19 мая находившийся в Парме Петрарка получил письмо от Хейлигена. Прочитав его, поэт сделал запись на форзаце своей самой любимой книги – копии Вергилия. «Лаура, – писал он, – прославившаяся своими добродетелями и долгое время прославляемая в моих стихах, впервые явилась моему взору, когда я был еще совсем молод. Это было на утренней службе в церкви Святой Клары в Авиньоне шестого апреля 1327 года от Рождества Христова. И в том же городе, в том же апреле месяце, в тот же шестой день, в тот же час 1348 года, ее свет погас для этого мира. Ее целомудренное и полное любви тело было похоронено в церкви братьев францисканцев вечером в день ее смерти. Но ее душа, я убежден, вернулась на небеса, откуда пришла…Я решил сделать эту запись именно здесь… эта книга часто попадается мне на глаза… так я буду всегда помнить, что для меня больше не может быть удовольствия в этой жизни… теперь, когда главная ее связь разорвана»[456][457].
В тот же день – 19 мая 1348 года – Петрарка, возможно, написал следующие строки:
Она закрыла глаза, и в этом сладком сне
Дух ее на цыпочках покинул свое пристанище.
О смерти мы не будем скорбеть.
Ведь смерть ей так к лицу[458].
В самом начале эпидемии Авиньон предпринял все мыслимые меры защиты. Люди перестали есть рыбу, полагая, что она «отравлена зараженным воздухом», и специи, «из опасения, что их привезли на генуэзских галерах». Они пытались разводить «защитные» костры, а затем стали сжигать евреев – пока Климент не выпустил буллу, осуждающую убийства. Затем по улицам Авиньона прошли кровавые, полуистерические марши со свечами. В некоторых из них приняли участие 2000 человек со всего региона, говорит Хейлиген, – «женщины с мужчинами наравне, многие босиком, кто-то в рубахах или вымазанный пеплом. Некоторые били себя грубыми плетками, пока не появлялась кровь»[459].
После того как все способы защиты от болезни были испробованы, Авиньон поступил так же, как и другие города, пораженные чумой: он впал в состояние оцепенения, описанное Камю в «Чуме». «Ни у кого из нас уже не сохранилось великих чувств, – говорит рассказчик в романе. – «Скорее бы все это кончилось», – говорили наши сограждане. А говорилось это без прежнего пыла и без прежней горечи. На смену яростному порыву первых недель пришло тупое оцепенение. …Наши сограждане подчинились или, как принято говорить, приспособились, потому что иного выхода не было. …Взгляд у них был такой скучающий, что весь наш город казался сплошным залом ожидания»[460].
Правда, в самый разгар трагедии в Авиньоне случилось одно чудесное событие.
15 марта 1348 года, когда над городом забрезжил рассвет, повара из папского дворца, писари из Святого престола, камергеры из дворца кардинала Колонны, управляющие, священнослужители и всевозможные слуги вышли на кривые, пропахшие зловониями улочки Авиньона. Над взволнованной толпой стены и окна домов были украшены цветами и драпированы шелком, а на террасах стояли «самые прекрасные и знатные дамы, одетые в те самые дорогие одежды для торжественных событий, которые из поколения в поколение передаются от матери к дочери»[461].
Около девяти утра зазвучал хор серебряных труб, и морозное утро превратилось в яркую картинку. Под охи и ахи тысячи восторженных зрителей по городу прошел парад ярко одетой знати. Возглавляли процессию улыбающийся епископ Флоренции и размахивающий шляпой канцлер Прованса. За ними шли восемнадцать кардиналов, одетых в алые одежды из тончайшей ткани, а за кардиналами – самая очаровательная пара в христианском мире, ставшая как раз причиной того, что так много людей встало рано этим утром. Это был Луиджи из Таратино, одетый по последней испанской моде – короткие волосы и обтягивающий пиджак, – и «такой же прекрасный, как день», а на несколько шагов впереди него шла двадцатитрехлетняя королева Джованна Неаполитанская и Сицилийская, облаченная в золотое с малиновым одеяние и несущая скипетр и державу. Прекрасная белокурая голова королевы была защищена от бледного зимнего света ярко раскрашенным балдахином, который держали дворяне самого высокого ранга. Толпа была в восторге. «Она, – говорил один восторженный поклонник, – была высокая и благородно сложенная, имела сдержанный и величественный вид, царственную осанку и изысканной красоты черты лица»[462].
Светлая кожа и белокурые волосы – такое сочетание трубадуры называли «снег на льду». Эта удивительная красота Джованны считалась одним из величайших чудес средневекового мира. «Прекрасна и миловидна» – так Джованни Боккаччо описывал молодую королеву. «Изысканна и очаровательна», – восклицал Петрарка. «Она скорее ангел, нежели человек», – добавлял кавалер де Брантом. Молодой и красивый кавалер Галаццо Гонзага из Мантовы буквально лишился дара речи от красоты Джованны. После единственного танца с неаполитанской королевой кавалер упал на колени и поклялся «обойти весь мир, пока я не одолею в битве двух рыцарей, которых, клянусь, принесу вам в награду»[463]. Вскоре ко двору Джованны и в самом деле прибыли два бургундских рыцаря, имевшие при себе записку от пылкого молодого кавалера Галеццо[464].
По характеру молодая королева была типичной неаполитанкой, то есть обладала двумя совершенно противоположными качествами – одни считали Джованну доброй и сердечной, другие, как ее зять, король Венгрии Людовик, называли королеву «великой блудницей, которая правит Неаполем»[465]. И те, и другие были по-своему правы.
Визит королевы в зараженный чумой Авиньон был связан с тем, что она была замешана в организации одного из самых громких убийств Средневековья. Тремя годами ранее одним поздним летним вечером муж Джованны – и младший брат Людовика, восемнадцатилетний принц Андрей Венгерский, – был найден свисающим с балкона неаполитанского аббатства. Согласно рассказам современников, молодой принц был еще жив, когда его обнаружила горничная, но в момент, когда она стала звать на помощь, из темноты внезапно появилась таинственная фигура, схватила висящего принца за щиколотки и резко дернула вниз, сломав ему шею и убив его[466].
Узнавшая об убийстве Джованна была безутешна. На следующее утро, едва заслышав имя Андрея, она принималась рыдать: «Мой убитый муж!» Постоянно стеная: «Я так сильно переживаю из-за убийства моего мужа… Я почти мертва от тех же ран», королева несколько дней спустя предложила награду за любую информацию, имеющую отношение к преступлению. Неаполитанцы были тронуты – королева была такой молодой и красивой, а ее горе было таким огромным. Венгры же что-то подозревали – обстоятельства смерти Андрея были необычными. Во-первых, в ночь убийства одна из служанок Джованны, молодая женщина по имени Мабриче ди Паче, зачем-то вызвала Андрея из королевских покоев. Поздно вечером Мабриче постучала в дверь спальни и сказала принцу, что с ним хочет поговорить один из его советников. Было и еще одно обстоятельство: когда Андрей вышел из спальни, где предположительно спала Джованна, кто-то запер дверь изнутри. Странным было и то, что одним из тех, кто напал на принца в темном коридоре аббатства, когда он вышел из королевской спальни, был Раймондо Кабани, муж гувернантки королевы в детстве. После того как Андрей упал на землю, Кабани и два сообщника засунули принцу в рот перчатку, накинули ему на шею петлю, затем вытащили его на балкон и перекинули через перила.
Венгры также поспешили подчеркнуть, что у Джованны были веские причины желать смерти Андрея. У королевы была интрижка с красавцем Луиджи, который, по слухам, был отцом ребенка, которого она вынашивала на момент убийства. Кроме того, всем была известна неприязнь королевы к Андрею, который, как говорили, был пухлым, скучным парнем, и к старшему брату Андрея королю Людовику, который, как считала Джованна, имел виды на ее Неаполитанское королевство и Сицилию. «Я королева только номинально»[467], – сказала она однажды Петрарке.
В течение нескольких месяцев после убийства мнения в Европе о причастности королевы разделились. Луиджи предсказуемо настаивал на невиновности Джованны, и Петрарка, относительно беспристрастный наблюдатель, пришел к такому же выводу. Боккаччо не мог определиться. В первом из нескольких осторожных рассказов об убийстве он описывал персонажа, похожего на Джованну, как «беременную волчицу»[468]. Но в более поздней версии рассказа автор передумал и превратил героиню королевы в красивую девушку, попавшую в беду. Людовик Венгерский не испытывал таких мук сомнений. Незадолго до того, как пришла чума, он писал Джованне: «Ваша давняя неприязнь, Ваше дерзкое притворство, месть, от которой Вы отказались [в отношении предполагаемых убийц Андрея], оправдания, которыми Вы это объясняли, – все это доказывает, что Вы были соучастником организации убийства своего мужа. Однако будьте уверены, что никому никогда не избежать мести за такое преступление»[469].
Во время своего визита в Геную в марте 1348 года Джованна спасалась бегством от армии мстительного Людовика, который только что отпраздновал свое завоевание Неаполя, обезглавив одного из кузенов Луиджи на том самом балконе, где был задушен Андрей.
Для сторонников Джованны ее решение рискнуть и приехать в охваченный болезнью папский город, чтобы очистить свое имя в церковном суде, было