Себя он жалеть не стал, вспорол камзол на груди, да так, что белая рубаха под ним мигом стала красной. И еще полоснул как следует руку. Врать не стану — впечатлил меня. Не всякий так себя резать сможет. Другого-то запросто, но вот себя…
— Зови, — стряхнув капли крови с руки на пол, скомандовал одному из воинов Тобиас. — Можно.
Дверь скрипнула, и в залу вошел скромно одетый человек, в котором я сразу же каким-то шестым чувством угадал судейского. Не знаю отчего, но эту публику от любой другой я отличу легко. Они в любом королевстве одинаковы, и раймилльские от местных не отличаются ничем. Может, они вовсе отдельная ветвь человеческая? Некое племя, которое рождается для судейских нужд?
— Вот они, злодеи, — рыдающим голосом произнес дядюшка. — Я их принял в доме как родных, как самых близких мне людей, а они… Пытались убить меня, пытались убить Генриха!
Бледный Генрих так и стоял на прежнем месте, в глазах его плескались боль и страх, он, похоже, впервые так близко столкнулся с этой стороной жизни и теперь пытался осознать, что ему делать дальше. В смысле — умирать или еще пожить.
— Бедный мальчик, — прорычал дядюшка и толкнул племянника в грудь, тот рухнул в свое кресло и громко заорал от боли. — Вот видите, каково ему! Не то страшно, что в бок ударили, что лезвие чудом не вспороло ему печень. А то, что это сделал его брат! Братоубийца!!! Что может быть страшнее!
— По королевскому уложению братоубийство карается четвертованием, — невозмутимо пробубнил судейский. — Свидетели есть?
— Полный зал, — обвел рукой трапезную Тобиас. — Вот, все они видели то, как я этих двоих встретил, а также как они меня и этого бедного мальчика убить хотели.
— Прекрасно. — Судейский зевнул, не раскрывая рта. — Завтра сами приходите и пяток этих молодцев прихватите.
Снимем показания, подготовим королю записку по этому поводу, и, если все будет удачно, через месяцок он это дело рассмотрит.
— Как же так? — расстроился дядюшка. — Король судебные дела рассматривает по вторникам, я знаю. Почему месяц?
— Непросто это. — Чиновник озадаченно нахмурил брови. — Есть некая очередь. Дело-то личное, не государственной важности, у него и ход другой.
— Государственной, — заверил его дядюшка. — Государственной. Вы ко мне нынче на обед загляните, мы это обсудим.
— Почему нет? — покладисто согласился чиновник. — Обед — это хорошо. Но только без вина. Печень, знаете ли, пошаливает.
У дядюшки и впрямь все было на мази. Четверо крепышей в такой же серой судейской одежде шустро надели на нас кандалы, освободили от остававшегося при нас оружия, которое их начальник прихватил с собой, а после повели к выходу.
— Что, вы тоже против нас будете свидетельствовать? — не удержавшись, спросил я у сестер Гарольда, которые так все это время и просидели молча. — Тоже любопытно глянуть, как нам руки-ноги рубить будут?
Ответа не последовало.
— Да какая вам разница? — без тени недовольства и даже как-то учтиво сказал мне судейский. — В Силистрии показания женщин судом не рассматриваются. Кто будет им верить, по крайней мере, находясь в здравом уме?
За воротами нас поджидала черная карета с задернутыми шторками окнами и без каких-либо гербов на дверях. Нас запихнули в нее, и она мигом тронулась с места.
ГЛАВА 6
Что меня немного удивило — к нам никто не присоединился. В смысле — в карете кроме меня и Гарольда никого больше не было. У нас в Раймилле тоже подобные черные экипажи имелись, правда, немного по-другому выглядящие, но назначение у них было такое же — перевозка опасных преступников. И тех, что на корону злоумышляли, и тех, что попроще, — убийц там или грабителей. Как правило, везли их после оглашения приговора от тюрьмы до Веселой площади, где злодеи и заканчивали свои дни в петле или под топором палача.
А здесь — ничего подобного. Нет, с каждой из сторон кареты на приступках имелось по дюжему молодцу в сером, и на козлах двое устроились, но это все не то. Вот у нас, помню, по четыре судейских прямо в карету набивалось. Сам видел не раз такое на Веселой площади — сначала слуги закона из экипажа вылезают, а уж потом преступник, цепями звеня, выбирается.
Я-то на казни любил дома ходить. Нет, сам процесс мне не нравился, чего в нем хорошего? И потом — сейчас вон тот бедолага на эшафоте, а завтра, не приведи боги, ты сам. Подумать страшно. Но вот по чужим карманам шарить в то время, когда злодея жизни лишают, просто прекрасно. Все кричат, все ждут чужой смерти, а потому за своим добром следят не так внимательно, как обычно. Я как-то раз у одного благородного кошель таким образом стянул, так в нем аж два золотых оказалось и еще серебра добрая пригоршня!
Хотя меня бы на Веселой площади казнить не стали, не стоит себе льстить. Мелковат я был для нее, не те грехи. Меня бы вообще казнить не стали. Скорее всего, продали бы на угольные копи, где всегда люди нужны. А что тут удивительного? Там работники мрут как мухи. А так все что-то да получают: король — пару серебряков за мою шкуру, владельцы угольных копей — нового работника, а я — заслуженное наказание и непременную смерть лет через семь-восемь. Как свои легкие, от угольной пыли черные, выблюю, так и сдохну.
