гда не мог я выучиться говорить на нем, как на природном. Селлий выучил меня языку немецкому, усовершил в познании языков древних, посвятил в таинства науки естества, познакомил с русскою историею и вселил в меня отвращение к монашеству католическому, хотя никогда не говорил со мною о моей вере, никогда не позволял себе ни малейшего замечания на католические обряды и предания. Так провел я жизнь свою до осьмнадцати лет в беседе с доброю матерью, в строгих, но усладительных занятиях науками. Тогда постиг меня первый удар судьбы: матушка скончалась. - Алимари умолк на минуту и отер слезу. - Селлий знал положение моего семейства. С кончиною матушки прекращался пенсион, который производили ей по указу царскому. Я оставался один, без надежды, без помощи в России. Он советовал мне последовать приглашению дяди, призывавшего меня к себе. Оросив искренними слезами могилы моих родителей, обняв в последний раз почтенного моего наставника, я уехал в Италию. Епископ принял меня с прежнею любовию, обрадовался моим успехам, написал собственноручное благодарственное письмо к моему наставнику, хотел послать ему и подарок, но я, зная моего друга, удержал его: Селлий отослал бы этот подарок назад, к огорчению дяди. Меня отправили в павийский университет. Я страстно занялся науками. Исследование чудес природы, свойств человека и судеб его, изучение древности были главными предметами моих занятий. Тщетно старался дядя обратить внимание мое на духовные науки, тщетно представлял мне в отдалении тиару и ключи святого Петра. Я был послушен ему во всем, только в этом остался непреклонен: почтительно, но безусловно объявил ему, что хочу остаться мирянином. Он был огорчен и раздражен моим отказом и в минуту гнева объявил мне, что за непокорность лишает меня наследства. Я не горевал о потере богатства, ибо в тот самый день другая, большая печаль преисполнила мое сердце: я получил известие о кончине Селлия. Это было в 1746 году. Тогда...
Алимари встал с своего места, прошелся несколько раз по комнате и, как будто вновь собравшись с силами, продолжал:
- Чрез десять лет после этого получил я в Бадахосе известие о кончине моего дяди. Угроза его ограничилась словами: я наследовал значительный капитал, отданный им навсегда в венециянский банк, с тем чтоб при малейшей опасности, которая бы угрожала венециянской республике, этот капитал был переведен в Голландию или в Англию; это сделано по его завещанию года за четыре пред сим, когда французская армия приблизилась к границам Венеции.
С того времени, вот уж этому с лишком сорок лет, я живу в мире один, занимаюсь науками и искусствами, езжу из одной страны в другую, люблю жить в Италии, но иногда непреодолимою силою влекусь на север, посещаю Россию, любезную, гостеприимную, спокойную, величественную; признаюсь вам: желал бы быть погребенным подле отца и матери, ибо других могил для меня священных нет в мире. Теперь я странствую по Италии, служу переводчиком для русских, французов и италиянцев; помогаю, сколько могу, тем и другим. И здесь, любезный князь, судьба нас опять соединила. И в какое время! Повсюду льется кровь; повсюду борются между собою адские страсти! Французы и италиянцы, приверженцы нового и старого порядка вещей, терзают друг друга, как кровожадные тигры. Вы, добрые русские, пришли сюда для того, чтоб рассечь этот Гордиев узел. Намерения вашего государя бескорыстны и великодушны. Ваш предводитель понимает свой долг и исполняет во всей точности. Но они имеют дело с ужаснейшими страстями, изуверством и мщением. Впрочем, каков бы ни был успех этой войны, на чьей бы стороне ни остался перевес, - русские стяжали в ней славу бессмертную не одною храбростью - и благородством.
Мне привелось быть очным тому свидетелем. За несколько дней пред сим был я на одном из венециянских островов, отнятых у французов соединенными силами россиян и турок. Любопытное было зрелище видеть русских и вечных врагов их, мусульман, сражающихся в одних рядах, за одно дело! Но любопытнее всего была взаимная борьба этих новых союзников. Турки не могут покинуть древнего своего обычая отсекать головы у пленных неприятелей, а русские не могут вразумить их, что это противно правилам войны. Что ж делают ваши соотчичи? Они покупают пленников у турок и тем спасают им жизнь. Я сам был свидетелем, как майор морских полков Соколов удержал саблю, поднятую турецким солдатом над головою одного французского офицера. "Что тебе дадут за его голову?" - спросил он у него через переводчика. "Червонец". - "Вот тебе два - отпусти его". И не одни офицеры - солдаты спасали многих несчастных. Да сохранит бог в вашем народе эту кротость к побежденным, эту преданность государю и Отечеству - и Россия вознесется над всеми царствами Европы, погрязшими ныне в бедствиях и преступлениях, порожденных забвением законов божиих! Я в России родился, надеюсь умереть в России: ее слава и благоденствие мне драгоценны.
XXVI
Последние слова произнес Алимари с выражением глубокого чувства. Кемский дружески пожал ему руку, но молчал, как будто дожидаясь продолжения рассказа. Алимари понял его.
