Они грянули одним мощным голосом, так что спящий Убей-Папу вздрогнул и блаженно улыбнулся во сне.
Песня сразу одолела забродивший в зэках хмель, до приятного просветления очистив головы.
Невеста смотрела на певцов, как зачарованная, сжимая при каждом новом взлете голосов тонкими пальцами сильную руку жениха. После третьей песни Барончик ринулся в пляс, выбивая по деревянному полу искрометную цыганочку. Столкнулись вновь над столом кружки. Кто-то выругался, и бледный голос Ольховского предупредил бригадира:
— Еще немного, и их не остановить.
— Где наш посаженый папа?
Ян Салич пожал плечами как раз в тот момент, когда Зяма вцепился ему в лацкан пиджака, спросил свистящим шепотом:
— Борман, ты Гитлера уважаешь?
— Нас не представили…
— Ух, ера! Хоть бы адресок оставил, где деньги спрятал, или усыновил. Ласки в тебе, суке, нет. Помрешь ведь скоро.
— Хорошо, — устало согласился Ольховский, — записывайте адрес.
Зяма от неожиданности тряхнул головой и, сразу став серьезным, вплотную приблизился своим лицом к лицу Яна Салича:
— Не гóните, фашистяка?! Говорите. У меня шикарная память на деньги.
— Москва, Петровка, 38.
Калаянов клацнул зубами у самого носа невозмутимого Ольховского, имитируя укус:
— Вы — законченный негодяй! Самый гадкий покойник из тех, кто забыл занять свое место в гробу. Обмануть доверчивого юношу!
— Отец Кирилл, — окликнул Тихомирова Упоров, — оставляю Натали на ваше попечение.
— Сделайте милость.
Вадим подвинул стул и через вторую дверь вышел в коридор. Он расстегнул ворот рубахи, стащил с шеи надоевший галстук с голозадой русалкой, спрятал его в карман. Прислушиваясь к вязкой, зажатой в узком проходе тишине, прошел осторожно по проседающим половицам и уловил едва различимый шумок. Первая дверь оказалась запертой, опечатанной сургучной печатью, вероятно, для того, чтобы соблазнить кого-нибудь из соскучившихся по старому ремеслу зэков. Шум усилился и уже напоминал хрипы, переходящие в страстное бормотание. Он успел пожалеть, что не прихватил с собой нож, прежде чем распахнул последнюю перед глухой стеной дверь.
…Дьяк полулежал в потертом кожаном кресле китайской работы с отсутствующим взглядом остывающего от удовольствия человека с расстегнутой ширинкой серых в коричневую полоску штанов. Свет трехрожковой люстры освещал левую половину лица урки, в то время как правая находилась в тени массивной спинки кресла.
«Он жив, и ему хорошо», — облегченно вздохнул Упоров, через секунду пожалев о своем визите.
— Пожалуй, я некстати, — пробормотал Вадим, но Дьяк приветливо махнул рукой:
— Канай сюда, сынок! Ираклий вот никак не может, а я по-стариковски досрочно управился.
На полу лежали двое. Волосатая спина грузина взбугрилась мышцами, и голые пятки кассирши Клавы колотили по ней с жадным нетерпением.
— Противное занятие, а забирает, — прошамкал устало Дьяк. — Человек — он тот же скот. Ему абы с кем перепихнуться. Для некоторых это дело важней водки. Ты что приперся-то, Вадик?
— Разговор есть, Никанор Евстафьевич.
Дьяк сполз с кресла, застегнул ширинку непослушными пальцами и одернул мятую на животе вельветку.
— Клавдия, — позвал кассиршу, — расчет под графином… Чо стряслось?
— Поотвязались мужики. Всякое может случиться.
— Ты как думал? Тебе и позволено было, чтобы лишний козырь Морабели получил. Фунта остепени…
— За себя боишься?
Дьяк остановился, сбросил ленивую благожелательность, но ответил спокойно, без худых слов:
— За нас, Вадим. Я ж тебе нынче вроде папки стал.
И пошел шаркающей походкой, не поднимая от пола лакированных штиблет. Перед дверью остановился, заглянул прищуренным глазом в щелочку. Произнес по-деловому, без всякой обиды:
— Тресни кого-нибудь, Вадик. Ножи близко. Поторопимся.
Упоров распахнул двери и встал на пороге. Водка уже съела веселье и водила зэков в злом хороводе, поминутно сталкивая их друг с другом, словно голодных крыс в пустом чулане.
— Озорник! — крикнул бригадир. — Почему ушел с васера?
Зэк перестал сливать водку из пустых бутылок в свой стакан, долго искал пьяным взглядом Вадима.
— Чо тя караулить? — наконец произнес он. — Никуда от бабы не денешься.
Запрокинул голову, вылил в широко распахнутый рот содержимое стакана. Медленно вытер рукавом влажные губы и хотел что-то добавить остренькое. Но не успел…
Бригадир ударил под первый шаг с порога. Длинный правый прямой вразножку нашел квадратную челюсть, тем более что она неосмотрительно подалась вперед.
Чвак! Озорник крутнулся по ходу кулака и, загребая руками воздух, упал на вздрогнувший пол.
Зэки мигом отвлеклись от пьяных забот, вспомнив о собственной безопасности. Ключик, перестав искать под столом куда-то исчезнувшую Клаву, которой он подарил косынку авансом за любовь, выпрямился и спросил:
— Можно строиться, Вадим Сергеич?
Затем с укоризненным лицом появился Дьяк:
— Нажрались, глистогоны! Ну, куда ж вас выпускать прикажете? Одно место — крематорий!
