prima facie[470] доказательством ее невиновности. «Скромный триумф перед всем миром для нее важнее риска сотен эпидемий»[471], – написал позже восхищенный биограф. Однако недоброжелателям этот визит только доказал, что королева больше боялась оказаться на месте кузена Луиджи, чем умереть от чумы. Они обвиняли Джованну в том, что она поехала в Авиньон из-за необходимости заручиться поддержкой Климента VI, одной из немногих достаточно могущественных фигур, способных защитить ее от мстительных венгров. Обе точки зрения найдут поддержку на суде над королевой, который состоялся в тот же день, когда она прибыла в Авиньон, 15 марта 1348 года, в большом зале консистории.
Пока Джованна и Луиджи пили вино и ели закуски в вестибюле, придворные собрались в зале. На папском троне, который на две ступеньки возвышал его над всеми остальными, сидел председательствующий судья Климент VI в украшенной драгоценностями тройной тиаре, одетый в белые мантии из изысканного шелка ручной работы и льняные туфли с изящными маленькими золотыми крестиками, вышитыми на пальцах ног. Перед понтификом полукругом сидели кардиналы-судьи, дальше перед ним стояли обвинители Джованны, враждебно настроенные истцы со стороны венгерской короны. Вдоль стен консистории собралась самая влиятельная публика христианского мира. Невзирая на чуму, «прелаты, князья, знать и послы всех европейских держав» собрались в Авиньоне, чтобы лично поприсутствовать на суде[472].
Доказательства вины Джованны были до крайности изобличающими, и венгры использовали их по максимуму. Они напомнили папскому двору о давней и хорошо известной вражде между королевой и ее супругом-консортом, о многочисленных заговорах, которые советники Джованны затевали против ничего не подозревающего Андрея, а самое главное обвинение заключалось в том, что королева находилась совсем рядом с молодым принцем в ночь убийства. Королевскую пару разделяло всего несколько дюймов двери спальни – неужели королева не слышала крики мужа о помощи? Несмотря на то что аргументы венгерцев были очень весомыми – возможно, даже неоспоримыми, как позже заметил один историк, – «королева Неаполя была способна соблазнить даже сам Ареопаг»[473].
В зал, в котором находились одни мужчины, Джованна «вошла медленно, на лице – красивая бледность, открытая корона Неаполя мягко лежала на ее ярких волнистых волосах, ее длинная мантия лазурного цвета с меховой окантовкой была усыпана рисунком из геральдических лилий»[474]. Пройдя по импровизированной аллее между роскошно одетой знатью и кардиналам, неаполитанская королева упала на колени перед папским помостом и поцеловала ноги папы. Климент VI приказал Джованне встать, поцеловал ее в губы, а затем пригласил юную королеву сесть рядом с ним.
Когда Джованну призвали ответить на обвинения, выдвинутые против нее, она поднялась. Один ее поклонник писал так: «Женщина, мать и королева – три голоса в одном». Королева признала, что да, ее брак с Андреем был лишен сантиментов, но она настаивала на том, что незадолго до убийства принца между ними было достигнуто примирение. Джованна также напомнила суду, что со смертью принца она потеряла не только любимого мужа, но и дорогого товарища детства – королевская чета играла вместе, когда они еще были юны. Затем молодая королева проникновенно описала ужасы вдовства и изгнания, а также пылко поведала о жестокости своих ужасных венгерских родственников, похитивших ее маленького сына. «Возвестите всему миру о невиновности гонимой сироты и оскорбленной королевы», – умоляла суд Джованна.
Папский двор сделал это и даже больше. Судьи признали Джованну не только невиновной, но и «вне всяких подозрений»[475]. Обняв реабилитированную королеву, Климент объявил ее своей «невинной и любимой дочерью»[476]. Когда Джованна и Луиджи выходили из большого зала Консистории, эхо церковных колоколов разносилось по зараженным чумой улицам Авиньона.
Несколько месяцев спустя стало известно, что Климент купил Авиньон у королевы, которая, как графиня Прованса, владела титулом города. Цена продажи, восемьдесят тысяч золотых флоринов, была сочтена большинством наблюдателей очень разумной – на самом деле, возможно, даже немного низкой для того, чтобы в конце концов стать столицей христианского мира. Тем не менее на протяжении многих лет ходили слухи о том, что никакие деньги в данной сделке не участвовали[477].