- Вижу, - сказал он, - что повествование мое не удовлетворило вашему ожиданию. Не знаю, с чего многие взяли, что я должен быть человек необыкновенный, загадочный. Не оттого ли, что я то появляюсь, то исчезаю в одном месте, как Аполлоний Тианский?
- Признаюсь, - возразил ему Кемский, - и я полагал, что вы не принадлежите к нашему кругу, к числу людей обыкновенных. Думаю так и теперь: какая-то непонятная сила влечет меня к вам, и я уверен, что беседа с вами, приязнь ваша, не смею сказать: дружба - меня бы осчастливила. Притом ваши познания, особенный взгляд на мир вещественный и духовный - все это влекло и влечет меня к вам с непреодолимою силою. И теперь, после вашего простого рассказа, я остаюсь в том уверении, что не много найду таких людей, как вы.
- Как легко, - сказал с улыбкою Алимари, - прослыть в свете человеком необыкновенным! Меня видят лет тридцать в одной поре, то есть волосы мои уже не седеют с того времени, тело не сохнет, потому что нечему ни поседеть, ни высохнуть; никто не видал меня больным; многих я излечил простыми средствами вот и прославили меня неуязвимым, бесстрадальным, едва ли не бессмертным. Я ни у кого не занимал денег, иному и помогал безделицею - от этого прослыл миллионщиком, алхимиком. Я занимаюсь изучением природы - говорят, что я чародей, духовидец, колдун.
- И я, - возразил Кемский, - принадлежу к числу людей, которых вы изумили своими мнениями. Ни от кого не слыхал я столько любопытного о важных и грозных явлениях жизни, как от вас, - а беседовал с вами всего только два часа. Вы изумили меня особенно тем, что проникли в мир духовный не только с верою, но и с знанием. И вы хотите оставаться в рядах обыкновенных?
- Это было и есть, - продолжал Алимари, - следствие усердного изучения природы, следствие того, что я отбросил школьные вериги, презрел насмешки вольнодумства и дерзости осьмнадцатого века и изучал природу не в книгах, а в ее действиях и в своей душе. Не думайте, чтоб я один обладал этими знаниями и средствами к их приобретению. Посреди грозных бурь войны и революции зреет школа натуралистов-философов, которые начали изучение природы с познания бога, источника всего видимого и невидимого. Теперь они сами еще в школе, еще рассматривают, еще обдумывают предмет своей науки, но вскоре свет увидит плоды трудов их. Начав исследование природы с источника всех сил, мы при окончании сего исследования естественно обратимся опять к этому источнику и таким образом соорудим систему, основанную на законах вечных и непреложных. Исчезнут гнусные, богопротивные положения материялистов; дух всеобщий, дух человечества займет свое место в природе, и все люди вновь обратятся с чистым сердцем к Всевышнему строителю миров, как поклонялись ему в дни светлого своего младенчества. Тогда поклонение было детское, невольное; нынешнее - будет вечное, неизменное!
При сих словах глаза Алимари блистали огнем необыкновенным; звуки голоса его были звучнее, разительнее, нежели когда-либо; слезы умиления лились по морщинам лица. Кемский был поражен его словами.
- И вследствие этого учения, - сказал он чрез несколько минут торжественного молчания, - вы верите существованию духов?
- Неужели, - спросил Алимари, - вы, как философ и христианин, могли отвергать существование духовного мира? Но вы не то, вероятно, сказать хотели. Вы хотели спросить, верю ли я духовидению, появлению духов в земном, вещественном мире. Так ли? На это отвечаю вам вопросом: верите ли вы существованию фигур, ясно представляемых вам волшебным фонарем на белой стене? Неужели это призрак воображения? Нет! Это есть искусственное преломление лучей, произведенное по законам нашего зрения. Слепой ничего на гладкой стене не ощупает. Так и с видениями. Их нет в существе, в осязаемости, как нет цветов, лучом света производимых, нет звуков флейты, потрясающих фибры нашего слуха, но эти видения существуют в глубине души нашей, суть представления внутренних ее движений, изображают прошедшее, затаившееся в душе нашей темным воспоминанием, иногда и будущее, по особенному, таинственному сочетанию действий духовного мира, - как в вещественном, например, птицы предчувствуют непогоду. Душа наша, по словам великого вашего Державина, есть гостья мира; заключенная в темнице своей, теле, она играет и действует своими цепями, не может перенестись за стены тесной и темной храмины, но в ней есть свои силы, дремлющие в этом заключении и проявляющиеся во всем блеске, когда она наконец исторгнется на свободу.
- Но все это одни догадки, - сказал Кемский с возрастающим любопытством, кто видел душу вне этой темницы! Кто видел действия невещественных ее органов?
- Она дремлет в сей темнице, но иногда и просыпается, - отвечал Алимари. Бывают состояния души, в которых она действует не внешними органами, и это случается во сне естественном и магнетическом. Размышляли ль вы когда-либо о сновидениях? Старались ли вы постигнуть эту силу, которая бодрствует в нас, когда спят все прочие силы? Старались ли вы постигнуть этот мир поэзии и чар, который пробуждается в нас, когда мир вещественный покроется мглою? Это сон естественный. Заметьте, что мы помним только те сновидения, которые грезились нам пред просыплением; но если б мо