[633]. Последствия чумы позволяют предположить, что оценка постапокалиптической жизни, данная доктором Каном, верна лишь наполовину. Выжившие после страшной эпидемии действительно смогли наладить свою жизнь и восстановить общество, но, как отмечается в стихотворении «Черная смерть в Бергене», память о том, что они пережили, никогда не покидала их:
Зрелище, которое вечно преследует душу,
отравляет жизнь до самого конца[634].
Джеймс Вестфол Томпсон, психиатр из Чикагского университета, писал о последствиях Первой мировой войны, отмечая несколько параллелей между Потерянным поколением Великой войны и поколением, пережившим Черную смерть. «Внешняя, будто лихорадочная веселость, склонность к разврату, дикая волна расточительства, обжорство – все эти явления легко объяснимы в свете перенесенных шока и травм в Великой войне»[635], – говорил доктор Томпсон, и во всем описанном отчетливо прослеживаются параллели с поведением людей, переживших чуму.
На карте восточное побережье Англии образует достаточно прямую линию от Йоркшира до Уоша, большого залива, который викторианцы называли Немецким морем (более известное название – Северное море). Ниже Уоша побережье внезапно делает маневр, словно голова, которая резким рывком хочет пробить стену. Эта картографическая иллюзия и есть Восточная Англия.
Возможно, потому что океан и небо всегда манили людей, этот регион давно стал отправной точкой для тех, кто жаждал приключений. В семнадцатом веке колонисты из Норфолка и Саффолка, двух графств Восточной Англии, заселили Новую Англию, куда принесли с собой не только многие местные топонимы, включая Ярмут, Ипсвич, Линн (Массачусетс), Норвич и Норфолк (Коннектикут), но и особенности речи, которые дали начало бостонскому акценту. Однако задолго до того как Восточная Англия открыла для себя Новый Свет, она поняла, как можно заставить бесперспективную окружающую среду работать на себя. В годы, предшествовавшие эпидемии чумы, крестьяне плодородных центральных английских земель с удивлением обнаружили, что их коллеги, жившие вдоль побережья Немецкого моря, превратили регион, который мог похвастаться только легкой песчаной почвой, мрачным небом и маленькими, экономически нерентабельными фермами, превратился в наиболее активно развивающийся уголок Англии[636].
В четырнадцатом веке жители Восточной Англии не занимались сельским хозяйством, они производили сукно – это была главная отрасль промышленности региона. В сотнях городов и деревень в Норфолке и Саффолке от рассвета до заката эхом разносились удары колодок сукновалов. Сукновал, который должен был очищать и уплотнять шерсть перед прядением, позаимствовал свои методы работы у виноделов и инквизиторов. Одну половину дня работник проводил, стоя в корыте с водой и прыгая на груде шерсти, другую половину просто колотил по шерсти деревянным бруском – «колодкой» – до тех пор, пока шерсть не станет достаточно чистой и приобретет нужную толщину[637].
Накануне эпидемии чумы Восточная Англия превратилась в самый густонаселенный район Англии, а ее главный торговый центр, Норвич – слово содержит суффикс «вич», как в названиях Норвич и Ипсвич, так в древности называли место для торговли, – стал вторым по величине городом королевства. Его население составляло около двадцати тысяч человек, многие из которых были потомками народов, живших по ту сторону Немецкого моря. Во времена Римской империи жестокие саксы так часто вторгались на эту землю, что легионеры называли этот регион Саксонским берегом, а в IX и X веках на смену саксам пришли еще более жестокие викинги[638]. Но самый беспощадный завоеватель в истории Восточной Англии пришел в регион не на даккаре[639], а на повозке, телеге или в седловой сумке. Примерно в середине марта 1349 года Y. pestis выехала из Лондона и направилась в Восточную Англию. К тому моменту, когда чума покинула этот регион, Восточная Англия, как Флоренция, Сиена и Авиньон, пережила что-то, похожее на взрыв атомной бомбы.
Несмотря на то что многие регионы Англии серьезно пострадали от чумы, трудно поспорить с тем, что на востоке Англии в целом и в Восточной Англии в частности смертность была просто чудовищной. Казалось, что Y. pestis, потерявшая рассудок в узких зловонных переулках Бристоля, Лондона и Винчестера, забыла первое правило выживания инфекционной болезни: оставлять после себя несколько выживших, чтобы те продолжали цепочку инфицирования. В большей части Англии смертность от чумы колеблется от 30 до 45 процентов. В графствах, расположенных вдоль побережья Немецкого моря, среднее значение могло быть около 50 процентов, а в некоторых местах вдоль побережья еще выше. Доктор Август Джессоп, викторианский историк, автор труда, который до сих пор считается наиболее полным исследованием истории Восточной Англии, писал, что в «конце 1350 года более половины населения было сметено с лица земли. [И] если кто-то скажет, что умерло намного больше [добавлен курсив], чем половина, то я не буду склонен вступать с ним в спор»[640].