А может, руки бы по локоть отрубили, такое у нас тоже в чести было. И живи дальше как знаешь.
Но то дома. Зато здесь меня казнят как благородного — на площади, при стечении народа. Правда, непонятно за что, но это уже не столь важно. Если, конечно, до такой крайности дело дойдет.
— Гарольд, — вкрадчиво сказал я. — Слушай, я как-то не очень понимаю, отчего нас никто особо не охраняет.
— В смысле? — уточнил мрачный Монброн.
— Ну вот смотри. — Я кивком указал на дверцу кареты со своей стороны. — Если со всей дури по ней ногой вдарить, то путь на волю будет свободен. Сломать, конечно, ее не сломаю, но вон того громилу, что за ней стоит, сброшу на дорогу наверняка. Потом сам спрыгну — и лови меня.
— Так-то оно так, — подтвердил Гарольд. — Да вот только что потом делать? Если ты бежишь от стражи, то, по сути, бежишь от королевского суда. Для простолюдина эти слова ничего не значат, а вот для нас с тобой честь суть наша жизнь. К тому же подобное несомненно докажет несуществующую вину. Раз бежал, значит, преступник. А еще ты немедленно будешь объявлен вне закона, и с этого момента тебя может убить любой житель Силистрии. Более того — куча народа будет искать тебя как раз для того, чтобы прикончить, а после получить награду за твою голову. Королевскую награду, именную.
— Даже так?
— А то, — невесело рассмеялся Гарольд. — Ты не пожелал королевского правосудия, и это означает одно — недоверие к нашему славному монарху. Значит, не веришь ты в его справедливость и непогрешимость. Это оскорбление, которое смывается только твоей кровью.
— Подытожим, — потер я переносицу, звякнув кандалами. — Если не бежать, то нас казнят. Если бежать — то убьют в ближайшее время. Знаешь, варианте «бежать» все равно оставляет больший простор для фантазий. Может, и не поймают нас. Дадим о себе знать ребятам, найдем кузнеца, снимем цепи и быстро-быстро покинем город. А потом пускай ловят, не жалко.
— Беги, — на полном серьезе заявил Гарольд. — Используй этот шанс. А я не могу. Не могу, понимаешь? Все и так паршиво, а это окончательно лишит меня шанса и на месть, и на все остальное.
— Понимаю, — покивал я, в очередной раз поражаясь тому, как он продолжает цепляться за некие основы своего былого бытия, которые кроме него никому, похоже, и не нужны. — К тому же никто не поручится за то, что твой дядюшка этого не ждет.
Мысль мне пришла в голову еще тогда, когда нас усадили в карету. Мол, бегите, парни. И всем будет хорошо. Вам за Гранью, мне тут.
— Запросто. — Гарольд усмехнулся. — Видал, какое Тобиас представление устроил? Со слезой, с кровопусканием.
— Да кабы он один. — Я закинул ноги на скамью напротив. — Ты только не обижайся, дружище, но братец у тебя — еще та скотина.
— Не хочу его оправдывать, — помолчав, сказал мне Гарольд. — Да и не стану, потому что нет в этом смысла. Но доля моей вины тут есть.
— Тра-ла-ла, — скорчил рожицу я. — Слушай, давай обойдемся без этих вот тягостных размышлений и жалостливых признаний. Мы знакомы уже два года, и никогда ты себе подобных сомнений не позволял. Ты всегда верил в друзей, сталь и удачу, не сворачивая с намеченного пути и не жевал сопли, так не начинай превращаться невесть во что. Я и без того тебя в последнее время не узнаю, так много стало в тебе этой… Как ее… А! Сентиментальности. Хорошее слово, я его от Ворона узнал.
— Ну-ну, — подбодрил меня Монброн. — Что еще?
— Еще? — закусил удила я. — Слушай, что еще. Дядюшка Тобиас, по сути, объявил твоей семье войну, и Генрих переметнулся в его стан. Он предал родную кровь и выбрал другую сторону, не ту, на которой ты. Про сестер и мать говорить не стану ничего, они женщины, да и не моего ума это дело. А что до братца твоего — сволота он, вот и все. А какой разговор с такими людьми на войне, ты знаешь. И если я не прав, то можешь прямо сейчас плюнуть мне в лицо.
— Не буду плевать, — с каким-то облегчением расхохотался Монброн. — Потому что ты прав. Во всем. Знаешь, я себя в последнее время ощущаю как человек, который попал в густой туман, причем в знакомых ему местах. Вроде очертания везде привычные, но все какое-то чужое. Вот я бреду в этом тумане, натыкаюсь на углы там, где их не было, спотыкаюсь, дороги отыскать не могу. А я же еще и вас за собой веду. Одно дело — самому голову на плаху положить, совсем другое — еще и ваши с собой за компанию туда же пристроить. Что ты улыбаешься? Мне прошлого лета до конца дней хватит. Флоренс, между прочим, до сих пор снится. Придет под утро во сне, стоит, улыбается и молчит. Ни Ромул, ни Флик не приходят, а она — часто.
— Это означает только одно — Ворон мало тебя нагружает работой, — назидательно произнес я. — Мне вот ничего не снится, сплю как убитый.