Грек смешался, косо взглянув в сторону Упорова, ответил угрожающе тихо:
— Ты что, больше доктора волокешь?
…Собаки лают без передышки, нагнетая тревогу яростью охрипших голосов. Он все-таки уснул. Неожиданно для себя. Вроде бы ждал, чем ответит безногий, и вдруг провалился в теплое вязкое болото сна. Когда открыл глаза, увидел над собой взволнованное лицо медицинской сестры Донсковой.
Она говорит срывающимся на шепот голосом:
— Спецэтап. Очень серьезно.
Вадим перестает ей улыбаться. Сна — нет. Есть страх, прогнавший болотистое тепло вместе с забытыми сновидениями. Он закрывает глаза, чтобы пересилить себя, и задает вопрос уже нормальным голосом:
— У вас есть предложение?
— У меня есть скальпель, на тот случай…
— Знаю. Спасибо, Лена. Держись от меня подальше.
Что тут объяснять?!
Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.
Сестра еще не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:
— Что тебе доложили, гражданин начальник?
— Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.
— Во как повернулося, — прокашлялся одноногий. — До нас добрались…
В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали тяжелые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого хирургического скальпеля, еще подумал о сестре с холодной нежностью, как думал в побеге о погибшем товарище.
— Прошу соблюдать тишину, — голос Лены просительно вежлив.
Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя темный след.
— Заратиади, — попросила грека сестра. — Уступите свое место.
— Почему я? Самый небритый, что ли?!
— Остальные — после операции…
— Иди ко мне, Борис.
— С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело — он перебивает все более сильное и гнилое. Он — над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
— Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…
То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.
— Здравствуй, Федор! — ответил Упоров. — Кого принес?
— Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
— Николай Александрович жив? — Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были свои, не лучше.
— Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки — они и есть суки.
Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
— Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принес Очаева:
— Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
— Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
— Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?
— Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…
Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
— Федор! Федор!
Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:
— Ну, я — Федор! Чо кричишь?!
— Вы должны остаться, Вадим сказал — вас могут там убить.
— Да ладно! Какая разница… — ему было неловко перед женщиной.
— Вернитесь, Федор!
— Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! — Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
— Посидите до утра в кладовке, — быстро опередила его Лена. — Здесь не сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.
Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную. Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на нее похожи…
О, господи, они сейчас бы гуляли по набережной портового города, между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма, лагерей, сук и воров.
Такие женщины творят мир…
Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, на ходу надевая белый халат с голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:
— Сволочи!
— Суки, — поправил начальника медицинской службы безногий.
— Молчать! — закричала Гера Яновна. — Донскова, завтра же выписать это дерьмо! Больного на стол. Хотя…
Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но все-таки упрямо мотнула головой:
— На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!
Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко вздымалась и из нее вырывался свистящий выдох.
— В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! — ворчал одноногий. — Смельчали воры.
Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:
— Что они там, взбесились?!
Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку, спросила:
— Кто там?
— Свои. По поручению подполковника Оскоцкого. Открывай!
— Все на операции. Я не имею права.
— Открывай, стерва! Высадим дверь!
Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.
Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала со скрипом рушиться.
— Заключенная Донскова, откройте!
Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у нее был очень негостеприимный, чтобы не сказать — взбешенный.
Широкий засов с натугой отошел в сторону. Удар ногой распахнул двери, и из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он внимательно оглядел все углы, подчеркнуто не замечая стоящих перед ним женщин. Высморкался и произнес гортанным басом:
— Входи, хозяин. Тебя ждут.
«Пришли за твоими руками, — Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь от возникшей в животе боли. — Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан стать ее хозяином. Так нужно».
Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом качнулся мир — весь целиком, включая время. Вначале было впечатление — тают предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождем. И уже затем — более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал — он не мог их видеть, но удивительно просто перенес обострившееся внутреннее зрение, перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие, следом — совершенно безумный спектакль создания людей из ничего. Ведь только что были тени… Бледный, почти невидимый мастер ткал колеблющуюся плоть, так ловко, словно создавал что-то ужасно привычное. Подобным образом рисуют дети, стремящиеся передать внезапно возникший в их вольном сознании образ побыстрей, чтобы он не сбежал из шаловливой памяти. Все они, стоящие у входа, скорее напоминали красноватой одинаковостью революционных солдат, нежели заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей и яростных искоренителей порока.
На первый взгляд, это выглядело несколько нелепо, театрально, странно, хотя зависший в метре от грязного пола топор с темными пятнами крови народного артиста СССР Очаева на тусклом лезвии не казался чудом или чудачеством. У него была своя роль: топор должен упасть на твои руки, чтобы их отсечь от остального тебя…
Искорка внимания предполагаемой жертвы задержалась на холодном лезвии, соскользнула с него, и Упоров снова увидел тех, кто занесет топор.
…Они еще не излучали страха, не задыхались ненавистью, как представлял он себе, но были, несомненно, послушны, и это стало поводом для беспокойства. Впрочем, настоящая опасность возникла в момент, когда тот самый темно-бордовый тип, точно губка, вобравший в свой резкий силуэт угрожающие цвета, проскользнул между послушными гостями с лукавым смешком в настороженных глазах. Однажды он уже мелькал перед глазами на воровской сходке, такой же ускользающе знакомый, носитель непостижимых разумом целей.
С реальностью сумрака. В сумрак же нельзя поверить?
Это состояние. Состояние греха имело цвет и форму… стлавшуюся по живым предметам. Оно объявило себя, возможно, для того, чтобы ты ничему не удивлялся в будущем, а будущее твое — смерть. Смотри! Темно-бордовый призрак четко наложился на силуэт одного из заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей, вошел в него, будто они никогда не расставались, и весь фокус состоит в несовершенстве твоего зрения. Ты просто увлекся не той видимостью, не то и получил…
Правда, секундой позже они снова разошлись, на мгновение стали сами по себе. Но это никак не говорило о несродности особ, скорее — о бесовской шутке, после которой все вошло в прежние границы. Цельный, радостный Салавар стоит перед начальником медицинской службы с лучистой непогрешимостью в обожающих жизнь глазах.
Неужели она ничего не видела?! Такие вызывающие краски и лукавинка в глазах, не имеющих цвета. Все осталось незамеченным… А слова такие легкие, пляшущие, сильные слова сильного человека: