— Он, может, и умен, мне от того не легче…
— Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Все им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она — лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда ее ведут? Еще народ за собой тащила, сука…
Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычев, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошел к заключенному Дьякову с вопросом:
— Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.
— Во-первых, гражданин начальник, — примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, — это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущев?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
— Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
— Как? — счастливым голосом спросил капитана Сычева Дьяк. — Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
— Советую, заключенный Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
— Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.
Сычев слегка покраснел, но в это время его окликнули:
— Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? — над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычев ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
— Разберитесь, старшина!
И отошел от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
— Чо надо, Свиньин? — зарычал Подлипов. — Если в карцер собрался — пиши заявление.
— Вопрос серьезный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.
— Спрашивай! — приказал Подлипов с угрозой.
— Ну, дойдем мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
— Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.
— Вас куда девать, гражданин начальник?
— Меня? — старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: — Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Все! Откроешь рот — добавлю!
— Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?
— Дуплетом будете петь. Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?
— Поститься? — Ключик замотал головой. — Упаси Господи, гражданин начальник. Я же — атеист.
— Что еще за масть объявилась? Почему не знаю?!
— Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. — Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычев подошел на шаг ближе, едва скрывая улыбку.
— Педераст неверующие — подсказал Жорка-Звезда, — Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.
— А! — обрадовался Подлипов. — То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.
Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:
— Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною все в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?
— А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.
— Значит, и вы — атеист…
— Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!
Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычева в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.
Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеей, исчезающей из его новой жизни.
— Поднять паруса! Лево на борт!
— …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! — старшина Подлипов рассержен. — Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!
— Яхту видел белую, — сознается зэк, — Кстати, куда мы идем?
— Ты хотел знать — куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождешься.
Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:
— Забавный вы народ: каждый хуже говна, а мнит о себе, как о человеке. Помню, политические решили день рождения Маркса отметить. Собрались в кучу, говорили за бессмертное учение, потом один, злой такой, желтый, будто из задницы вылез, говорит — давай «Капитал» почитаем. И просят своего, как вроде секретаря ячейки, хоть и беспартийного: «Принеси-ка, Поликарпыч, „Капитал“, освежимся партийной мудростью». Поликарпыч икру заметал. Туда — сюда! Они все нахрапистые, принципиальные. Требуют! Выясняется — Поликарпыч двинул тот «Капитал» Копченому, а Копченый засадил Жорке-Звезде. Накрылся, одним словом, «Капитальчик». Били Поликарпыча. А ведь гнул из себя железного большевика. Сталину писал, мол, жертва — он. Ты, Упоров, ручки-то — за спину. Беседа — беседой, порядок — порядком.
— Спасибо за науку, гражданин начальник.
— Да чо там, — засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнем гимнастерку, добавил: — На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.
Начальство знает все. Есть такое начальство, которое не только все знает, но и кое-что соображает, а главное — делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придется столкнуться. Сперва он подумал — буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:
— Садитесь!
Команда поступила от полковника с холеным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой изможденные лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник — много старше. Несомненно другое — он был главным в просторном, отделанном под мореный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
«Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали. Живой падали»! — зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.
Полковник с бакенбардами отодвинул желтую папку, переместил взгляд на заключенного. Ощупью, белой ладонью без мозолей нашел золотой портсигар, достал папиросу, и сразу перед ним загорелась немецкая зажигалка расторопного Морабели. Он прикурил, продолжая рассматривать зэка через голубоватый дым.
— Вы действительно не принимали участия в убийстве старшины Стадника?
«Как же, как же, гражданин начальник, лично треснул в солнечное сплетение!» — протащил сквозь себя чистосердечное признание зэк и ответил, насупившись:
— Нет. Не принимал.
— Ваша мать была пианисткой, отец — боевой командир?
— Да, гражданин начальник.
— Что вас толкнуло на побег?
— Желание быть свободным.
Упоров заметил — из всех присутствующих нервничает один Морабели. Начальник лагеря стоит с отсутствующим видом у окна, рассматривая свой новый «газик».
Но зэк чувствовал — Губарь все контролирует и именно от него зависит результат разговора.
— Ограбление кассы было вам совершенно необходимо?
— Смалодушничал, за что и получил.
— Грехов много… хотя первопричина вашего заключения сегодня выглядит уже не столь убедительно.
Сказано так внезапно, что у Вадима перехватило дыхание.
— … Далее, что меня настораживает, следует целая вереница правонарушений.
Раздался стук в дверь, знакомый голос за спиной попросил разрешения войти.
— Заставляете себя ждать, Оскоцкий!
— На лесосеке — два трупа. Есть подозрение…
— Я не требую объяснений. Тем более в присутствии заключенного. Констатирую факт. Садитесь.
Полковник поправил прическу и продолжил как ни в чем не бывало:
— Возьмем хотя бы случай нападения на плацу на начальника режима. Возмутительно! И непонятно…
— Простите, гражданин начальник. Меня посылали на верную смерть, в зону, где мне хотели отрубить руки. Решил облегчить своими действиями задачу администрации.
— Ну-ну, если можно, подробней.
— В тюремной бане защитил женщину, после чего суки постановили на своей сходке отрубить мне руки. Очаева они же зарубили, значит, не зря обещаются…
— Бросьте вы строить из себя паиньку, Упоров! — решительно поднялся подполковник Оскоцкий. Его никто не остановил. — Речь идет о драке в бане из-за дочери белогвардейского генерала Донскова, казненного после войны в городе Харбине. Девица вполне достойна своего папаши. Мерзкое падшее существо. За лекарство для таких вот типов сожительствовала с доктором Заком.
— Этот горбун? Интересно!
— Позорная история! Заключенная Донскова отправлена в Озерлаг с соответствующей характеристикой. Что касается заключенного Упорова, мы располагаем оперативными данными о его связи с воровскими группировками…
— Можете говорить об этом в прошедшем времени. С ними будет покончено. У вас что-нибудь есть, Важа Спиридонович?
Грузин смотрел так, словно не слыхал вопроса, просто рассматривал зэка, испытывая при этом сожаление, а может быть — презрение. Говорить начал, медленно расставляя слова:
— Заключенный Упоров жестоко поскользнулся. Но не сам!