Как и повсюду в Англии, в восточной ее части сохранялся общественный порядок, хотя и постапокалиптического беззакония было достаточно, чтобы согласиться с утверждением Г. Б. Нибура о том, что «во времена эпидемий звериная и дьявольская сторона человеческой натуры берет верх»[647]. Вероятно, самой лучшей иллюстрацией к словам Нибура является священник-однодневка Уильям, сбившийся с истинного пути священнослужитель, который шесть дней в неделю занимался грабежами, а на седьмой служил мессу[648]. Среди тех, кто столкнулся Уильямом-однодневкой, была Матильда де Годичестер, у которой он отнял в лесу Эппинг сумочку и кольцо. Позже Матильда заявила суду, что она была счастлива, что ей удалось сбежать. Также активно промышлял в постчумную эпоху аферист Генри Энни, чья специальность – схемы уклонения от уплаты налогов – пригодилась бы ему и в наши дни. Однажды в начале 1350-х годов Генрих появился у дверей Элис Бейкман, которая и сама не являлась образцом добродетели. Услышав, что Элис хочет избежать уплаты гериотского налога, или налога на смерть с унаследованной собственности, приятный на внешность Генри предложил обмен – свою одну из лучших схем налогообложения в обмен на одну из лучших дойных коров Элис. Генри получил свою корову, а Элис – план, как избежать налога, но, увы, – и, вероятно, вполне предсказуемо, – налоговые органы раскрыли обман, и Элис все же пришлось заплатить гериотский налог[649].
Уильям Сижд был столь же подлым, насколько Генри Энни был хитрым. К числу его преступлений относились кража труб с крыши одного умершего соседа, кастрюль и сковородок из дома другого умершего соседа и перенос границ фермы третьего умершего соседа с целью увеличения своего участка. Кэтрин Багси, которая тоже охотилась на мертвых, должна была умереть, по крайней мере, раз десять. Женщина занималась кражей одежды у умерших от чумы. Но когда ее арестовали при попытке украсть кожаную куртку, Кэтрин была абсолютно здорова[650].
После Юстиниановой чумы в шестом веке историк Прокопий заметил: «Независимо от того, случайно или по провидению, [эпидемия] определенно пощадила самых злых»[651].
Кажется, эта история повторилась и в Восточной Англии.
Мало какие аспекты изучения великого мора вызывают больше споров, чем вопрос о том, умирали ли священники в большем или меньшем количестве, чем остальное население в целом. Некоторые историки считают, что смертность среди священнослужителей была выше, потому что люди этой профессии были старше и, если они выполняли свои обязанности добросовестно, в большей степени подвергались риску. Другие же полагают, что, поскольку священнослужители лучше питались и имели более подобающее жилье, они могли умирать в несколько меньшем количестве, чем население в целом. Даже если мы будем придерживаться второй позиции, то уровень смертности среди служителей церкви в графстве Линкольн, к северу от Восточной Англии, был настолько высок, что общий уровень смертности в округе в 55 процентов был вполне реальным. В одном только городе Линкольне умерло 60 процентов получавшего жалованье духовенства. В деревне Кендлшу – 59 процентов, в Гарти – 56 процентов, в то время как в другой деревне, Манлейк, был один из самых высоких показателей смертности среди священнослужителей в Англии: поразительный 61 процент[652].
Несмотря на потери, понесенные духовенством, чума ослабила авторитет и престиж институциональной церкви. В некоторой степени это было побочным продуктом разочарования. На протяжении тысячи лет церковь позиционировала себя как представителя Бога на земле. Однако всеобщая эпидемия показала, что она бессильна и так же далека от Божьей милости, как и любой другой институт средневекового общества.
Ведущие служители церкви пытались оправдать свое бессилие тем, что представляли Черную смерть как возможность для спасения. «Всемогущий Бог посылает гром, молнию и другие удары, чтобы бичевать своих сыновей, которых он хочет спасти»[653], – провозгласил как всегда чересчур эмоциональный епископ Шрусберийский Ральф. Еще одним распространенным аргументом церкви было то, что чума представлялась как необходимое и справедливое наказание для нечестивого человечества. «О, вы, маловерные, Вы не покаялись в своих грехах, поэтому Я послал против вас сарацинов и язычников, землетрясение, голод, диких зверей»[654], – предупреждало Небесное Письмо, один из наиболее широко распространенных публичных документов времен Черной смерти. Но ни одно из объяснений церкви не нашло абсолютного отклика. Европа после чумы осталась по-прежнему верующим обществом, но после четырехлетнего путешествия в самое сердце тьмы люди уже не верили в Бога так же сильно, как раньше.