К 1377 году население Норвича сократилось с двадцати тысяч человек, которые проживали в городе до чумы, до шести тысяч. Как и в Винчестере и Лондоне, не все жители умерли именно от чумы, но смертность в городе была настолько высокой, что на протяжении столетий после этого Черная смерть все еще присутствовала в коллективной памяти народа. В 1806 году один историк написал, что в 1349 году Норвич «находился на пике своего расцвета, чего не было никогда ранее, и народу там проживало так много, как никогда потом»[641]. Грейт-Ярмут, ведущий морской порт Восточной Англии, на протяжении нескольких веков не мог оправиться от чумы. Читая отчет XVI века, подготовленный для Генриха VII, можно отчетливо услышать, как ветер свистит по пустым улицам города. «Большинство жилых домов [Ярмута], – писали составители отчета, – стояли в запустении и были полностью разрушены»[642].
Тот факт, что долина Стоур в нижнем Саффолке была одним из первых мест в Восточной Англии, подвергшихся удару чумы, поддерживает версию о том, что именно Лондон был источником инфекции. Столица находится всего в сорока – сорока пяти милях к югу. И хотя в 1349 году эти мили были намного длиннее, чем сегодня, по-прежнему кажется странным, что крестьяне из Конрад Пава, небольшого по размерам поместья в долине, в начале года спорили из-за земли и приданого – о чем свидетельствуют записи местного суда[643]. Люди, должно быть, понимали, что такое чума. И учитывая близость Лондона, они, вероятно, не могли думать ни о чем другом. Возможно, в том мрачном январе жители просто находили утешение в спорах о повседневных вопросах усадебной жизни.
К тому времени когда в марте местный суд собрался еще раз на заседание, чуму уже невозможно было игнорировать. Имена девяти жертв болезни – шести мужчин и трех женщин – занесены в протоколы судебных заседаний.
Такое большое количество смертей за столь короткий период, должно быть, вселяло в людей надежду, что худшее уже позади, однако худшее еще не началось. 1 мая, когда местный суд собрался на свое третье заседание в году, было зарегистрировано пятнадцать новых смертей – тринадцать мужчин и две женщины. У семерых погибших не было наследников. В Конраде, как и в Фарнхеме, люди умирали целыми семьями. Летом 1349 года, когда Лондон хоронил последних своих усопших, смертность в поместье достигла пика, жертв стало еще больше. 3 ноября на последнем собрании суда в году было зарегистрировано 36 новых смертей. На этот раз не осталось наследников у тринадцати погибших. За шесть месяцев в поместье полностью вымерла двадцать одна семья из пятидесяти.
В апреле в маленькой деревушке Хичем в Норфолке, расположенной недалеко от западного побережья Немецкого моря, эпидемия, словно шальная пуля, навсегда изменила жизнь Эммы Госселин. Месяцем ранее, когда Y. pestis шествовала на север под небом, покрытым предвесенними облаками, Эмма и ее муж, Реджинальд Госселин, ожесточенно судились по поводу приданого Эммы. Из судебных документов причина спора неясна – возможно, Реджинальд был транжирой, который потратил деньги Эммы на местных дам и эль. В чем бы ни была причина, Эмма была взбешена настолько, что подала на него в суд. Дело Госселин против Госселин должно было слушаться в суде поместья в Хичеме 23 апреля 1349 года, и Эмма не планировала присутствовать на суде одна. Согласно записям, несколько свидетелей согласились дать показания в ее пользу. Той весной Реджинальд, вероятно, думал, что его жизнь не может стать хуже, но он ошибался. 23 апреля Эмме пришлось сообщить суду, что проштрафившийся Реджинальд мертв, как и все свидетели, которых она приглашала для дачи показаний[644].
В Норидже, эпицентре несчастья, количество мертвых начало быстро превосходить количество живых. «Думаю о выживших, – пишет доктор Джессоп с легким оттенком преувеличения в викторианском духе, – которые пробирались [по] грязным переулкам, отступали в дверные проемы, чтобы пропустить телеги с мертвыми, [которые] толкали прокаженные и маргиналы»[645]. «Думаю, – продолжает он, – о городских кладбищах: вот из телег целый день выгружают трупы, бросают их в огромные ямы, готовые принять их, о зловонном запахе гниения, пульсирующем в воздухе, о [людях] спотыкающихся о разлагающиеся тела, постоянно дышащих зловонным ароматом смерти»