— Упоров, на выход!
— Донцов, на выход!
— Серегин, на выход!
Спина стала влажной, словно весь пот вывалился наружу из ослабевших пор, и где-то в глухом закутке души затрепетал страх. Он поднялся, преодолевая навалившуюся слабость. Объявившаяся следом боль прояснила голову. Очаев помог ему спуститься, на что старшина посмотрел косо и сказал:
— Иди на место, артист.
— Мое место на сцене, любезнейший.
— Это еще как прокурор посмотрит, где твое место. А ты канай живей, симулянт! Твоя песенка спета.
* * *
Следователь спросил с вежливой полуулыбкой:
— Вы любите удить рыбу, Упоров?
Вопрос с трудом перевалил через пухлую нижнюю губу, при этом розовые щеки по-детски коротко схватили и выпустили воздух…
Подследственный пожал плечами, не ответил и вновь почувствовал, как мокнет спина. Чтобы успокоиться, сосредоточил внимание на большой, удачно перезимовавшей мухе, мерившей тонкими лапками свежепобеленную стену кабинета.
«У нее есть цель, — он старался забыть о толстом, странном следователе, задающем дурацкие вопросы. — И у тебя есть цель — тебе надо выжить».
— Выходит, не любите, — вздохнул толстяк. — Я-то думал, хоть о рыбалке поговорим. С делом вашим, к сожалению, полная ясность. Из него вырисовывается личность, лишенная необходимых понятий о дозволенном и запрещенном. Для вас не существует запретов. Человеческие законы требуют для своего выполнения сознания. Такового в вас, судя по показаниям, обнаружено не было…
— О каком деле вы говорите, гражданин следователь?
Толстяк пошлепал губами, выразив таким образом сожаление, и, запустив в кудрявую шевелюру короткие пальцы левой руки, положил голову на ладонь. Ладонь провалилась в розовую щеку, большой, добрый голубой глаз лежал прямо на кончике украшенного золотой печаткой мизинца.
— Поражаюсь вам, Вадим. Комсомолец, парень из крепкой революционной семьи военных…
— У меня мама — пианистка.
— Ничего страшного, — следователь перебросил лицо на правую руку, успев при этом шмыгнуть маленьким носиком. — Мой отец — дворянин. Революция провозгласила честный девиз: «Дети за родителей не отвечают». Вспомните Павлика Морозова. На этом — точка! Впрочем, пример не очень удачный, но ты меня прекрасно понял. И вдруг сын легендарного красного командира уходит в побег. Ворует принадлежащее государству золото, убивает выполняющих свой долг чекистов, грабит кассу, стреляет по советским солдатам. Не понимаю! Мрак! Но идея справедливости требует, чтобы за всякое зло было воздаяние. Предположим на мгновение невероятное: на суде прокурор — твой дружок Дьяков…
Толстяк озорно хохотнул и вытер носовым платком ладони.
— Даже он будет вынужден вынести тебе смертный приговор. Прошу тебя, Вадим, объяснить мне: как такое могло произойти?
— Из перечисленных грехов, гражданин следователь, моих два: побег и касса. Если б мы шли с золотом, на кой хрен нам та касса?
Следователь вскочил со стула, прикованного к полу массивной резной цепью, заметался по кабинету от зарешеченного окна к белой стене, щелкая от возбуждения пальцами:
— Какая глупость! Ты все-таки думаешь — я жажду твоей крови. Да я же прекрасно понимаю: в твоем деле главная вина лежит на тех, кто стоит за твоей спиной.
— Возможно, и так, гражданин следователь.
— Георгий Николаевич. Забудь о протоколе, хотя бы на время.
Следователь остановился, поднял плечи, отчего его большое мягкое лицо село прямо на золото погон и производило впечатление полной беззащитности.
— Помоги моей вере в твою невиновность, Вадим, — почти с мольбой произнес он, — дай мне почву, и я начну за тебя бороться. Твое преступление заключает в себе великую общественную опасность: погибли три чекиста, а ты — жив-здоров. Еще требуешь справедливости. Нас не поймут, если не сумеем доказать, что преступление совершал кто-то другой. Вместе. Только вместе! Вот моя рука.
Упоров осторожно пожал пухлую ладонь, признательно взглянул на Георгия Николаевича. Тот пригладил волосы долгим тугим движением, полностью открыв высокий лоб.
— После десяти лет работы в следственных органах я почувствовал некоторую неуверенность, сомнение в том, что наказание всегда достигает необходимой цели. — Георгий Николаевич вдруг спохватился: — Может, ты куришь, Вадим?
— Нет, — ответил заключенный и подумал, не спуская со следователя внимательного взгляда: «Ты, дружочек гладкий, похитрей Дьяка будешь».
— Так вот, мой личный опыт подсказывает — прощение, даже с некоторой долей нарушения законности, порой бывает нисколько не вредно, безусловно, в том случае, когда прощенный примет меру с надлежащим пониманием. «Отдайте, и вам вернется!» — сказано. Но надо проявить не только сочувствие, но и соучастие в борьбе за выявление истины. Наказание не восстановимо. Сам подумай — можно ли вернуть жизнь расстрелянному? В соседнем кабинете мой коллега бьет подследственного лицом о сейф, и тот дает показания. Есть ли в них истина? — Следователь доверительно наклонился к уху Упорова, прошептал: — Сомневаюсь. Ты должен, как комсомолец, сын красного командира, по-товарищески помочь мне. В общем, давай начнем по порядку: расскажи, как убивали Стадника?