Авторитет церкви разрушала также склонность к обвинению жертвы – привычка, особенно распространенная среди английского духовенства. «Давайте посмотрим, что происходит сейчас», – говорил епископ Рочестерский. «Наша [англичан] вера нестабильна. Мы не достойны уважения в глазах всего мира – напротив, мы самые лживые из всех людей и, как следствие, не любимы Богом»[655]. Генри Найтон не мог полностью согласиться с этими словами, хотя, по его мнению, гнев Бога на англичан вызвали именно поклонницы турниров. Появление чумы, писал он, спровоцировали красивые молодые женщины, которые подрывали общественную мораль тем, что посещали турниры в вызывающей одежде. По всеобщему признанию, Найтон был большим чудаком – когда он узнал, что эпидемия убила 140 францисканцев в Марселе, он не сдержался и сказал: «Отличная работа!» Даже обычно сдержанный Джон из Ридинга немного расстроился из-за такой глупости, сказанной англичанином. «И это неудивительно, – заявил Джон в отрывке, описывающем появление чумы, – учитывая, что пустоголовые англичане были страстными приверженцами разнообразной диковинной одежды, не осознавая того зла, которое из этого выйдет»[656].
Еще одним важным фактором упадка церкви было состояние духовенства после чумы, и опять же эта тенденция была особенно заметна в Англии. После Черной смерти стало гораздо меньше священников, которые могли бы утешить мирян или нести службу, и, поскольку многие талантливые священнослужители умерли, руководство церковью пришло в упадок. «В то время, – писал Найтон, – была такая нехватка священников, что во многих церквях не проводились богослужения, мессы, утрени, вечерни, таинства и ритуалы». Проблема нехватки церковных служителей усугублялась жадностью тех, кому удалось выжить. «Едва ли капеллан станет нести службу в церкви меньше чем за десять фунтов или десять марок, – говорит Найтон. – И это здесь, где до эпидемии священников было так много, что капеллана можно было пригласить за пять или даже четыре марки»[657]. Разочарование вызывал и профессионализм церковных «новобранцев». Многие из тех, кого прислали на замену умершим, были либо очень молоды и плохо обучены, как в Норвиче, где шестьдесят служащих, «сплошные юнцы»[658], были направлены в пустующие дома приходских священников, либо это были столь же плохо обученные мужчины среднего возраста, многие вдовцы, не имевшие никакой профессии.
Все больше духовенство стал захватывать дух «потерянного поколения». В годы, последовавшие после чумы, церковная дисциплина ослабла, а благочестие пошатнулось. Один францисканский летописец жаловался, что «монашеские ордена, и в особенности нищенствующие, начали становиться равнодушными и небрежными как в отношении благочестия, так и образования, которые обеспечивали им процветание до этого времени»[659].
Однако, возможно, наиболее негативное влияние на авторитет церкви оказало поведение священников именно во время чумы, а не после нее. Это утверждение может показаться странным, учитывая уровень смертности среди английских приходских священников – от 42 до 45 процентов, но ему есть объяснение. В то время как большинство священнослужителей оставались на своих постах, некоторые из них геройствовали меньше. «Формируется примерно следующий образ, – пишет Филип Зиглер, – духовенство выполняет свою повседневную работу, но с неохотой и некоторой робостью, тем самым подвергаясь сильнейшей опасности, но теряя уважение, которое оно должно было заслуживать. Добавьте к этому несколько печально известных примеров того, как священники бросали свои приходы, и можно составить некоторое представление о том, почему некогда стабильный институт церкви вышел из Черной смерти с таким ослабленным авторитетом»[660].
Выше Восточной Англии территория страны как бы сужается, концентрируя свои силы на случай столкновения с грубыми соседями – шотландцами. Теоретически эта особенность, когда море располагается очень близко к северной границе, должна была сделать регион уязвимым для нападения именно с воды. Но, по крайней мере, сначала Y. pestis, похоже, пришла на север по суше, возможно, с группой беженцев из Лондона, например, в куче зерна. Все, что известно наверняка, это то, что одним пасмурным майским утром 1349 года, когда весеннее солнце поднялось над собором, Йорк, крупнейший северный город с населением почти одиннадцать тысяч человек, начал умирать[661]