– Оставь, – сказал Бурхан-Султан, успокаиваясь. Благодарение небу, их подслушал всего лишь убогий, безвредный недоумок. Тревога оказалась ложной. – Отпусти, – вздохнул священник. – Божий человек. Невменяемый.
– Слыхал? – Три-Чудака выпятил грудь. – Я – божий. А ты – отродье сатаны.
Есаул неохотно разжал медные персты.
– Может, связать, под замок посадить? – обратился Бейбарс к настоятелю. Сомнения не улетучились. – Боюсь, выдаст.
– Выдам, – подтвердил нищий. – Украсть луну, продать византийскому императору? Ишь, чего захотели.
Бейбарс пожал плечами. И впрямь полоумный.
Три-Чудака отстранил есаула, подскочил к Бурхан-Султану, щелкнул пальцами перед его приплюснутым носом и бойко затараторил, забавно сгорбив спину и притоптывая ногой, что-то совершенно непонятное, на чужом, нездешнем языке. Судя по ритму, это были стихи.
Бейбарс не выдержал, схватился за голову. Завизжал сквозь зубы, чувствуя, что сам сейчас рехнется, безнадежно тронется умом, обалдеет на всю жизнь.
– Понравилось? Я сочинил! – похвастался сияющий гость, весьма довольный впечатлением, произведенным стихами на слушателей. – Еще почитать?
Они, в страхе оглядываясь, шарахнулись в глубь помещения. Бурхан-Султан, закатив глаза и по-рыбьи округлив рот, отчаянно махал руками:
– Прогоните! Ох, прогоните!
– Вернемся к нашей беседе, – сказал Бурхан-Султан, когда зловредный старик исчез, сумятица улеглась и заговорщики оправились от потрясения. – Кто пойдет к Чормагуну? Подумайте. Дело чрезвычайно опасное. Нужен человек не только храбрый, но и представительный. Внушающий доверие. Чтоб речь его имела вес в глазах татарских князей. Слугу или конюха они и слушать не станут. Я, грешный, стар. Подведу, не справлюсь. Пусть отважится кто-нибудь из молодых. – И Бурхан-Султан взглянул значительно на Бейбарса и Дин-Мухамеда.
Уныние. Оробели злоумышленники. Нетрудно состряпать каверзу, воду мутить, строить козни в тепле, среди своих, под защитой крепчайших башен. Но бездумно, напропалую, нырнуть в свирепую, бурную, по-волчьи рычащую ночь, ползти по обмерзшей стене мимо чутких дозорных, висеть на веревке, качаясь, над черной пропастью глубокого рва, мерцающей клыками расколотых льдин, спускаться по скользким уступам в студеную бездну – на такое решится не каждый.
Однако и это не самое страшное.
Что ждет перебежчика в стане татар? Успех, неудача? Неудача – гибель. Пусть самаркандское духовенство сумело угодить Чингизхану – зато Тугай-Хан, дядя хорезмшаха, тоже охотно перешедший на сторону врага, был теми же татарами злодейски умерщвлен. Пришельцы коварны. Как они примут лазутчиков? Поймут, не поймут? Зарежут, оставят в живых? Трудно сказать наперед, что взбредет им в хмельную голову.
Заговорщики подавленно молчали.
– Трусы! – перед ними предстала Гуль. В глазах женщины сверкнул желтый отблеск костра. Она сорвала с головы накидку, свернула, швырнула Бейбарсу, протянула брату узорный платок. – Надевайте. Вы не мужчины. Дайте мне шапку. Я сама отправлюсь к начальнику татар.
Ее резкий, почти пронзительный голос, напряженно выпрямленный стан, бесстрашно открытое лицо, рука, повелительно простертая над огнем, испугали мужчин, заставили их подобраться, внутренне похолодеть.
Пораженный Бейбарс больше не чувствовал в ней равнодушно-доступной, давно надоевшей любовницы, Дин-Мухамед – ленивой, пустой, беспечной сестры.