Вопрос был задан тем же доверительным голосом, он будто вполз ему в уши, чуть было не заставив поверить в искренность Георгия Николаевича. Зэк прикрыл глаза, понудил себя подождать с ответом.
— Без протокола, Вадим. Каждый шаг следствия будем обдумывать вместе… — прошелестел приятный баритон.
Зэк открыл глаза. Взгляд его был растерян, словно в толковании этих ясных слов он нашел для себя скрытое оскорбление:
— Да вы что, Георгий Николаевич! Я же его за день до того дня видел, как вас. Убили, значит… или шутите? Чепуха какая-то!
— М-да… — толстяк потух, опустив в стол глаза, но затем трогательно всплеснул руками, словно собираясь обнять самого себя. — Нет, ты мне действительно симпатичен. Однако прикинь — кого защищаешь?! Вся страна сегодня встала на борьбу с этой гнилью. Она скоро будет полностью уничтожена, а вы, боксер, боитесь назвать имена тех, кто убивал! Я знаю: они сделали это без вашей помощи.
Следователь вынул носовой платок, протер под стоячим воротничком дряблую шею.
— Определи, Вадим, свое место в нашей общей борьбе. Но сделай это не в глубине своего падения, а на взлете человеческого «я»! Испытай себя внутренней свободой. Тогда завтра может быть: солнце, друзья, море, любовь. Но может завтра просто не быть…
— Ну, вы даете, Георгий Николаевич! — натурально заволновался зэк. — Что ж мне — чужую мокруху на себя грузить?! Для установления доверия. Живым его помню, мертвым — нет!
— Не торопись, Вадим, портить наши отношения. На некоторые вопросы у меня есть абсолютно точные ответы.
— С них бы и начинали, Георгий Николаевич. Все расскажу, как оно было. Думаете, мне помирать охота…
Дверь кабинета неслышно распахнулась, из коридора донеслись чьи-то голоса, следователь вскочил и вытянулся в струнку.
Важа Спиридонович Морабели стоял, упершись рукой в дверной косяк. Упоров тоже поднялся. Рука на косяке держала его взгляд.
…Он уже видел в этой руке пистолет неизвестной ему марки. Ствол направлен в сторону шагнувшего из строя полосатика.
— Встать туда, где был — предложил ему начальник отдела по борьбе с бандитизмом. Полосатик имел три ордена Славы, всех степеней, но тогда это не имело никакого значения. Он шел и повторял нудным голосом человека, не дорожащего такой жизнью:
— В стаде этих подонков умирать не хочу. Стреляйте, гражданин начальник!
Три последних слова будили его по ночам: в них жило то самое состояние, которым окрылялся он сам, когда в минуты отчаянья желал найти свой сокровенный час и предложить при всех кому-нибудь из охранников: «Стреляйте, гражданин начальник!»
Морабели выстрелил. Полосатик упал на снег. Но поднялся и сделал шаг на следующую пулю. Пистолет вернулся в кобуру, а рука ослабла, стала такой же, как эта — на косяке двери кабинета следователя…
— Кто кого допрашивает? — спросил Важа Спиридонович.
— Беседую с подследственным заключенным Упоровым, товарищ полковник!
— Беседуешь, значит? С кем?! — Жеребячья улыбка открыла сверкающие зубы грузина. Его бешенством уже был заражен воздух кабинета. Полковник, казалось, излучал ненависть в чистом виде, независимо от произнесенных слов. — А ты почему живой, сволочь?! Это же бандит, Скачков! Бандита допрашивать надо как бандита, а ты — беседуешь! Десять лет в ЧК.
— Но, товарищ полковник…
— Все! Иди, думай, где работаешь, с кем борешься! Я с ним буду по-своему «беседовать».
— Слушаюсь, товарищ полковник!
Капитан Скачков не очень ловко щелкнул каблуками, но на подследственного взглянул ободряюще. Дверь за ним закрылась, Морабели устало махнул рукой:
— Садись, в ногах правды нет. И у тебя ее нет, потому что ты — жертва. Сильный человек с мелкой душой, за столько лет не познавший принцип и правило жизни: каждый должен отвечать за свое. Ты ответишь за всех!
Полковник остался стоять. Поджарый и сильный, будто только что спрыгнувший с коня джигит.
— Тебя расстреляют.
— Должно быть, гражданин начальник, — осмелился поддержать разговор подследственный. Его неудержимо влекло продолжить игру того полосатика, тем более что пистолет неизвестной ему марки был на месте.
— Никаких сомнений. Слово чекиста! У тебя — пусто, все шансы у прокурора, а он не твой родственник. Верно? Вышка! Пуф! Один раз, и ты свободен. Согласен?
— Моего согласия не требуется, гражданин начальник.
— Думаешь — значит хочешь жить. Ты много успел рассказать этому комсомольцу?
— Он спрашивал меня про убийство Стадника. Я не убивал, гражданин начальник. В это время я был в побеге.
— А Горсткова на Волчьем перевале? Не скромничай: есть свидетель. Говорит.
— Тогда вам должно быть известно, гражданин начальник — Горсткова я не убивал. У меня и оружия не было. Не дали…