Он плюнул под ноги, умышленно угадав в лицо Озорника.
— Товарищу своему торжество загадили. Тебе зачем нож, Барончик?! Спрячь и боле не оголяй но пьяному делу. Андрюха, в коридоре две швабры стоят.
— Я сама приберусь, — подала голос загрустневшая Наташа.
— Еще чаво! В невестин день за этими…
Никанор Евстафьевич пожевал соленое словцо, но к слуху не отпустил. Ведров с Ключиком пошли за швабрами. Граматчиков с Гладким, подхватив под руки Озорника, потащили грузное тело на улицу. Кованые каблуки стучат по половицам, все молча смотрят им вслед, и к людям начинает возвращаться собственное, не изуродованное водкой лицо.
— Пойдем, погуляем? — шепнул Вадим на ухо Натали. — Здесь будет полный порядок.
Она повернула к нему все еще печальное лицо… в памяти закружилась далекая зелень ее детских глаз, и он поцеловал шрам на ладони, не смущаясь взглядов обездоленных товарищей.
— Благородно, — вздохнул Кламбоцкий.
Вадим обхватил ее за плечи, они вышли во двор клуба, где на куче необожженного кирпича, обхватив ручищами голову, сидел Озорник, раскачивая медленными движениями мощный торс, завывал при каждом качке:
— У-у-у!
— Больно ему, Вадик?
— Пройдет…
— Жестокий ты мальчик.
Она погладила его по щеке. Он поймал ладонь и, прислонив к губам, спросил, глядя поверх кончиков розовых пальцев, не потерявших цвет в серых сумерках летней северной ночи:
— Не сон ли это?
— Я назову нашего первенца твоим именем. Он будет, как ты.
— И его посадят в тюрьму.
— Типун тебе на язык! К тому времени тюрем не будет.
— Россия без тюрем?! Россия — тюрьма, из которой мы не убежим.
— Ты что-то задумал? — спросила с тревогой. — Посмотри мне в глаза.
— Собираюсь это делать всю оставшуюся жизнь.
— Начались перемены, Вадим. На последнем пленуме партии…
— Не говори глупости! Когда они начнут проводить свои сходки на безымянных кладбищах, где покоятся миллионы жертв, тогда, может быть, я и поверю в раскаяние партийных палачей. Но это — фантастика, бред нормального человека. Покаяния не будет, ибо оно отберет у них власть…
— Ты выпил лишнего.
Двери клуба распахнулись бесшумно, слегка хмельные голоса зашуршали в светлой ночи. Он несколько раз прикоснулся губами к ее глазам.
— До свидания, любимая!
— Я буду о тебе думать и любить свои мысли, как тебя. До свидания, мальчики!
— До свидания! Проститься пошли?
— Глохни, козел! Лучше Убей-Папу поищи.
— Я положил его возле ящиков. Эй, Зяма, где культработник?
— А вот они похрапывают! Бездельники! Вставай и тащи культуру в массы.
— Как вы смеете?! Я поставлю вопрос!
— Не бузи. Репетицию проспал. Сунь в рот два пальца. Да не мои!
— Борман, запевайте! — потребовал Калаянов, сам подхватил режущим фальцетом:
Гражданин начальник,
Я ваш рот имел,
Вы меня не кормите —
Я очень похудел!
Упоров повернул голову… Рядом, прижав к груди подаренную ему рясу и Евангелие, шел отец Кирилл.
Голова Монаха стояла как-то неестественно прямо, будто ее несли отдельно на пике сильные руки палача. Казалось, вот-вот опадут щеки, профиль потеряет чеканную четкость, а из твердого рта вывалится мокрой тряпкой язык.
Вадим затаил дыхание. Но губы разжались для того, чтобы было произнесено:
— У вас такой светлый день. Сохраните тот свет, пожалуйста, в потемках будущей жизни.
Низкие звуки опустились на дно слуха, жили там некоторое время, совсем его не беспокоя. Он нес их, как нес бы упавшую на плечо снежинку, не ощущая потребности откликнуться. В такие минуты думалось о другом…
«…Возвращаемся за решетку к принудительному труду. Не бежим. Должно быть, человек потому и не любит волка: волк неприручаем… Он живет сей минутой, он — укор человеку. Человек думает о будущем и постоянно теряет настоящее. Все думает и думает. С тем проходит жизнь…»
Взгляд его остановился на скорчившемся у знакомой лужи человеке, которого заботливо обхлопал Барончик.
— Пустой лебедок? — хохотнул Зяма.
— Что твоя голова!
— Чо ж ты его мацаешь, раз такой умный?! Он же на сто рядов проверенный, как полномочный посол в Америке.
— Лепень надо бы сдернуть, — предложил Вазелин.
— Хоронить в чем будут? Сытый на «пляже» не валяется. Это голь беспартийная. В чем есть, в том и понесут…
Когда со стороны зоны протрещала автоматная очередь, они уже протрезвели, пошли молча, толкая перед собой молочный туман надвигающегося утра. Скоро по этой дороге с такими же опухшими от ночных попоек лицами отправятся на службы офицеры, держа под руку злых жен с припудренными синяками. У рыгаловки мучительной дрожью ожидания затрясется рабочий люд Страны Советов, пылая ненавистью к огромному амбарному замку, охраняющему их законное стремление загасить огонь желания и отметить, как вечный праздник, наступающий трудовой день. Она придет, откроет замок, разбудит надежду на светлое будущее. С ней сейчас спит тот бездомный «лебедь» у лужи. Он еще не знает — карманы его пусты, иначе бы умер заранее, не дожидаясь будущего…