Она изменилась.
В словах и движениях Гуль вдруг проявились, очнувшись от долгого сна, одержимость и властность древних вещуний. В глазах угадывалось что-то опасное, темное, знание какой-то тайны, смертоносной для окружающих.
Но деловитый Гайнан увидел другое. Он скользнул по губам, животу, по бедрам рассерженной женщины притворно-наивным, но все примечающим оком купца: сначала поверху, бегло, потом, прицепившись к чему-то, – потише, не торопясь, будто к лисе-чернобурке прицениваясь. И, окончательно определив настоящую стоимость, весело глянул чуть искоса, из-под хитро передернутых бровей.
– На улице ветер, – сказал он вкрадчиво. – Не боитесь замерзнуть? Давайте я пойду.
Гайнан-Ага выжидающе прищурил глаз – слегка, почти незаметно, но явно двусмысленно.
Она поняла, ожесточилась. Гость разглядел сквозь новый покров прежнюю Гуль. Но Гуль – иная, совсем иная. Опоздал заносчивый булгарин. Пусть то, что было когда-то, в ней есть и сейчас, и его даже больше, чем раньше, это теперь не для всех.
«Я Орду-Эчен. Слыхала? Запомни».
Разве это забудешь? Внутри звучит, не стихая, тоскующий зов нездешних степей, свист сурков на плоских буграх, смех Орду-Эчена.
Ему одному она отдаст свою жизнь, и не только свою. Жизнь всех, кто тут сидит. Еще вчера ей не было дела до них – спасайтесь как можете. Но теперь, когда их забота совпала с ее заботой, они нужны Гуль-Дурсун. Гуль должна дойти до белых шатров Орду. Понадобится мост, построит мост – даже если его придется возвести из человеческих трупов.
Ярость угасла. На смену явилось презрение к самонадеянному купцу. Глупый человек. Самец, ослепший от похоти. Пусть идет. Пусть служит. Гуль опустила ресницы, чтоб не выдать злорадства. Но мужчина, привыкший брать что захочет, видимо, счел это знаком стыдливой покорности. Он встал, приосанился. Гуль усмехнулась. Изменил на сей раз волжанину долголетний опыт. Совершая сделку, почтенный Гайнан-Ага излишне доверился своей прозорливости и плачевно недооценил сметливость товарища по торгу.
– Вы должны мне помочь. Нижайше прошу, – поклонился булгарин учтиво Бейбарсу и Дин-Мухамеду. Повернулся к священнику. – Они пойдут со мной. Гайнан в Хорезме чужой, от вашего имени, добрый Бурхан-Султан, говорить он не может. Зато берется доставить послов к Чормагуну. И непременно доставит! Приготовьте письмо. И дайте подручных, пять человек. – Он улыбнулся женщине. – Будьте покойны. Гайнан из Булгара не пропадет. Он вернется с хорошей вестью.
«Хвастун. – Гуль отвернулась. – Хвастун и дурак. Ох, и туп же ты, милый! Смотреть противно. Не вздумай вернуться. Доведи в сохранности наших до места и сгинь».
Доведет. Гость выполнит поручение. Несмотря на острую неприязнь к торговцу, ей и в голову не пришло усомниться в его добросовестности. На женскую силу свою, неотразимость надеялась. И напрасно. В столь опасных делах не следует верить даже брату родному. Не то что залетной птице. Тем более такой, как этот булгарский коршун.
Ветер срывал с пылающих факелов длинные клочья огня, крутил желтых змей, рассыпающих искры, в густой черноте, сносил их под стену, гасил далеко внизу, у спящих домов. Странно. Разве огонь существует сам по себе? Это были, наверно, пряди горящей пакли.
– Дозволь спросить. – Байгубек помедлил. – Грех конечно, ломиться в чужую душу. То не харчевня, где продают по дешевке мясную лапшу. Но я – твой друг. Скажи, что ты думаешь о Бейбарсе?
