер, в Авиньоне ужасно, но без него в городе можно просто умереть»[438].
Больше всего папские чиновники страдали от отсутствия соответствующей инфраструктуры, говорит профессор Бишоп[439]. Зимой они мерзли в неотапливаемых, продуваемых насквозь помещениях, а летом, чтобы защитить груды бумаг от разрушительного мистраля, задыхались в закрытых ставнями комнатах и круглый год работали в полумраке. Свечи из пчелиного воска были слишком дорогими для повседневного использования, свечи из сала ужасно пахли и требовали постоянной обрезки фитиля, а масляным лампам не хватало мощности освещения для работы с бумагами. Каждый вечер с болью в суставах и уставшими от напряжения глазами чиновники из курии вставали со своих стульев и выходили на улицы Авиньона. Достопримечательностей в городе не было, друзей, к которым можно было бы сходить в гости, тоже, поэтому церковные клерки направлялись в местные таверны, чтобы выпить и поужинать. Жители хвастались, что в Священном городе было всего два публичных дома, а в Авиньоне – целых одиннадцать.
«Город, преисполненный гордыни, жадности, потворства своим слабостям и разврату», – говорила святая Бригитта Шведская. «Вавилон Запада»[440], – соглашался с ней Петрарка.
С одной стороны, Авиньон критиковали, с другой – не гнушались того, чтобы, приехав, рассматривать его, разинув рот от удивления.
Прогуливаясь воскресным утром весной 1345 года по мосту в Авиньоне, можно было встретить много знаменитостей, включая самого Петрарку. Когда его изящная фигура появлялась из дубовой аллеи возле Рю-де-Лис, где жили папские служащие и коренные авиньонцы, он выглядел так, каким его описал его друг Боккаччо: легкая и проворная походка, веселый взгляд, круглое и красивое лицо. Напрасно пытаясь убедить самого себя в отсутствии тщеславия, Петрарка в «Письме к потомкам» пишет: «Я не отличаюсь выдающейся внешностью», но затем, несколькими предложениями позже, он хвастается перед читателем своими «карими, лучистыми глазами» и «благородным цветом лица, ни светлым, ни темным»[441].
Этим прекрасным утром Петрарка мог думать почти о чем угодно, но, вероятно, мысли его были о Лауре, спутнице его души. Возможно, поэт направлялся в мастерскую Симоне Мартини, который рисовал для него карманный портрет Лауры, или же размышлял о ночном визите в ее дом, о том, как он будет стоять там под балконом, замерев от восторга, или о прогулке по саду, где они иногда гуляли и однажды даже поссорились.
Мне нет покоя. Я слишком слаб, чтобы воевать,
бояться и надеяться. Клеймо горит, я мерзну.
Вот что я чувствую, миледи. Это все Вы[442].
Если задержаться на мосту еще немного, можно увидеть и саму Лауру. Как и другие модницы Авиньона, на ней была baudea – шелковая вуаль, – но ее свободного кроя платье с высоким воротником было целомудренным по стандартам того времени, которые отличались определенной смелостью. «Наблюдать женскую наготу, – жаловался один современный модный критик, – все равно что смотреть, как снимают шкуру»[443].
В лучах утреннего света Лаура прекрасна. Солнце придает блеск ее золотистым волосам, спадающим на лоб, а ее белоснежному цвету лица – розоватый оттенок. Этим утром она идет в сопровождении своего красивого мужа, кавалера Хьюго де Сада. По стечению обстоятельств, мсье де Сад является предком самого выдающегося биографа Петрарки восемнадцатого века аббата Жан-Франсуа де Сада, который, в свою очередь, был дядей дьявольского маркиза, носящего ту же фамилию. Де Сады – известная авиньонская семья. Эти состоятельные дворяне владели несколькими прядильными фабриками в этом регионе. На мосту Пон-д’Авиньон с 1177 года висит фамильный герб де Садов[444].
Несомненно, де Сад сильно бы удивился, узнав, что несколькими часами ранее самый известный в христианском мире поэт шел по тому же мосту, мечтая о его жене. Но чувствовал ли супруг Лауры угрозу? Господин де Сад не мог воспринимать Петрарку всерьез, говорит профессор Бишоп, иначе он не стал бы терпеть отношений поэта с его женой. Кроме того, добавляет профессор, «де Сад очень хорошо знал эту провансальскую привычку поэта кружить другим головы. Если бы Петрарка зашел слишком далеко, он просто запер бы бедную Лауру. Но с другой стороны, если поэту так хотелось томно вздыхать на рассвете под окном его жены, то супруг не видел в этом большого вреда»[445].
Если подольше задержаться на мосту, то можно встретить еще одного друга Петрарки, музыканта Луиса Хейлигена. Модники-итальянцы считают северян грубоватыми деревенскими болванами, но десять лет, проведенных в Авиньоне, подарили фламандцу Хейлигену больше, чем немного южного пижонства. Вот он выходит из извилистого переулка, окутанный ароматом одеколона, словно картинка для рекламы самых модных портных и парикмахеров Авиньона. Его волосы коротко подстрижены по последней моде, его усы, закрученные кверху, как носки обуви эльфов, по моде длинные, а одежда по последней моде обтягивающая. Этим утром верхняя часть тела Хейлигена облачена в короткий цветной облегающий жакет, а его ягодицы, промежность и ноги превратились в мужской эквивалент «окна в ад» – брюки настолько тесные, что, для того чтобы представить, что находится под ними, воображения почти не требуется. Запрокинув голову, выставив вперед подбородок и расправив плечи, бывший студент из сельского Беригена во Фландрии плавно идет по мосту Пон-д’Авиньон, словно он сам король Франции. Это походка человека, добившегося успеха в жизни. И действительно, в Авиньоне, городе, полном выдающихся музыкант