Март сменился апрелем, а апрель – маем, люди в Авиньоне продолжали умирать. Магазины и мастерские закрылись, выжившие бежали в деревню, астрологи предсказывали, что эпидемия продлится десять лет. В апреле Хейлиген поведал друзьям, что отъезд папы ожидается со дня на день, и если Климент покинет Авиньон, то он уедет тоже. «Говорят, что мой господин [кардинал Колонна] последует за папой и что я должен поехать с ним. Они собираются в район горы Ванту, куда еще не пришла чума, это сейчас лучшее место для проживания, или, во всяком случае, так они говорят»[478].
Отъезд Климента в мае не вызвал большого общественного резонанса. Почти каждый, кто имел такую возможность, бежал из города, и папа сделал все, что мог, для Авиньона. Он купил городу новое кладбище, дал полное отпущение грехов умирающим, снял запрет на вскрытие, чтобы врачи могли исследовать причину болезни, резко осудил нападения на евреев в булле и даже назначил комиссию для подсчета количества погибших от чумы во всем мире – комиссия пришла к выводу, что погибло почти двадцать четыре миллиона человек[479]. Но эпидемия сломила Климента, как и почти всех остальных. В период между судом над Джованной в марте и концом весны, когда он уехал в свою обитель в Этуаль-сюр-Рон, папа проводил много времени в своих покоях, где непрерывно горели два мощных факела. Огонь был идеей хирурга де Шолиака, который считал, что тепло очистит папские покои от зараженного воздуха, который, как считалось, был причиной эпидемии. И лечение сработало, хотя по причинам, которые удивили бы хирурга: огонь очистил папские покои от зараженных блох[480].
Критиковать Климента было бы несправедливо. Если его и можно обвинить в чем-либо, так это в том, что он оставался обычным человеком в необычное время. Папа просто делал то, что, по его мнению, должен был делать, и кое-что из того, что он сделал, заслуживало уважения. Он шагал в одной колонне вместе с напуганными людьми и покупал кладбища для умерших. Можно даже сказать, что Климент был более смелым защитником евреев, чем Пий XII, папа, руководивший церковью во время Второй мировой войны. Однако в ситуации, в которой нужен был лидер с духовным авторитетом, подобным Ганди, – кто-то, кто мог бы одновременно и утешать и вдохновлять, Климент действовал как глава государства. Он был ответственным, но, в конце концов, ограниченным и думающим прежде всего о себе. Хирург де Шолиак – фигура более вдохновляющая. Когда папа уехал в Этуаль-сюр-Рон, взяв с собой кардинала Колонну и Хейлигена, хирург решил остаться в Авиньоне. Можно представить себе Гиго, идущего по зимним улицам, этого крупного, неуклюжего мужчину, спокойного, с внимательными глазами и огромными крестьянскими руками, такими нежными, что они могли унять дрожь у ребенка, бьющегося в лихорадке. «Во избежание позора я не осмелился уехать», – написал де Шолиак о своем решении остаться в Авиньоне, но так и не объяснил, чьего именно позора он опасается. Хирург обычно не говорил о своих личных переживаниях во время чумы. «Ближе к концу этого мора, – говорит он, он заразился сам. – У меня была сильнейшая лихорадка, опухоль в паху. Я был болен почти шесть недель и находился в такой большой опасности, что все мои коллеги думали, что я умру, но опухоль выбаливала и поддавалась лечению. Я выжил»[481].
Еще одно упоминание хирурга де Шолиака о своем личном опыте происходит в контексте научного наблюдения. Он отметил, что к весне чума в Авиньоне изменила свой характер, превратившись из легочной в бубонную. «Мор, – писал он, – начался у нас в январе и длился семь месяцев. Он состоял из двух этапов. Первый длился два месяца и сопровождался постоянной лихорадкой и кровохарканьем, от которого пострадавшие умирали в течение трех дней. Вторая фаза длилась до конца периода (то есть всю весну и до начала лета), и у пациентов также сохранялась постоянная лихорадка. Кроме того, на конечностях, а именно в подмышечных впадинах и в паху, образовывались абсцессы и карбункулы, то есть бубоны»[482].
Это всего лишь предположение, но, возможно, позор, которого опасался хирург, – это позор именно как ученого, заключавшийся в том, что он не смог устоять во всем этом водовороте событий и попытаться понять и укротить его с помощью силы человеческого разума.
Сколько людей умерло в Авиньоне?
Современники Средневековья оценивают смертность в городе в 120 тысяч человек, но эта цифра столь же сомнительна, как и число погибших в Марселе – 56 тысяч человек. Каждый раз, когда средневековый наблюдатель оперировал большими числами, он имел в виду не «Вот сколько-то тел было подсчитано», а принципом «погибло очень много людей». Учитывая смертоносность легочной чумы и количество средневековых отчетов, которые описывают потери Авиньона как серьезные, оценка смертности Филипа Зиглера в 50 процентов кажется вполне правильной[483]