Он оглянулся – не слышит ли кто разговор.
Предводители ополчения приступили к ночному обходу. Старый кипчак Байгубек с Бахтиаром шли впереди. Джахур, усталый и бессловесный, шагал чуть поодаль, другие немного отстали.
Ответ Байгубек получил неохотный, уклончивый, с легкой примесью раздражения:
– Ничего не думаю.
– Хитришь.
– Чего ради я должен думать о нем?
– Знаешь, чего ради. Не сердись, рану бережу, но… помочь хочу, вот и пристаю.
– В чем помочь?
– Ну… пристукнуть.
– За что?
– За то самое.
– Эх, отец! – Кипчак услышал невеселый смех. – Кто я такой, по-твоему? Я, конечно, не могу утверждать, что едва услышу о Бейбарсе, как уже готов от радости петь. Досадить он мне досадил. Это так. И оставил на дне души недобрый осадок. Но сводить с ним счет? Боже упаси. Он примется бить – руки сцеплю за спиной, скулы подставлю. Что к лицу Бейбарсу, то не к лицу Бахтиару. Стоит его задеть, как они сразу решат будто я изнываю от зависти. Она обязательно вообразит, что я до сих пор тоскую о ней. Но я не тоскую. Нет. Может, Гуль для Бейбарса находка, но для меня – сон дурной. Эта женщина недостойна, чтоб ради нее Бахтиар человека ударил. Даже никчемного, как Бейбарс. Не скрываю, сперва я бесился от ревности. Видно, привык считать своей. Но теперь, перехворав, отодвинувшись в сторону, осмотревшись трезвыми глазами, с ужасом думаю, как мог, не брезгуя, жить с ней, спать с ней, женой называть это животное. Наваждение. Одурь. Будто дрянью какой-то меня опоили. Вынули мозг и вставили чужой. Словно опиума накурился, забрался в затхлую лужу, которая озером чистым представилась. Но теперь – я умный. И благодарю судьбу, что хоть ценой позора да избавился от пут колдовских. Мстить Бейбарсу? Значит, опять в болото залезть. Встать с бесчестным на кочку одну. Плюхаться в той же грязи. И я не святой – жил неладно, кучу ошибок наделал, много людей обидел по глупости. И все-таки я лучше этой смердящей пары. Снова связаться с ними – все равно, что улечься со свиньями. Я забыл о них и не хочу вспоминать. Думать о Бейбарсе… Что за птица Бейбарс, чтоб я думал о нем? Тварь ничтожная. Такое же место пустое, как эмир Нур-Саид. – Бахтиар помолчал, сказал небрежно. – Конечно, встретится в схватке не как любовник моей жены, как враг наш общий – не пожалею. Но он не встретится. Молодцы, ему подобные, избегают вооруженных. Беззащитных привыкли бить.
Передохнув, Бахтиар произнес с угрюмой медлительностью, четко, жестко и определенно:
– Вот Дин-Мухамеда я бы с охотой прикончил. Наедине или при всех. Днем, ночью, дома, на улице. Хоть сейчас.
– Дин-Мухаме-е-еда? – протянул Байгубек. Он даже остановился, вскинул факел, чтоб увидеть глаза Бахтиара. – Смеешься ты, что ли, надо мной? Он же дурак. Всего-навсего пень, в себя влюбленный, хвастливый, завистливый.
– Тем и страшен. Посчитай, сколько таких, подумай, какое место они на земле занимают. В ужас придешь.
– Да, – согласился кипчак, но не сразу – долго морщил под шапкой лоб, качал головой, вздыхал и плевался. – Откуда берутся Бейбарсы? Из Дин-Мухамедов произрастают. Ты правду сказал, приятель. Уж если терпеть дураков, то безвредных, веселых, как Три-Чудака.